Генерал Судоплатов в этой связи отмечал, что советский разведчик Николай Кузнецов до войны выполнял роль связного между балеринами и интересовавшими НКВД высокопоставленными дипломатами: «Он готовился индивидуально, как специальный агент для возможного использования против немецкого посольства в Москве. Красивый блондин, он мог сойти за немца, то есть советского гражданина немецкого происхождения. У него была сеть осведомителей среди московских артистов. В качестве актера он был представлен некоторым иностранным дипломатам. Постепенно немецкие посольские работники стали обращать внимание на интересного молодого человека типично арийской внешности, с прочно установившейся репутацией знатока балета. Им руководили Райхман, заместитель начальника Управления контрразведки, и Ильин (будущий секретарь Союза писателей СССР. — А. В.), комиссар госбезопасности по работе с интеллигенцией. Кузнецов, выполняя их задания, всегда получал максимум информации не только от дипломатических работников, но и от друзей, которых заводил в среде артистов и писателей. Личное дело агента Кузнецова содержит сведения о нем как о любовнике большинства московских балетных звезд, некоторых из них в интересах дела он делил с немецкими дипломатами».
Иностранцы охотно пользовались услугами Штейгера, балерина Ирина Чарноцкая, танцевавшая в «Пламени Парижа», обаяла сразу трех сотрудников посольства — самого посла, а также Болена и Тэйера. Они порой никак не могли ее поделить. Но все же Лепешинскую Буллит любил больше, называя ее Лелей. К слову, вторым мужем балерины был высокий чин МГБ генерал Леонид Райхман, арестованный в 1951 году, упомянутый Судоплатовым как начальник Кузнецова. Как видим, не было пределов совершенству…
Тэйер отмечает: «По мере того как темп репрессий нарастал, Штейгер все больше впадал в депрессию. Но он не прекращал выполнения ни одной из своих дипломатических функций. Однажды вечером после коктейльного приема в посольстве я на своей машине отвозил Штейгера домой. В тот день газеты объявили, что несколько наших общих знакомых были казнены обычным советским способом — застрелены в затылок. Пока мы ехали по холодным заснеженным московским улицам, Штейгер, вопреки обыкновению, молчал. Я попытался завязать разговор о погоде.
— Да, — наконец откликнулся он. — Это опасная погода — очень коварная. В такие времена следует тщательно беречь затылок.
Он ударил себя по шее и засмеялся. И погрузился в молчание. На следующий день Штейгер не пришел на прием в посольство. Несколькими неделями позже “Правда” объявила, что Борис Сергеевич Штейгер оказался предателем и был расстрелян. Конечно, выстрелом в затылок».
Барона арестовали после ужина с новым американским послом 17 апреля 1937 года, а в августе расстреляли. Не только Штейгер, но и подавляющее число гостей того странного «Весеннего фестиваля» стали жертвами репрессий (кого-то просто убили, как Райх), что также указывает на тесную смысловую связь этого невиданного ни до, ни после приема 1935 года с балом Сатаны в романе Булгакова. Что же касается Тэйера, то в 1937 году он покинул Москву и в дальнейшем, после войны, руководил радиостанцией «Голос Америки». Рузвельт распорядился, чтобы впредь холостяков в Москву не посылали, ибо, как докладывал ему в 1940 году директор ФБР Джон Эдгар Гувер, все эти балерины только притворялись, что не знают английский, а на самом деле все понимали, когда их посольские друзья обсуждали служебные дела.
С конца 1930-х годов посещение Спасо-хауса перестало быть для богемы безобидным. Если в 1933–1934 годах отношение к иностранцам было очень хорошим, то с началом массовых репрессий и так называемых больших московских процессов подозрительность, недоверие, страх перед любым человеком, говорящим с акцентом, станут обычным явлением. Болен заметит эту перемену: «Кроме балетных девушек и других агентов НКВД, которым приказано заводить контакты с дипломатическим корпусом, любой русский знает, как нездорово разговаривать с иностранцами; если иностранец заговаривает первым, русские исчезают». Так, посещение советским гражданином Спасо-хауса приобретет значительный вес не только в глазах общества, но и компетентных органов.
Американская сценаристка Лиллиан Хелман в 1944 году прилетела в качестве журналистки в Москву, часто виделась с кинорежиссером Сергеем Эйзенштейном, гуляя с ним по столице. Она не раз приглашала его зайти в Спасо-хаус выпить чашечку чаю, на что Эйзенштейн лишь загадочно улыбался. Когда отказаться в очередной раз стало неприлично, он признался, что посещать резиденцию посла для него небезопасно. И все-таки он пришел лишь однажды вместе с другими советскими гостями, чтобы разговаривать с американцами при свидетелях. Он рассказывал о монтаже первой серии «Ивана Грозного». А ведь в 1944-м союзниками был открыт второй фронт.
Пройдет много лет, и молодой повеса — артист Театра сатиры Андрей Миронов, слонявшийся по арбатским переулкам с приятелем, случайно окажется возле Спасо-хауса, в саду которого будут гулять в это время дочери очередного американского посла. Девушки пригласят парней в гости, чем те воспользуются. Гуляние в саду закончится для Миронова плохо — его вызовут в одно очень солидное учреждение и объяснят, что он совершил преступление — перешел государственную границу, и, следовательно, во избежание тяжких для него последствий теперь он обязан «служить родине, помогать органам в их опасной и трудной работе», в общем помогать….
Лишь с началом «оттепели» страх стал понемногу пропадать. Первым советским вождем, посетившим Спасо-хаус по случаю Дня независимости США, стал Никита Хрущев. Он появился на торжественном приеме 4 июля 1956 года, что еще раз повторилось через год. А когда в 1959 году в Москву прибыл на открытие Американской выставки в Сокольниках вице-президент США Ричард Никсон, то Хрущев принял его приглашение пообедать в Спасо-хаусе. Визиты Хрущева в Спасо-хаус послужили знаком для всех остальных, в итоге в 1957 году число советских гостей в резиденции американского посла превысило цифру пять тысяч, что превышало соответствующий показатель за всю историю Спасо-хауса. Артисты, музыканты, писатели были желанными гостями сотрудников посольства США в Москве. Затем вновь произошло взаимное охлаждение в связи с очередным обострением международной обстановки, в том числе из-за Карибского кризиса.
Со второй половины 1960-х годов, с воцарением в Кремле Леонида Брежнева, не любившего резких поворотов ни во внутренней, ни во внешней политике своей страны, в Спасо-хаусе окончательно воцарилась богемная атмосфера. Это произошло при послах Фое Дэвиде Колере (1962–1967) и Ллевеллине Томпсоне (1967–1969). Жена последнего — художница Джейн Монро Голе основала новую традицию — устраивала в Спасо-хаусе выставки современных американских живописцев в рамках программы Государственного департамента «Искусство в посольствах».
Один из первых больших приемов в Спасо-хаусе в середине 1960-х годов собрал всю московскую богему. Предварительно гостям направили официальные приглашения, что было неожиданно: каждый сам должен был решить для себя — готов ли он пересечь границу Соединенных Штатов Америки? Или спросить разрешения в парткоме или месткоме? Надо отметить, что не все смогли проявить смелость — мало ли что? Некоторым, уже зарекомендовавшим себя как представители советского художественного андеграунда, даже для профилактики позвонили «оттуда» с вопросом: «А вы пойдете, товарищ такой-то? Подумайте о последствиях!» Художник Анатолий Брусиловский в ответ на банальный вопрос сказал в телефонную трубку, что не пойти он не может — неприлично! И потом — как он объяснит американцам, что ему запретила некая компетентная организация? А ведь им, «штатникам», только повод дай, сразу по своим вражеским голосам пропоют, что в СССР людям мешают ходить на приемы в посольства…
«По бесконечной парадной мраморной лестнице, — вспоминает Брусиловский, — медленно поднималась процессия. Наверху стояли посол с женой, другие члены посольства, пожимали руки, что-то вежливо, вполголоса говорили друг другу, улыбались гостям. Царит радостное возбуждение, все празднично одеты. Похоже на посещение премьеры в Большом во время антракта и всюду цветы, цветы… Вдруг легкое замешательство, смех, восклицания. Странная фигура — бомж, бродяга, пьяноватое, заросшее клочковатой щетиной лицо, растрепанные волосы… Такие типы встречаются у пивных киосков на вокзалах. Это Толя Зверев! Гениальный художник! У Зверева уже были выставки на Западе, молва идет, что сам Пикассо видел — и сказал: вот это класс! Вот это смена нам идет! Толя Зверев стоит около американского посла и его жены, госпожи Посол, как потом мы узнаем надо именовать ее. Толя залез к себе ручищей в задний карман штанов с обтрепанной бахромой и что-то там ищет. Наконец, со счастливой улыбкой вытаскивает оттуда… букетик фиалок, скромных московских цветочков. И, переведя взгляд с посла на миссис — вручает ей цветы! Вокруг раздались аплодисменты. Это были единственные цветы, подаренные хозяйке дома за весь вечер! Успех был совершенный! Оказалось, что эти русские только выглядят так необычно, но они джентльмены, господа! Прием прошел блестяще. Русские художники были в центре внимания. Члены посольства, особенно те, кто хоть как-то изъяснялся по-русски, не давали никому скучать. Едва завидев из другого конца зала кого-нибудь, стоящего одиноко, обалдевшего от ощущений гостя, дипломаты быстро рулили к нему и знакомились. От непривычного интереса к своим скромным персонам, от обилия еды, вина и помпезной декорации зала люди не могли прийти в себя. Оказывается, мы тоже люди?»
Тридцать лет прошло с памятного «Весеннего фестиваля» в 1935 году — а чувства у богемы все те же, обобщенно определяемые советскими пропагандистами как «идолопоклонство перед Западом». А все почему? Да потому же, что и раньше. «Американцы, а потом и многие другие относились к художникам по-человечески — уважительно, дружелюбно, с интересом к их работам — и к ним самим. А это было так важно, так необходимо в удушающей атмосфере “совка”. К тому же и они сами оказались людьми, подверженными самым естественным чувствам. Они тоже ценили художников, которые сделали их жизнь в дипломатических “гетто”, окруженных мрачным и злобным кордоном, более терпимой. Через них они имели возможность общаться с народом этой страны, а не только с вымуштрованными функционерами», — отмечает Брусиловский.