Две наиболее характерные фигуры советской богемы хрущевско-брежневской поры вынесены в название этой главы. Официально их как будто не было, но знали их все. Более того, после их смерти друзей у них оказалось еще больше, чем могло быть — прямо как в истории с тем ленинским бревном. И что самое интересное — если образом жизни они были очень похожи друг на друга, то характерами совершенно разнились. Да что говорить — Чудаков жил на элитном Кутузовском проспекте (почти напротив бровеносца Леонида Ильича), в чиновничьем доме 33, а Зверев вообще нигде не жил, а точнее — везде, где придется. Но без этих двоих представить московскую богему просто невозможно.
Поэт Сергей Чудаков — культовая фигура московского литературного андеграунда 1960–1980-х годов. Биография его невнятна. То, что он родился в 1937 году, это факт, но вот где — в Москве ли, в Магадане, точно неизвестно. Отец его вроде как лагерный вертухай, а может, генерал-майор госбезопасности (или и то и другое — вертухай, сделавший генеральскую карьеру). В школе Чудаков учился хорошо. Будущий министр культуры РФ Евгений Сидоров впервые увидел Чудакова на вступительных экзаменах в МГУ на Моховой в 1955 году и был сражен его интеллектом: «Надо было (без блата) набрать 25 баллов из двадцати пяти. Он набрал, я — нет, и сошел с дистанции. Я получил тройку по географии — не знал, как образуются пассаты и муссоны. Сергей знал все. На вступительном экзамене по истории мы случайно оказались рядом, и я завороженно слушал его рассказ про Сталинградскую битву, про генерала Родимцева, о том, как было, кто где стоял, он пел совершенно неземным голосом эту историческую — правду, неправду — неизвестно, совершенно как Орфей. Как Орфей в аду. Заслушались все, кто оказался в аудитории, включая экзаменующую меня аспирантку. Чудаков сыпал такими деталями, которые и не снились составителям учебников, даже не предчувствующим совсем близкого XX съезда КПСС». Но с факультета журналистики МГУ Чудакова в итоге поперли в 1956-м, за что — опять же толком неясно. Если верить выписке из приказа, «за систематическую дезорганизаторскую деятельность на курсе и в группе, за плохое поведение на лекциях и практических занятиях». В армии пацифист Чудаков служить и не думал, и она тоже его принимать в свои ряды не хотела, выдав ему белый билет по причине «временных невротических явлений». Так начиналась слава Чудакова…
Заманят заплатят поставят к стене
Мочитесь и жалуйтесь богу
О брат мой попробуй увидеть во мне
Убийцу и труп понемногу[21].
Свободный художник Чудаков постепенно обрастал всеми необходимыми для богемного персонажа атрибутами. Немножечко сдвинутый в глазах общественности, тунеядец и паразит — ну чем не наш, московский Бродский? Жаль только, что рядом с ним не нашлось своей Ахматовой. К тому же в 1961 году Чудаков был временно выслан из Москвы по указу «Об усилении борьбы с лицами (бездельниками, тунеядцами, паразитами), уклоняющимися от общественно-полезного труда и ведущими антиобщественный паразитический образ жизни». Это еще один боевой орден к героической биографии. Жил он в загаженной клопами и тараканами коммуналке на Кутузовском с полубезумной матерью, курящей одну сигарету за другой. Постоянного заработка у него не было, он перебивался журналистским трудом в «Московском комсомольце», писал рецензии, статьи на злобу дня, печатался с попеременным успехом, называя себя «псевдонимщиком и негром»; строчил и за других, получая от них копейки гонорара. Вместе с тем его рецензии ценились творцами — Андреем Тарковским, Анатолием Эфросом, утверждавшим, что Чудаков лучше всех написал о его спектакле «Друг мой, Колька!» в Центральном детском театре. «Существует особенный вид художественной удачи, когда произведение перерастает свою ближайшую цель. Эмигрант Данте писал памфлет против своих политических врагов, а сборщик податей Сервантес — пародию на рыцарские романы. Но получили мы неизмеримо большее…» — из рецензии от 7 февраля 1960 года.
Вероятно, в психбольнице, куда его отправили на принудительное лечение в 1974 году, жизненный путь Чудакова знали куда лучше. Так он и существовал, периодически возвращаясь с воли в психушку и обратно. Хотя некоторые граждане воспринимают окружающую их в стенах психбольницы безумную среду с точностью до наоборот. Умер Чудаков также при загадочных обстоятельствах. «Сдал квартиру на Кутузовском, взял вперед деньги, подписал какую-то бумагу, и его выгнали. И у него не было крыши над головой. Когда наступила осень, он действительно замерз. И неизвестно, где он похоронен», — свидетельствовал Евгений Рейн. Но год смерти известен точно — 1997-й. А вот фотографий Чудакова почти не осталось… Чудаков — это вам не Твардовский, стишата свои он впервые увидел изданными в самиздатовском журнале «Синтаксис» в 1959 году:
Пушкина играли на рояле
Пушкина убили на дуэли
Попросив тарелочку морошки
Он скончался возле книжной полки
В ледяной воде из мерзлых комьев
Похоронен Пушкин незабвенный
Нас ведь тоже с пулями знакомят
Вешаемся мы вскрываем вены
Попадаем часто под машины
С лестниц нас швыряют в пьяном виде
Мы живем — возней своей мышиной
Небольшого Пушкина обидя
Небольшой чугунный знаменитый
В одиноком от мороза сквере
Он стоит (дублер и заменитель)
Горько сожалея о потере
Юности и званья камер-юнкер
Славы песни девок в Кишиневе
Гончаровой в белой нижней юбке
Смерти с настоящей тишиною.
Бродский высоко оценил стихотворение коллеги, назвав его «лучшей из од на паденье А. С. в кружева и к ногам Гончаровой». Чудаков не состоял в Союзе писателей, не имел литературных премий, ни одна книга стихов не вышла при его жизни, а вот стихи его знала вся московская богема. Русский Вийон, Рэмбо — с кем его только не ставили на одну доску. Знакомство с Чудаковым водили люди самого разного пошиба. Актер Лев Прыгунов даже книгу о нем написал: «Сластолюбие было фантастическим! Страсть к девочкам — баснословная. Я видел несколько его девочек — с тупыми совершенно лицами. Но шикарные формы. Молоденькие в основном. Он каждый день ходил в Ленинскую библиотеку. По-настоящему читал. Часа три-четыре читал, потом шел в курилку или буфет, по коридорам шастал и клеил девиц. Клеил он очень смешно: она идет, а он вокруг нее ходит, ходит, ходит и болтает… Потом заставляет ее либо смеяться, либо еще что-то… Какие он только не придумывал хохмы! Фонтанировал безумно! И каждый день он утром шел, а днем — с какой-то девочкой из библиотеки ехал к себе на Кутузовский проспект. Если мы дома, нас выставлял: “Мальчики, у меня дама, вот вам 3 рубля, идите пить кофе. Через два часа я вас жду”. Два часа с ней проводил и опять возвращался в библиотеку. Это был ритуал каждого дня.
1962–1963–1964 год. Он очень смешно рассказывал про двух девочек, которые от него выбежали зимой, раздетые, без пальто, побежали напротив в аптеку, в дом Брежнева: “Дайте нам два презерватива! — громко так. — Не заворачивайте, не заворачивайте, мы тут напротив!”… Квартира была с большим коридором и пятью-шестью комнатами, в которых жили разные семьи. Сережу лютой ненавистью ненавидела вся квартира, а вместе с ним и каждого его гостя. Главной в квартире была тетя Шура — крепкая тетка с зычным голосом, отменно ругавшая Сережу матом. Десятки раз соседи вызывали по разным поводам милицию, но потом смирились: отец у Сережи был отставной полковник КГБ, живший на окраине Москвы в однокомнатной квартире, мать болела паранойей, да и сам Сергей был на учете в психдиспансере… Итак, комната. В середине — дубовый обеденный стол, слева в дальнем углу в небольшом углублении стояла его тахта, а боковая стенка была разрисована “с натуры” веером женских ног — все девицы, которые у него были, с удовольствием подставляли свои голые ноги под его карандаш. У правой стены стоял диван, а между диваном и столом — большое раздвижное кресло, в котором всегда йогом спал Миша Еремин (тоже поэт. — А. В.), и старая, покрашенная в синий цвет табуретка. Вот, собственно, и все. Но в ту мою первую ночь у Чудакова самое страшное ожидало меня через час после прихода “домой”. Только я заснул, не раздеваясь, на диване, как с содроганием проснулся, почувствовав, что по мне кто-то ползает и меня кусает. Я вскочил и понял, что это КЛОПЫ!!! Мне пришлось раздеться и стряхивать с себя и со своей одежды этих омерзительных насекомых. Я кое-как досидел на табурете до утра и ждал, когда проснется Чудаков. Я решил сразу же идти покупать дезинсекталь и все вокруг обработать».
Постепенно мебели становилось в комнате все меньше, а клопов и знакомых все больше. И ведь все умещались! А над кроватью Чудакова висела табличка, которую он притащил с кладбища: «Могила № 16». Кто знает, быть может, она с Дорогомиловского кладбища, на котором стоит нынешний Кутузовский проспект… Брусиловский рисует портрет Чудакова: «Кстати, о Рэмбо, Артюре Рэмбо… Вот на него-то он и был удивительно похож: скуластое, притягательное лицо и шапка светлых волос. Но, пожалуй, главным в его лице была постоянная широкая улыбка крепких белых зубов. И авантюризм без края. И стихи он писал весьма недурные. Был его портрет тех лет работы Володи Вейсберга. Очень похожий. Куда он девался — не знаю…»
Брутальная внешность поэта, слухи о сексуальных подвигах Чудакова влекли к нему женщин не только из деревни, но и из академических институтов. Для кого-то из них, видимо, он являлся реинкарнацией Григория Распутина. Вот лишь одно из многих впечатлений: «Встреча с ним в Ленинке в мае 1961 года. Я с ним познакомилась только потому, что он принес в зал живую черепаху и пустил ее ходить по столу. Тут меня девичья гордость оставила, и я потянулась за черепахой. Красив он был невероятно, огромные лиловые глаза на смуглом лице. На меня он произвел чарующее впечатление, хотя я почувствовала в нем что-то порочное, опасное». Масла в огонь подливали многочисленные разговоры о сводничестве, которым занимался Чудаков, а также неудачный опыт съемки порнофильма про водопроводчика, за который начинающий кинорежиссер якобы и получил срок, замененный психушкой. «Чудаков, — сообщает Владимир Ерохин, — был широко известный в Москве сутенер, поставлявший баб, готовых на все, высокопоставленной научно-творческой элите, включая известнейшие имена. Он ворочал большими деньгами, но все растрачивал с легкостью и ходил в потертых брюках и стоптанных, даже, пожалуй, сваленных набок ботинк