Какая все-таки колоритная картина вырисовывается — мальчонка, выросший фактически на помойке (а к примеру, не в семье заместителя министра иностранных дел СССР Ерофеева), среди крыс и навозных мух, стал художником, сумевшим по-своему разукрасить серый советский быт. Без первого не было бы и второго. Правда, на помойке, в бараках да конурах жило тогда большинство, но не все стали живописцами.
Еще один учитель был у Зверева. Когда он в 1946–1950 годах постигал профессию маляра-альфрейщика (стенная живопись по сырой штукатурке) в Художественном ремесленном училище на Преображенке, там преподавал экспрессионист Дмитрий Никонович Лопатников, учившийся в свое время во ВХУТЕМАСе у Александры Экстер и Павла Кузнецова. Занятия с Лопатниковым, имевшим свой, отличный от соцреализма стиль и бодро наставлявшим его («надо дерзать, Толя!»), оказали на Зверева определенное влияние. Это было одно из немногих его радостных воспоминаний о периоде ученичества.
Но не все коту масленица. На следующем этапе образования вышла заминка. Из Художественного училища памяти 1905 года, куда Зверев поступил в 1954 году, кое-как оттрубив на флоте военную службу, его вытурили. Это понятно — зачем же учить прирожденного художника и чему вообще его можно научить в училище с таким вот названием? Зверев выбрал себе учителя — великого Леонардо, поэтому вряд ли преподаватели-соцреалисты могли что-то дать Толику, посещавшему из всех занятий только живопись и рисунок. Костаки сообщал подробности исключения: «Его “вина” была в том, что он спорил с преподавателями, отказываясь изменять линии рисунков, исправлять композицию, не говоря уже об оттенках и цветах. Однажды у него хватило ума сказать, весьма бессовестным образом, перед всем классом, о том, что функции преподавателя должны быть ограничены. “Учитель, — сказал он, — должен содержать в порядке классную комнату, снабжать учеников красками, точить карандаши и ничего больше”».
И все же агрессивное нежелание рисовать так, как надо, не явилось главной причиной отчисления. В конце концов, рисовать, что хочешь, можно и дома, как и поступали более опытные приспособившиеся к совдействительности мастера кисти и резца. В Звереве уже тогда проявлялся нонконформизм, требовавший немедленного самовыражения. Неправильное, с точки зрения преподавателей, рисование еще можно списать на непрофессионализм, а вот как трактовать экстравагантный стиль поведения? Стиль этот, его внешний вид никак не вписывались в общий строй дружно шагающих к коммунизму советских граждан. Судите сами: как можно было маршировать к светлому будущему, когда левая нога Зверева ходила в училище в валенке, а правая в сапоге? Первое время директор и парторг училища успокаивали себя: молодому человеку просто кушать нечего, потому и ходит, как «рассеянный с улицы Бассейной». Но они жестоко ошибались — он не только так ходит, но еще и думает по-иному, оказывая дурное влияние на сверстников. В дополнение ко всему он еще и перестал бриться, выросшая борода стала последней каплей — ибо у членов политбюро, висевших в красном уголке, никах бород не было. «Они мне не указ!» — парировал смелый студент и хлопнул дверью. «Вот я покидаю училище живописи и, по-флотски шлепая по бульвару и улице башмаком на правой и валенком на левой ноге, направляюсь в сторону дома, где не поджидает меня никто, кроме кошки», — не унывал Зверев. А училище это и по сей день если и вспоминают, то непременно в связи со Зверевым.
Таким образом, Анатолий Тимофеевич оказался на вольных хлебах, что с высоты дней сегодняшних можно трактовать как очень удачный и своевременный поворот в его судьбе. Никто больше не пытался переучить его, к счастью. Для Зверева началась самостоятельная творческая жизнь. Он устроился художником в Дом пионеров (а на самом деле истопником), где однажды проводилась выставка художественного кружка. «Выставил и я кое-что. На выставке побывала делегация японцев. И надо же — они, не сговариваясь, оценили только мои вещи и тут же выразили желание их купить. Продать, конечно, не продали: закона такого у нас нет. Директриса испугалась, чуть ли не до обморока: пришьют еще что-нибудь. Времена такие были. На следующий день меня уволили, не помню уж, под каким предлогом», — вспоминал художник.
Если водить экскурсию по зверевским местам Москвы, то начинать ее правильнее всего в Сокольниках, привлекавших многих художников, например Левитана, чье сильное влияние в молодые годы испытал Толя. Помимо пейзажей Левитана ценил он и Саврасова, от которых плавно перешел к Врубелю, у которого «он находил подтверждение своего права на экспрессию». В Сокольниках Зверев не только ходил в детстве в кружок выжигания, но и во взрослые годы очень любил играть в шашки, а еще когда-то трудился маляром — украшал огромные фанерные щиты образами птичек и зверушек. Особенно удавались ему петухи — экспрессивные, огненно-красные. Их Зверев рисовал веником, позаимствованным у местной уборщицы. Она же — добрая душа! — одалживала и ведро для краски.
В Сокольниках Зверев много рисовал, в основном отдыхающих граждан. «Среди них был едва намеченный карандашом замечательный портрет элегантной молодой дамы — “Незнакомки”, как мы ее называли. На одном из листов изображен дремлющий мужчина, разомлевший на солнышке. Был здесь и человек, сидящий в печальной задумчивости, и пьяница с бутылкой в руке, разложивший на скамейке закуску. До предела лаконичные рисунки очень четко выявляли характеры персонажей и их эмоциональное состояние. О каждом из них можно было бы написать рассказ. Они запечатлели образы москвичей тех далеких пятидесятых годов. Среди первых Толиных работ почти не было пейзажей. Исключение составляли несколько изображений церкви Воскресения, расположенной на аллее между станцией метро Сокольники и входом в парк», — пишет современница.
Порой отображаемая Зверевым публика не всегда принимала технику его работы, что приводило к стычкам. Так, «Зверь», как уже в 1950-е годы стали его называть знакомые, любил писать акварели неподалеку от паркового пруда: «Работал по-сырому: мочил все листы в пруду, скажем, двадцать листов ватмана, стелил по земле, как мокрые полотенца. Отряд пионеров, не разобравшись в естественных приемах живописи Зверева, протопал по зверевским шедеврам, приняв их за сортирную бумагу. Зверев рассвирепел и забросал “Тимура и его команду” камнями. Пионеры рассыпали строй, скрывшись за холмом. Зверев продолжал писать сокольнические березки на мятом ватмане — размытые пейзажи в стиле Фонвизина. Неясные очертания веток, листвы, как в тумане. Из-за холма раздается победный вой и рев, и шквал камней обрушивается на любителя пленэра. Маэстро принимает бой. Акварели рвутся и погибают».
Но зверевские петухи народу нравились. За их созданием в середине 1950-х годов его и застал Александр Румнев, таировский актер на пенсии и преподаватель пантомимы во ВГИКе. Румнев — эстет и коллекционер — мгновенно оценил талант Зверева, пригрев его. Он покупал ему краски, кисти, бумагу, предоставил в его пользование свою прекрасную библиотеку, ввел в круг недобитой московской интеллигенции. В частности, в дом Габричевских, что жили в Леонтьевском переулке. Ольга Северцева вспоминает: «Выдержать его было непросто. Своим цепким, наблюдательным умом Толя быстро оценивал обстановку и порой начинал актерствовать. Писал он очень быстро и размашисто. Приходилось застилать всю комнату газетами или раскатывать рулоны обоев. Обмакнув кисти в краску, Толя с криком “Фоер!” (“Огонь!”) набрасывался на лист бумаги. Резкие, лихорадочные движения руки чередовались с мягкими, нежными прикосновениями кисти к бумаге, что находилось в полном соответствии с движениями его души. Уже через несколько минут на плоскости картины почти документально фиксировалось душевное состояние художника, вызванное впечатлениями извне».
Нормальный и порядочный человек, Румнев пытался оформить творчество Зверева в какие-то управляемые рамки, не понимая, что этим-то он и хорош — своей неуправляемостью. Румнев и стал первым продавать работы Зверева, впрочем, не превращая это в индустрию. Деньги он клал на специальный счет в сберкассе, чтобы в случае необходимости снабжать ими Зверева. Художник и меценат тесно общались в течение первых десяти лет знакомства, до середины 1960-х годов. Причем Румнев не только хвалил его, но и указывал на неудачные, по его мнению, работы, с чем художник нередко самокритично соглашался: «Да, это я что-то наваракал».
Зверев тоже продавал желающим свои произведения, но за копейки, чем сильно обесценивал их. Как-то у них состоялся приметный разговор: «Толя, мне передавали, что ты продаешь свои работы подчас за три рубля или за два рубля и полкопейки. Пуще того, за семь с половиной копеек. Что это за цена? Почему по полкопейки, когда в нашей денежной системе давно нет полкопейки? Ты ставишь меня в неловкое положение — я продаю твои работы за сто — сто пятьдесят рублей, а мне говорят: как же так? Ведь Зверев продает дешевле, за трешки, за пол-литра! Выходит, я спекулянт в глазах людей?!»
Пейзажная живопись Зверева возникла с подачи Румнева, посоветовавшего Анатолию отправиться в старинное Коломенское, где и по сей день, несмотря ни на каких реставраторов, стоит и радует глаз шатровый храм Вознесения Господня. С высокой кручи рисовал Зверев открывавшиеся чудные просторы Москворецкой поймы, заливные луга которой ныне застроены безликими жилыми кварталами Перервы и Печатников. Запомнился знакомым Зверева и созданный им с подачи Румнева цикл иллюстраций к «Сорочинской ярмарке» и «Вию» Гоголя.
Пережившие блокаду люди с особым трепетом относятся к еде, съедая, например, хлеб до единой крошки. Бедность и нищета, сопутствующие детству Зверева, породили в нем неутолимый голод иного рода — в работе. Он готов был зарисовать абсолютно всю бумагу, что ему давали, а когда кончалась и она, рисовал, на чем придется, в частности на салфетках. С пятнадцати лет он изобрел свою собственную подпись, состоящую из его инициалов: АЗ, будто предвидя свою посмертную славу. В 1950-х годах его главной мастерской (которой у него не было никогда) стал зоопарк, где художник создает удивительные наброски уровня Рембрандта и Пикассо, как оценивали современники: «Время исполнения — доли секунды. Манера рисования настолько экстравагантна, что отпугивает или разжигает нездоровое любопытство публики. Спящий лев рисуется одним росчерком пера. Линии рисунка разнообразны, от толщины волоса до жирных жабьих клякс. Или прерывисты, словно он рисует в автомобиле, скачущем по кочкам. Характер поз, прыжков животных точен и кинематографичен». И все же любимым животным Зверева была черепаха, что отражало, вероятно, его темперамент, он мечтал завести себе небольшое стадо черепах, чтобы прогуливаться с ними по улице. Итогом зоопаркового периода творчества Зверева стала детская книжечка «Я рисую в зоопарке», изданная с его рисунками в середине 1950-х годов.