Как у Модильяни Жанна Этюбери, так у Зверева была Ксения (Оксана) Асеева, вдова сталинского лауреата Николая Асеева. Скончавшийся в 1963 году муж оставил ей большую квартиру в проезде Художественного театра и дачу в Переделкине. Дом Асеева располагался очень удобно — аккурат напротив бывшей гостиницы Шевалье, где имели мастерские многие художники, приятели Зверева, у которых он ночевал. Так он и курсировал: то туда, то обратно, к любимой вдове.
Роман Зверева с вдовой большого советского поэта, естественно, не мог развиваться по принятым канонам, тем более что престарелая Джульетта была лет на сорок старше поддающего Ромео, то есть годилась ему в бабушки. В общем, Зверев и здесь остался Зверевым. Ухаживал он красиво, заваливая старушку цветами и посылая ей письма по десять раз на дню. Он покупал пачку конвертов и начинал писать письма, отличавшиеся не только содержанием, но и формой. То это была пара слов, то стихотворные экспромты, сочиненные так же быстро, как и его акварели, например: «Снег выпал, и я выпил» или еще лучше: «Кот по саду — хлоп по заду». Интересно, что Зверев пытался очаровать Асееву именно стихами, рассчитывая, видимо, на ее редкое поэтическое чутье — ведь она столько лет прожила с поэтом! Написав полсотню-другую писем, он принимался за их отправление — недолго искал по окрестностям почтовые ящики, благо что в те времена они висели на каждом углу. Распихав по ящикам письма, он успокаивался и принимался за новые. Странно, что после смерти Асеевой в 1984 году у нее нашли лишь два мешка зверевских писем, их должно было быть значительно больше. А еще Зверев покупал Асеевой кефир (в бутылке с зеленой крышечкой), приносил, ставил его у дверей квартиры, нажимал на кнопку звонка и убегал. Романтика!
Сама Асеева была как бы чудом сохранившимся осколком футуризма 1920-х годов, знала очень многих больших художников своей эпохи, отличаясь высокой культурой. «Толя, любить вас я не могу, а быть рядом — могу», — говорила Звереву «старуха» — так он ее звал. Она много натерпелась от него, ведь он избивал ее в порыве бешеной ревности. «Она пришла ко мне с Толей, — вспоминает Немухин, — и сразу показалась мне очень милой, жизнерадостной и непосредственной. Помню, что был декабрь. На ней была рыжеватенькая дубленка, а под глазом — огромный синяк! Она начала мне тут же жаловаться, что он ее ударил, а он — на ее неверность. Оказалось, что он приревновал ее к врачу. Когда тот начал осматривать Оксану Михайловну во время ее болезни, Зверев рассерженно спросил его, показывая на прослушивающий аппарат: “Зачем тебе даны эти штуки резиновые, а руками лапать не смей!”». Зверев ревновал возлюбленную и к ее покойному супругу-лауреату, возмущаясь мемориальной доской, установленной на доме. В общем, хорошо, что Зверев и вовсе не прибил Асееву.
А в Переделкине однажды произошел такой случай. «К ней пришла женщина, которая по долгу службы интересовалась литературным наследием поэта Асеева. Они разговорились, а потом Асеева играла на пианино. Когда женщина ушла, со второго этажа спустился Зверев и в припадке ревности ударил Асееву по щеке. Он кричал: “Почему ты играла дважды?! Ты отняла у меня мое время!”», — свидетельствовал Владислав Шумский. В холодные вечера на даче Зверев, дабы согреть свою Дульсинею, топил печку собраниями сочинений Асеева. Вот когда они пригодились.
До сих пор бытует легенда о несметных богатствах Зверева, хранившихся у Асеевой дома. Дескать, самые лучшие свои работы художник спрятал у нее под кроватью, показывая только избранным. Счастливчики утверждают — эти работы очень высокого музейного уровня. Другой вопрос — куда они подевались? Тем не менее Асеева не только стала любимой моделью художника, создавшего немало чудных акварелей с ее ликом, но и помогала продавать Толе его произведения. В последние годы их романа она старалась не пускать его в квартиру (надоели пьяные дебоши): приоткрыв на цепочке дверь, в которую он ломился, Асеева выдавала возлюбленному по червонцу в день. Некоторое охлаждение их отношений, можно сказать дистанцирование, произошло к радости сестер Асеевой, не безуспешно боровшихся с Толей. В отличие от любимой «старухи» их он называл «чердачными старухами».
Что же касается Толиного рукоприкладства и оскорблений Асеевой, то у нормальных людей все это вызывало желание либо спустить Зверева с лестницы, либо вызвать милицию. И лишь избранные осознавали всю глубину их отношений. «Меня однажды поразил его телефонный разговор с Асеевой. Он невероятно ее ругал, ругал последними отборными словами, и я не мог просто этого выдержать. “Послушай, — сказал я ему, — или немедленно прекрати все это, или просто выматывайся отсюда. Я не могу все это слушать”. Но он продолжал крыть ее в трубку, а она, к великому моему удивлению, все это выслушивала и даже в тон ему что-то ответила. И тут я подумал: “Это у меня чего-то не хватает, а не у них”. Я понял, что сам не созрел еще до таких не просто хороших, а больших, мощных отношений. Отношения их, если так можно выразиться, я назвал бы именно мощными. Они были очень сложными. Это были равные отношения. Она его безумно любила. Я думаю, что он был человеком, который мог ей что-то заменить, что-то напомнить, что-то создать в ее где-то уже неприкаянной старости. Ведь ей самой доставалось уже очень мало», — пишет Немухин.
Мода на Зверева, как и следовало ожидать, с конца 1960-х годов развела его с Костаки, который постепенно утратил свое влияние на него в качестве главного менеджера и распространителя. Толя жил уже не только у него, а где попало, выдавая на-гора в благодарность за кров и стол горы своих шедевров. Хорошо бы, конечно, было привязать его к одному месту — но ведь человек не собака. Похоже, что и сам художник стал в некоторой степени тяготиться опекой грека-коллекционера. Неудивительно, что тот вскоре усмотрел в работах Зверева спад, сказавшийся в неспособности испортившегося Зверева ковать шедевры. А вот народу — нравилось! И писал Толя всех без разбору, и качество его работ постепенно утекло в количество. Быть может, по этой причине — когда Зверева не знал разве что ленивый — утрачивается в некоторой степени его богемность. Дистанция между ним и населением постепенно сокращалась, а ведь у истинной богемы она, эта дистанция, непременно должна присутствовать: не следует пить напропалую со всеми и их же рисовать.
Он стал доступен всем благодаря водке. Не стоит забывать и о вредном ее влиянии на творчество художника: если бы Тимофеич успевал, и он бы и ее, родимую, лил на свои холсты. Но в данном случае любимый многими напиток употреблялся им вовнутрь, и руки уже не те стали, и глаза, так сказать, в организме произошли необратимые изменения. Да и память начала подводить — а ведь когда-то он мог прочитать всего «Евгения Онегина» наизусть! Да сколько же можно пить… А можно сказать и по-другому: сколько модно пить? Приведем мнение Паолы Волковой: «Никогда не было разговора о деньгах, потому что не было такого предмета, как деньги, в обиходе. Я не знаю, как мы жили, но были милы. И пили, естественно. Сам по себе алкоголизм — омерзительная вещь, как я сейчас понимаю, но тогда он был предметом большого шика. Одним из самых шикарных принцев богемы был Анатолий Зверев, они ходили вместе с Димой Плавинским. И о том, как они пили, ходили легенды по Москве. Но они же были великими художниками. Более того, мы только сейчас и можем оценить, до какой же степени они были художниками. Это был стиль времени. Эрнст Неизвестный пил не просто. Он перепивал всех».
В 1970-е годы многие спивались, другие же, взяв себя в руки, покидали родину. Тут уместна дискуссия на тему «Пропивается ли талант?», но открывать ее мы не будем, поскольку подобных примеров среди творческих людей предостаточно. Пили многие, но далеко не все относились к богеме, как Зверев.
С середины 1970-х годов Зверева пытаются встроить в официальный формат Союза художников — и он совсем этому не противится. Хотя зачем ему это? Зверевские акварели демонстрируются и на ВДНХ в ставшем знаменитом в связи с художественными выставками павильоне «Пчеловодство» (вместо пчел и ульев — причудливость советского времени все-таки способна удивить и сейчас: например, субботники проводились по средам). Ну и, конечно, верх признания — горком графиков на Малой Грузинской, 28, где жил Высоцкий с Мариной Влади. Зверева частенько можно было встретить в этом выставочном зале сидящим в уголке и рисовавшим очередного первого встречного, само собой, за «пол-литру» или пиво. Оставалось лишь дождаться персональной выставки в Манеже. Не сомневаюсь, что народ повалил бы туда не в меньшем числе, чем на Глазунова.
Как-то проспавшись утром в очередном пристанище и вспомнив, наконец, что было вчера, Зверев сформулировал свое понимание происходящего в нем угасания таланта: «Да кто я в этой стране? Никто! А на Западе меня гением считают!» Потому и везли выезжавшие из СССР граждане Толины картины с собой, знали — что и куда везти. С одной из своих почитательниц он пошел против принципов в буквальном смысле — заявился в ДЭЗ, чтобы подписать дарственную на картины, которым предстояло выехать вместе с их хозяйкой в эмиграцию. Для него это был поступок — нарушить свой собственный запрет на какое-либо общение с Софьей Власьевной, которую он игнорировал и презирал даже на уровне ДЭЗа с его вечно поддатыми водопроводчиками. И что же — картины его вывезти не удалось, ибо, как заявили уже в иной, более солидной конторе, никакие дарственные не дают основания на вывоз работ Зверева из СССР: «Вывозите кого угодно, только не Зверева. Его работы не подлежат выкупу для дальнейшего вывоза за пределы СССР». Костаки, правда, благодаря своим связям удалось вывезти в Грецию около трехсот зверевских шедевров. Теперь в Греции все есть.
Несмотря на наступивший период «порчи» в зверевском творчестве, богемный образ жизни его не менялся. Он по-прежнему редко живет дома у матери в однушке в Свиблове, так не любимом им. Телефона там не было, хотя стоило Толику лишь заикнуться и написать семейный портрет начальника телефонного узла — и вожделенный для многих москвичей аппарат с трубкой немедля появился бы в квартире. Но это уже было бы не по-богемному.