В 1860 году М.Е.Салтыков из Рязани был досрочно переведен вице-губернатором в Тверскую губернию, не сработавшись с губернатором, 35-летним штатским генералом Н.М.Муравьёвым34, сыном министра государственных имуществ М.Н.Муравьёва, будущего карателя польского восстания. Отношения с неумным, неуёмным, заносчивым, напыщенным и самоуверенным, по словам Тюнькина, губернатором у Салтыкова не сложились сразу. Сначала Михаил Евграфович отказался подписать один документ, поскольку его содержание противоречило его совести и принципам, что вызвало сильное недовольство Николая Михайловича, а потом возникли разногласия и по другим делам. Михаил Евграфович стал просить развести его с «рязанским Тохтамышем» – Муравьёвым – и назначить его в другое место – например, в Тверь или Калугу.
Скоро просьба Салтыкова была удовлетворена, и Михаил Евграфович поехал вице-губернаторствовать в Тверь (в его литературном творчестве – г. Глупов). Здесь, как и в Рязани, вице-губернатору пришлось наводить порядок в документации губернского правления и бороться с произволом в отношении бесправного крестьянства. Готовилась отмена крепостного права, и Салтыков как вице-губернатор хоть и не участвовал в этих мероприятиях прямо, тем не менее, не мог оставаться в стороне от этого процесса.
Административная карьера писателя продолжалась до 1868 года, но после Твери он на повышение так и не пошёл, проработав некоторое время в Пензе (1865—1866), Туле (1866—1867), где не ужился с губернатором М.Р.Шидловским (1865—1870) и снова в Рязани (1867—1868) в качестве председателя казённой палаты (теперь по ведомству министерства финансов).
Самодур Шидловский, основной девиз которого ограничивался словами «Не позволю!», как-то послал своего чиновника в казённую палату для сверки счетов по приходу и расходу земских сборов. Салтыков взрывается от гнева и прогоняет чиновника вон из палаты. Когда же чиновник появляется в палате вторично, Салтыков не выдерживает и пишет жалобу на губернатора в Петербург, в которой он просит оградить палату от гнёта беспрерывных и незаконных ревизий со стороны Шидловского. Он сам несёт пакет с жалобой на почту и по пути встречает какую-то знакомую даму.
– Куда это вы, Михаил Евграфович? – спрашивает удивлённо дама.
– Иду Мишку травить, – отвечает он, размахивая пакетом.
– Какого Мишку?
– А вон, что залез в высокую берлогу. – При этих словах Михаил Евграфович указывает на окна губернаторского дома.
– А! – догадывается дама. – Верно, жалобу на губернатора хотите отправить?
– Покойней будет на душе, когда сам в подлеца камень бросишь, – отвечает Салтыков.
Потом писатель выведет Шидловского в памфлете «Губернатор с фаршированной головой».
Шидловский нажаловался на «беспокойного» Салтыкова шефу III отделения графу П.А.Шувалову, тот доложил Александру II, и император приказал убрать беспокойного чиновника из Тулы. «Беспокойный» чиновник пошёл на приём к Шувалову и стал выяснять, на каких основаниях он получил такое клеймо. Первый жандарм России начал отнекиваться и отговариваться, но Салтыков взял с него обещание доложить обо всём государю.
Естественно, Шувалов, если и доложил о своей беседе с Салтыковым императору, то наверняка представил всё в искажённом виде. Но, думается, такого доклада вовсе и не было.
Кстати, на место председателя казённой палаты в Рязани рязанский губернатор Н.А.Болдарёв (1866—1873) метил своего родственника М. Когда он узнал, что на это место был назначен Салтыков, то затаил по отношению к нему неприязнь, отчего между ними сразу установились холодные натянутые отношения. Не улучшил эти отношения и первый визит Михаила Евграфовича к Николаю Аркадьевичу. Салтыков вошёл к губернатору со словами:
– Ну, вот и я, ваше превосходительство!
Губернатор рассыпался в любезностях и стал уверять, что рад с ним познакомиться.
– Спасибо, спасибо, ваше превосходительство, – хмурым тоном перебил губернатора Салтыков. – Очень благодарен и тронут. А вот министр просил меня передать вам, что ходатайство вашего превосходительства о назначении на мою должность г-на М. уважено им, к сожалению, быть не может.
Губернатор растерялся и ничего не сказал, зато потом употребил все средства, чтобы пребывание Салтыкова на посту председателя казённой палаты сократить до минимума. Всем чиновникам было известно «вызывающее» поведение председателя казённой палаты, осмелившегося курить в служебном помещении, где на стене висел портрет императора, а на столе стоял царский золотой герб (т.н. зерцало). Салтыков клал на стол «зерцало», говорил: «Ну, теперь можно и вольно!» и закуривал.
Скоро Шувалов составил на «беспокойного» чиновника характеристику, в которой он делает вывод о дальнейшей невозможности использовать его на губернских должностях. Прослужив в качестве председателя рязанской казенной палаты год, Салтыков покинул навсегда и Рязань, и карьеру, и углубился в литературную деятельность.
К.И.Тюнькин, описывая «похождения» Салтыкова-Щедрина в качестве председателя казённых палат, пишет о явной усталости Михаила Евграфовича от тех безобразий, с которыми ему повсюду приходилось сталкиваться. И будучи правым по существу, он часто срывался на гневно-саркастический тон и колкости, что, конечно же, ловко использовалось его оппонентами-губернаторами. Как бы то ни было, исправить губернские нравы Салтыкову-Щедрину, конечно же, не удалось, а шишек на административных должностях он набил немало.
В его карьере губернского чиновника был, по нашему мнению, один большой плюс – это богатый опыт и масса материала, которые он мастерски использовал в своих произведениях. В конце концов, Михаил Евграфович стал известным не благодаря служебной карьере, в которой он достиг высокого – генеральского – чина действительного статского советника, а благодаря своей яркой и талантливой сатире.
На что способно было русское чиновничество, свидетельствует пример из жизни царской провинциальной администрации, о котором рассказал Ф.Я.Лучинский. В 1859 году в Херсонскую губернию был назначен новый губернатор Александр Дмитриевич Башмаков. Он был молод, неопытен, но горел желанием навести в губернии порядок. Лучинский пишет, что местные дельцы на время присмирели, но увидев, с кем имеют дело, воспрянули духом. Старший советник губернского правления сказал:
– Наш новый губернатор очень быстрый, но ничего: мы его укоськаем!
По-украински «укоськать» означало «усмирить», «обласкать», «задобрить».
Но Александр Дмитриевич оказался им не по зубам. Чиновники завалили его «крутыми» бумагами, т.е. такими документами, в которых суть дела затемнялась и из которых трудно было понять, о чём они. Башмаков тщательно вникал в документы, просиживал над ними ночами, разбирался и никому спуска не давал.
Убедившись, что «укоськать» губернатора не удаётся, чиновники прибегли к испытанному действенному средству: интригам, клевете и пасквилям. За подлоги и другие тёмные дела были арестованы херсонский делец и отставной чиновник Аппель и его подельник поручик Эсаулов. Аппеля уездный суд выпустил скоро на поруки, и он подговорил Эсаулова избить губернатора. Когда Башмаков проверял тюрьму, он зашёл в камеру к Эсаулову, и тот, набросившись на него, нанёс несколько ударов по лицу. Слух об этом немедленно распространился по Херсону.
Но и тут недоброжелатели губернатора просчитались. Александр Дмитриевич пренебрёг этими слухами, сдал должность губернатору и поехал искать правду у Александра II. Результат не замедлил сказаться: Эсаулова отдали под трибунал, Башмаков получил от государя милостивый рескрипт, за которым последовало присвоение звания действительного статского советника и камергера двора. Естественно, его вернули на губернаторскую должность. Казалось бы, победа была полной. Не тут-то было! Недоброжелатели только удвоили, утроили свои усилия, и скоро Башмаков был вынужден из Херсона всё-таки уехать.
У самарского вице-губернатора И.Ф.Кошко (1906—1907) отношения с новым губернатором В.В.Якуниным (1906—1910) начали развиваться в благоприятном направлении, но Иван Францевич допустил непоправимую и, к сожалению, часто повторяющуюся у русских людей ошибку: в частных беседах с сослуживцами он иногда стал позволять себе в адрес начальника критические замечания. Доносчик не замедлил проявиться, и скоро Кошко заметил, что Якунин стал относиться к нему с прохладцей. В дальнейшем, когда мнения губернатора и вице-губернатора как-то разошлись по важному деловому вопросу, и Кошко, оставшись со своим мнением в меньшинстве, стал открыто осуждать Якунина, то отношения между ними испортились окончательно. А во всём оказался виноват язык вице-губернатора.
Якунин, кстати, проявил себя весьма дельным и способным администратором, а Кошко пришлось из Самары уехать.
Местное общество
Посмотришь на себя, посмотришь на людей:
То скука, то печаль – нет дня без приключенья,
Минуты без тоски, часа без огорченья;
И вся-то наша жизнь не стоит двух грошей.
И.М.Долгоруков
Провинция не только трудилась в поте лица, но и пользовалась своим досугом в меру своего положения, наклонностей и культурного уровня. Конец XVIII века ознаменовался заметной тягой дворян к увеселениям. Балы, маскарады, обеды, вечеринки, карточные игры, танцы следовали непрерывной чередой. Внуки и внучки птенцов Пера Великого уже вполне усвоили европейский «штиль» жизни и одежды и, не жалея средств, усердно имитировали внешнюю парижскую, лондонскую и прочую мишуру. Серьёзные книги читали единицы – так же, как и настоящая музыка и живопись была уделом отдельных личностей.
«Род жизни был тщеславный», – пишет И.М.Долгоруков о пензенском обществе 1791 года. – «Губернатор имел свой день. Председатель Гражданской палаты, ленивый судья, но жестокий игрок, держал открытый дом, и с утра до вечера у него на нескольких столах козыряли в карты. Председатель Земской палаты, зажиточный также дворянин, давал еженедельно обед и вечеринки с музыкой. Вообще все старались роскошничать наперерыв один перед другим, и действительно, в Пензе тогда, по пословице русской, нельзя было распознать хвастливого от богатого. Можно было на всякий вкус найти беседу: у губернатора неумолкаемый разговор о старых походах; у Жедринского банк и все игры; у межевого президента (ибо тут была контора) неисчерпаемая чаша водки и вина, он был примерный пьяница; у председателя Уголовной палаты козни и лукавые шёпоты по вечерам; у Колокольцева молодечество, всякий непотребный глагол, – словом, всего было много, и всякий про себя думал, что он попал в тон общежития московского или петербургского…»