устроил дебош. По указанию губернатора полиция удалила пьяного протопопа с праздника и отвела его к себе в участок протрезвиться. Долгоруков пишет, что всё это было сделано тихо и чинно, и о протопопе все скоро забыли. Но последствия этого инцидента оказались для князя чреватыми для его карьеры. Церковники взяли под защиту протопопа Александра, якобы «пострадавшего» от произвола губернатора. Тесть протопопа из местного владимирского причта, явился в дом к губернатору, «кричал, шумел и велеречил по торговому обычаю», требуя освободить зятя. Долгоруков вывел «защитника» за руку из своего дома и велел ему идти домой, благо зятя из съезжей уже выпустили на свободу.
Инцидент, казалось, был исчерпан, но не тут-то было. Дело доложили в Синод. Этим немедленно воспользовались недруги губернатора в Петербурге и Владимире. Они обвинили губернатора в избиении протопопа и грубом обращении с его тестем и, нагородив кучу лжи и клеветы, начали компанию по его дискредитации и удалению с губернаторского поста.
Вот так, практически на ровном месте, возник конфликт, в котором «политкорректный» Петербург взял сторону распоясавшихся попов. Из столицы приехал статский советник Харламов, чтобы расследовать это дело, которое дошло до самого царя. Причём первой мыслью Александра I было уволить губернатора с места.
Потом Долгоруков на почве нарушения закона о рекрутском наборе столкнулся с упоминавшимся выше вице-губернатором А.Е.Дюнантом (1809—1819). Дюнант, совершив по дешёвке купчую на двух дворовых людей, решил заработать на них и сдать в рекруты. При этом он не стал дожидаться положенного законом трёхлетнего срока после заключения купчей, а сразу представил их в качестве своих рекрутов. Чтобы обойти закон, Адриан Егорович инсценировал у себя кражу шкатулки с деньгами одним из этих купленных крестьян, а если крестьянин вор, то ему прямая дорога в армию. Купив крестьян по дешёвке, вице-губернатор мог получить за них рекрутские квитанции, которые котировались уже намного дороже купчей. Расчёты Дюнанта не оправдались, потому что Долгоруков доложил о его махинациях в Петербург.
Князю Ивану Михайловичу вспомнили другие «прегрешения», и судьба его как губернатора была предрешена. Дюнант в отместку подал на губернатора донос, обвинив его в поборах с крестьян на рекрутском наборе и в потворстве махинациям полицмейстера, якобы наживавшегося на пошивке мундиров для армии. В конечном итоге владимирские враги князя Ивана сумели создать в губернии соответствующее общественное мнение и «скушали» губернатора со всеми потрохами.
Поддерживать добрые отношения с местным обществом считалось долгом губернатора. Формой общения с обществом считались обеды, балы и вечера, и для устройства оных губернатор располагал специальными представительскими суммами. Тверской губернатор А.Н.Сомов (1868—1890), прославившийся своей скупостью, экономил на представительских. К обеду для гласных у него подавали дешёвые вина, а обеды для дворянства он устраивал один раз в три года. Вполне основательно предположить, что сэкономленные деньги он присваивал, а это уже подходило под уголовную статью о казнокрадстве.
Гражданского губернатора Архангельской области И.И.Огарёва (1831—1837) волновала другая беда – поголовное пьянство чиновников. Посетивший губернию в 1834 году А.В.Никитенко писал, что Илья Иванович решил по возможности держать подчинённых под своим неусыпным оком, приглашая их к себе на завтраки и на обеды. За не явившимся на трапезу чиновником, который уже успел «тюкнуть», он посылал дрожки. Прежде чем допустить запившего к делам, Огарёв был вынужден подвергать его процедуре отрезвления. Впрочем, продолжает Никитенко, пьянствовал весь город: «В случае сватовства родственники невесты, наводя справки о женихе, уже не спрашивают, трезвый ли он человек, а спрашивают, каков он во хмелю, ибо первое почти немыслимо».
Никитенко оставил нам интересную характеристику Огарёва и военного губернатора адмирала Романа Романовича Галла (1830—1836). Огарёв, пишет автор «Дневников», «не особенно широкого ума, не особенно образован, мало начитан, не честолюбив, но исполнен честности, прямодушия и …простого здравого смысла… Его предшественники …, может, были умнее его, но зато и лучше умели соблюдать личные выгоды». Огарёв объявил войну ворам и взяточникам и не поддаётся никаким соблазнам, которых в торговом городе Архангельске больше, чем где бы то ни было. Под стать гражданскому губернатору действовал и добродушный адмирал Галл.
Губернатор П. А.Булгаков (1843—1854) в полную меру «хлебнул» от выходок одичавшего тамбовский общества (см. главу «Курьёзы губернской жизни») и, как потом выражался, «не успевал отмаргиваться от замечаний» из Петербурга.
Одна тамбовская помещица приехала в Тамбов, чтобы лично увидеть находившегося там проездом великого князя Александра Николаевича. Отпущенные на визит наследника три дня кончились, а помещица так и не смогла лицезреть его. Наступила минута отъезда великого князя. Он уже садился в свой экипаж, и ямщик, натягивая вожжи, чмокал губами, как вдруг раздался зычный голос:
– Александр Николаевич! Александр Николаевич!
Наследник вздрогнул и оглянулся: в находившемся поодаль тарантасе стояла какая-то баба и что есть мочи кричала ему. То была наша помещица, увидевшая наконец предмет своего приезда в город. Булгаков, бледный как смерть, кинулся в её сторону, экипаж наследника престола тронулся с места, а бравая помещица, довольная, что её услышали, стояла во весь рост в тарантасе и махала отъезжающему Александру Николаевичу платком…
Другая помещица вознамерилась обратиться к императору Николаю с просьбой и, купив гербовую бумагу, настрочила её, употребив при обращении такие выражения, как «Всепресветлейший, Державнейший, Всеавгустейший Монарх». Дело было в августе, отправить своё прошение помещица в срок по каким-то причинам не смогла, а в сентябре тратиться на гербовую бумагу не захотела. Она просто переписала титул, заменив слово «Всеавгустейший» словом «Всесентябрейший» и …отправила бумагу по адресу. Какие последствия имело прошение для тамбовского губернатора, история умалчивает.
Но не только безграмотные и «крепколобые» помещики досаждали губернатору Булгакову, были штучки, исходившие от представителей высшей прослойки общества. В музыкальном мире России был широко известен хоровой дирижёр и композитор князь Юрий Николаевич Голицын (1823—1872). В 1851 году он был избран в дворянские предводители и, возможно, сделал бы себе и блестящую административную карьеру, но… на его пути встретилась женщина. И женщина была хорошенькой.
Увлечение ею стоило князю безумных денег, он разорил себя и жену, и последняя была вынуждена, чтобы остановить мужа, обратиться к помощи правительства (парткомов тогда ещё не было). Князя лишили поста дворянского предводителя, над ним учинили опеку, и для его более-менее сносного существования назначили некоторую сумму. Любому другому её бы за глаза хватило, но только не князю Юрию. И он решил увеличить свои доходы, выбрав для этого весьма оригинальный способ.
На одной из тамбовских окраин он нашёл свободный сарай, на воротах которого повесил вывеску следующего содержания: «Продажа дёгтю, рогож и гвоздей и прочего товара камергера двора Его Императорского Величества князя Юрия Николаевича Голицына». Зашедшие внутрь сарая могли также увидеть свисавшие с потолка связки баранок, что, вероятно, должно было свидетельствовать о желании камергера удовлетворить самые широкие запросы покупателей.
Разразился скандал. Булгаков поехал в «дегтярную» лавку уговаривать Голицына снять вывеску и прикрыть торговлю, но князь Юрий наотрез отказался. Понадобилось специальное решение Николая I, чтобы добиться требуемого.
Так что к середине XIX века губернские нравы мало изменились по сравнению с «галантным» веком. М.Е.Салтыков в январе 1851 года пишет из Вятки брату Дмитрию о том, что гибнет «среди нелепых бумаг губернского правления и подлейшего бостона». Погруженность в дела – канцелярская «галера» – не спасает от тоски и скуки, и Салтыков вынужден был погрузиться в забвение и оглушать себя либо водкой, либо карточными играми в бостон, вист и преферанс. Других развлечений в тогдашней Вятке не было.
В Рязань Салтыков как вице-губернатор попал в разгар подготовки реформы 1861 года и своей требовательностью к подчинённым сразу приобрёл лютую ненависть местного общества. Сочувствие к положению крестьян и попытки оградить его от помещичьего и бюрократическо-чиновничьего произвола вызвало ненависть со стороны помещиков. В 1861 году крепостническая Рязань пыталась даже судить Михаила Евграфовича за… демократизм!
Смоленский губернатор Н.П.Бороздна (1862—1871) в 1866 году жаловался Никитенко на распространение в губернии другой болезни – нигилизма. Стало расти число смолянок, не желавших вступать в законные браки и предпочитавших браки гражданские. Что бы говорил бедный Николай Петрович, доживи он до наших дней!
…Побываем теперь вместе с доктором Дримпельманом в новом таврическом городе Николаеве и перенесёмся в год 1788-й от рождества Христова. Когда извозчик, доставивший нашего мемуариста из Елизаветграда, остановился и сказал «Приехали», Дримпельман был, мягко говоря, шокирован. Кроме нескольких хижин из тростника и часовых, он ничего не узрел. Таков был тогда город Николаев.
Согласно приказу, Дримпельман должен был явиться к бригадиру Фалееву. Расспросив часовых, он узнал, что к Фалееву нужно было ехать ещё пять вёрст. Но Фалеева он встретил на полпути, в местечке под громким названием «Богоявление», в котором было 16 деревянных и крытых тростником хижин, а также палаток и татарских юрт. Это был госпиталь, в котором Дримпельману предстояло работать. Обслуживающий персонал жил в землянках.
Вновь прибывший стал искать своих будущих коллег, но всё никак не мог добиться на этот счёт ни от кого никакого толка. Так он остановился в раздумье на каком-то холме, как вдруг из-под его ног наружу вышел человек. Это был аптекарь, которого он знал лет десять тому назад по Кронштадту и который и ввёл Дримпельмана в курс дела. Аптекарь повёл Дримпельмана в свои подземные «хоромы». Землянка состояла из двух частей: одна отводилась под жилище аптекаря и его семьи, другая – под аптеку. Стены землянки были обмазаны глиной, потолок сделан из тростника и насыпки из земли, крошечные окошки с дрянными стёклами едва пропускали свет. Жена аптекаря и его пятилетняя дочь находились в последней степени чахотки.