В Иркутске Пестель отдал под суд председателя уголовной палаты Гарновского, человека, по характеристике Штейнгеля, умного и пользовавшегося всеобщим уважением иркутян. Гарновский тоже скончался в тюрьме.
Для планирования города Трескин начал сносить дома обывателей. Купцы Сибиряков, голова города, крепко стоявший за интересы бедного населения города, и Мыльников воспротивились сносу своих домов и подали жалобу министру. Жалоба попала к Трескину и Пестелю, и скоро двух братьев Сибиряковых отправили в ссылку в Нерчинчск и Жиганье, а Мыльникова – в Баргузин. Скоро братья Сибиряковы умерли в ссылке. Купца Киселёва довели до сумасшествия, его посадили в сумасшедший дом, где он при невыясненных обстоятельствах пропал.
У откупщика Перевощикова Пестель с Трескиным решили отнять патент и «для удобства» отдать откуп уездным комиссарам. Перевощиков и его жена стали протестовать и отстаивать свои права, но дело кончилось тем, что Перевощикова арестовали и отдали под суд. Суд быстренько насчитал на подсудимого сначала 600 тысяч, а потом – ещё 400 тысяч рублей. Одним словом, ободрали его как липку, а потом отправили на каторгу в Нерчинск.
Иркутские помпадуры «споткнулись» на деле «самого ничтожного чиновника» Петухова. Петухов был человеком грамотным и пожаловался министру Балашеву, а тот доложил её Александру I. И представьте себе читатель, жалоба была услышана, и Петербург взял Петухова под свою защиту! Чтобы избавить чиновника от преследований иркутского начальства, ему предложили место в Архангельске, но бедный Петухов к этому времени немного свихнулся и увлёкся вычислением вместимости …Ноева ковчега. Свой труд он посвятил государю «яко дань верноподданнической благодарности» за избавление от нападок Пестеля.
Как бы то ни было, пишет Штейнгель, по прошествии нескольких лет Пестель совершенно «зачистил» сибирский край от неугодных ему лиц и всюду расставил своих верных людей. Ему осталось только слегка «образовать» их к службе. Барон Штейнгель при этом отдаёт должное Пестелю за то, что тот уволил камчатского коменданта Кошелева и охотского начальника Бухарина, которые «неистовствовали» и грабили население без всякого разбора.
Трескин, несмотря на свои недостатки, тоже внёс лепту в наведение порядка в губернии. Он избавил край от бродяг и праздношатающихся и поставил на хорошую, солидную ногу полицию. Он частично выполнил поселенческую программу в Нерчинском и Нижнеудинском уездах, заставил в Нижнеудинске построить хорошую дорогу, из воров и бродяг сделал хлебопашцев и хозяев, «так что теперь они благословляют его память». Он отремонтировал Охотскую и Алданскую дорогу, а Тельшинскую суконную фабрику «довёл до такого состояния», что она стала поставщиком сукна для всей сибирской армии. К минеральным Тункинским водам он подвёл дорогу и назначил туда медицинский персонал.
В Иркутске Николай Иванович обновил и привёл в порядок все учреждения приказа общественного призрения (работный дом, больницу и др.), сам город «вычистил, выхолил, в присутственных местах у него всё ˮкипелоˮ». Он вникал в каждую мелочь и не знал отдыха: «Он только за обедом не был занят». Прежде чем принять то или иное решение, Трескин имел обыкновение всех расспросить, а потом только, выслушав разные суждения, брался за дело.
«Был ли Трескин человек бескорыстный?» – задаётся вопросом барон Штейнгель. Прямых доказательств в пользу или опровержение этого он не приводит. Зато он перечисляет некоторые факты из жизни губернатора, которые косвенно свидетельствуют о том, что можно утвердительно ответить на этот вопрос. Так в деле упомянутых выше купцов и Перевощикова он имел возможность получить от них взятку и освободить их от преследования, но этого не сделал и принципиально довёл судебные дела до конца. Во всяком случае, пишет барон, однозначно ответить на этот вопрос он затрудняется. Сам барон пишет, что от Трескина, кроме добра, ничего не видал и признаётся, что даже полюбил Николая Ивановича.
Когда Штейнгелю понадобилось жениться, он замолвил о нём слово у Пестеля. Пестель сказал, что хотя он и не знает барона, но полностью полагается на слово Трескина, который отрекомендовал Владимира Ивановича как человека порядочного и честного.
– Что вам угодно, то я и сделаю, – сказал он барону при встрече.
Пестеля, пишет барон, он любил менее. Его доверие к генерал-губернатору было подорвано открытием документов в канцелярии московского генерал-губернатора, из которых следовало, что Пестель вскрывал на почте письма и отправлял в Москву доносы.
Кстати, Трескин неоднократно говорил Штейнгелю, что без крутых мер навести порядок в крае было невозможно, и с ним в этом, вероятно, можно вполне согласиться. Другой вопрос – это соблюдение законности, и тут его действия вряд ли подлежат оправданию.
Русский человек, по словам Достоевского, ох как широк! В нём всего много – и плохого, и хорошего. Кажется, таким человеком и был человек иркутский губернатор Трескин. Оставляем читателю возможность самому составить об этом мнение.
Помпадурство не было чуждо и генерал-губернаторам. Военный генерал-губернатор Москвы генерал от инфантерии граф Арсений Андреевич Закревский (1848—1859), по словам Селиванова, нагонял на москвичей такого страха, «что никто не смел пикнуть даже, когда он ввязывался в такие обстоятельства семейной жизни, до которых ему не было никакого дела и на которые закон вовсе не давал ему никакого права». Его интересовало всё, например, сколько денег отец даёт дочери на булавки.
У каретника Ильина была красивая дочь. Генерал-губернатор как-то увидел её на публичном балу и поинтересовался, много ли денег ей дают на булавки. Та отвечала, что не дают ничего, но родители ей всё покупают. Тогда Закревский вызвал Ильина и спросил, почему он не даёт деньги дочери на мелкие расходы. Ильин ответил, что за этим следит его жена, которая и удовлетворяет все нужды своей дочери.
– Вздор! – отвечал Арсений Андреевич. – Давай ей 25 рублей в месяц – слышишь?
Ильин слышал, но подумал, что генерал-губернатор шутит, и оставил его приказ без последствий. Некоторое время Закревский снова увидел младшую Ильину и снова поинтересовался, получает ли она деньги от отца. Когда он услышал отрицательный ответ, то взбеленился, вызвал каретника снова к себе на ковёр и сказал, что он отнюдь не шутил, когда некоторое время тому назад уже делал каретнику внушения. Пришлось Ильину выполнить приказ Закревского. Он знал, что шутить с генералом было опасно.
У Закревского была своя домашняя «агентура», которая докладывала ему о том, что происходит в городе. За дворянами наблюдал товарищ председателя уголовной палаты Москвы Я. И.Ростовцев, за купцами следил некто Некрасов, который спал и видел себя председателем уголовной палаты и вёл подкопы под действующего председателя И.В.Селиванова.
Закревскому независимый во всём Селиванов тоже не нравился, но «спихнуть» его с должности он не мог, поскольку Селиванов был выбран на это место дворянами, и предводитель дворянства П.П.Воейков был хорошим приятелем Селиванову. За Селивановым генерал-губернатор учредил негласный надзор, о чём Ивану Васильевичу «по секрету» сообщил квартальный по месту жительства. Кстати, человек, который донёс Закревскому на Селиванова, скоро сошел с ума: он представил себе, что является министром юстиции и всем говорил, что скоро за ним из Петербурга придёт царский вагон и отвезёт в столицу к месту службы.
Не давала покою Закревскому и т.н. зелёная комната в английском клубе, где бывал Селиванов и человек пятнадцать «якобинцев». В один прекрасный вечер к Селиванову подошёл М.Н.Лонгинов, будущий орловский губернатор и бывший у Закревского вроде чиновника по особым поручениям, и стал говорить, что все жаль, что он, Селиванов, находится с графом (графом в Москве мог тогда быть только граф Закревский) в каких-то двусмысленных отношениях и что он, Лонгинов готов их помирить. Селиванов ответил, что ему неизвестно, по каким причинам граф на него сердится, но он готов пойти к нему и объясниться.
Через несколько дней Лонгинов сообщил Селиванову, что Закревский назначил ему время для аудиенции, и Иван Васильевич облёкся в форменный фрак и пошёл к нему на приём. Закревский вышел к Селиванову навстречу и сказал, что он его прощает. Селиванов попытался всё-таки выяснить, чем именно он навлёк на себя неудовольствие генерал-губернатора, но тот раздражённо повторил:
– Я уже сказал вам, что я вас прощаю. Кто старое помянет, тому глаз вон.
В другой раз Закревский придрался к Селиванову за то, что тот явился к нему не в мундире, а во фраке, хотя, пишет Селиванов, он бывал у него на приёме во фраке десятки раз. Прежде чем войти в кабинет генерал-губернатора, Иван Васильевич специально спросил его секретаря относительно фрака, но тот заверил, что Арсений Андреевич на эти мелочи никогда не обращает внимания и что все они всегда являются к нему в партикулярном платье.
Успокоенный этим, Иван Васильевич пошёл на приём к Закревскому. Селиванов доложил, что он вернулся из-за границы, где проводил отпуск, и счёл своей обязанностью явиться к нему.
– А-а-а! Так являться приехали! – вскричал генерал-губернатор. – Почему же вы не в мундире? Кажется, вы не молодой человек, чтобы не знать как надо являться к начальству. Впрочем, вы здесь не останетесь.
Оскорблённый выходкой, Селиванов поехал к Воейкову, рассказал о сцене у Закревского и попросил его дать отставку. Воейков и бывший при этом губернский прокурор Ровинский всё-таки сумели уговорить Ивана Васильевича с отставкой погодить.
Генерал-губернатор плохо знал свою грамоту, иностранных языков не знал вовсе и писал он так, как пишут ученики второго класса гимназии. Свою фамилию он долго писал как «Закрефский». Это не помешало ему сделать сногсшибательную карьеру – человеком он был смышленым и ловким.
Москва вздохнула только тогда, когда военным генерал-губернатором Москвы был назначен Павел Алексеевич Тучков (1859—1864)