– Здорово ребята!
– Здравия желаем, ваше скородие! – горланили «ребята», которым было под или за шестьдесят.
Городничий проходил вдоль шеренги, нюхал, присматривался к одежде, и если чуял запах перегара или неисправности в одежде, награждал виновных пощёчинами, ещё раз ругал квартального и «уплывал» в свой дом, попыхивая трубкой.
В 11 часов городничий появлялся в полицейском доме. Он ловко спрыгивал с дрожек, быстро взбегал по ступенькам, и если стоявший у входной двери десятский не успевал отворить её, то давал ему пощёчину. С другой стороны двери стоял другой десятский. В его обязанности было схватить на лету шинель городничего, повесить её на особую вешалку и отворить внутреннюю дверь в присутствие. В это время Шербцов ставил в угол свою шпагу, и если десятский оказывался нерасторопным или был неловким, то его тоже награждали пощёчиной.
Раздав пощёчины, городничий усаживался в кресло и тут же звонил и зычным голосом приказывал позвать квартального надзирателя. «Распушённый» с утра квартальный уже был на «стрёме», вбегал в кабинет к Щербцову и докладывал обо всех арестованных. Некоторых арестованных городничий желал выслушать лично. Он отпускал на волю редко – чаще арестованный кубарем выкатывался из его кабинета, а вслед за ним выбегал покрасневший от гнева Щербцов и производил над ним кулачную расправу. В кабинете, где висел портрет государя Николая и дорогое зеркало, он с арестованными не дрался.
Чаще всего его кулаки обрушивались на того, кто пытался произнести слово «закон». Это слово было для него всё равно, что красная тряпка для быка. Тогда городничий вылетал в присутствие и кричал:
– Сейчас я тебе покажу закон!
И показывал. Пощёчины следовали одна за другой.
– Город высочайше мне верен, а ты осмеливаешься говорить мне про закон! – возмущённо кричал он. – Увести!
Потом Шербцов в сопровождении квартального и десятских посещал тюрьму, наводил там порядок, показывая, где нужно искать закон, и умиротворённый, с улыбкой на устах, с чувством исполненного долга, пешком возвращался в присутствие и подписывал бумаги.
Так управлял Щербцов Черкасском с 1841 года по 1846 год, пока его карьера не прервалась самым неожиданным способом. В канцелярию городничего был принят дворянин Рогозинский, довольно образованный и воспитанный молодой человек. На рождественские праздники Рогозинский захотел отлучиться к своим знакомым и подал городничему прошение о том, чтобы казначейство выдало ему подорожную на использование почтовых лошадей. Щербцов счёл такой поступок нахальством, разорвал его прошение на клочки и как следует «распушил». Рогозинский молча вышел и уехал на каникулы в нанятом частном экипаже.
Между тем, «нахальство» Рогозинского не давало городничему покоя. После Рождества в городе стало известно, что Рогозинский вступил в переписку с какой-то учёной комиссией за границу, и это сразу дало повод для подозрений его в неблагонадёжности. Больше того: молодой человек одолжил у кого-то енотовую шубу, и ей владелец, опасаясь, что тот шубу не вернёт, подал на него жалобу. Этого было достаточно, чтобы Щербцов распорядился устроить на квартире Рогозинского обыск. Не найдя ничего подозрительного, квартиру опечатали.
Рогозинский подал жалобу гражданскому губернатору и генерал-губернатору Бибикову. Владелец енотовой шубы поспешил забрать свою жалобу из полиции обратно. Потом потерпевший обратился к городничему с просьбой открыть квартиру, чтобы забрать оставшиеся там на хранении 180 рублей. Никаких денег на квартире в самом деле не было, и ложное заявление Рогозинского окончательно вывело Щербцова из равновесия, и он приказал арестовать Рогозинского и посадить в каталажку. Рогозинский продолжал жаловаться на городничего в высшие инстанции, а городничий, не уступая ему, писал туда же, всячески очерняя арестованного и обвиняя его в неблагонадёжности.
«Губерния» не нашла в действиях Рогозинского ничего криминального и распорядилась освободить его из-под ареста. Действия же городничего были признаны неправильными. Щербцов был вынужден выпустить Рогозинского, но решение губернского правления о своих неправомерных действиях перед ним утаил. Тогда Рогозинский подал жалобу в министерство внутренних дел, и там решили, что с городничим в губернии поступили неправильно. Наказание нужно было ужесточить, и Щербцова отдали под суд.
Феликс Яковлевич пишет, что не знает, чем кончилось дело, но лет через семь он встретил Щербцова в Киеве… опять на должности частного пристава.
Саратовский краевед Шомпулев пишет, что полицейские должности страшно портили в то время людей, и бывшие частные приставы, превратившись в помещиков, продолжали практиковать свои методы воспитания на своих крепостных и развращая их своими пагубными привычками. Один такой саратовский помещик умер, не выпуская из рук нагайки. Родственники и слуги боялись подойти даже к мёртвому. Дунет в окно ветер, шелохнёт на умершем покрывало, так все со страху разбегались: вот сейчас он встанет и огреет кого-нибудь нагайкой!
Вятский купец Кузнецов рассказывает следующий эпизод из служебной жизни М.Е.Салтыкова-Щедрина в Вятке. Два чиновника, подчинённые Михаила Евграфовича, который служил тогда советником губернского управления, заехали в город Орлов (Вятской губернии) и посетили там местного купца А.В.Изергина, славившегося хлебосольством и отменным вином. Откушав и выпив как следует, чиновники, прощаясь с купцом, намекнули, что неплохо бы привезти своему начальнику подарок.– он так любит тенериф44. Изергин с удовольствием снабдил их бочонком тенерифа.
Некоторое время спустя Изергин оказался по делам в Вятке и встретился с Салтыковым. Он приехал не с пустыми руками, прихватив анкерок45 тенерифа. В конце разговора Изергин попросил Михаила Евграфовича «приказать получить» тенериф.
– Какой тенериф? – удивился Салтыков.
Изергин рассказал всё, как было.
В результате чиновник, выпивший за своего начальника вино, был уволен со службы. Кузнецов в конце рассказа пишет, что находятся люди, которые силятся доказать, что Салтыков-Щедрин в своих произведениях много преувеличивает и придумывает. Ему же всё описанное классиком кажется несомненным: если уж при честном Салтыкове чиновники пошли на «фортеля», то что же можно было ждать от тех, у кого начальники и сами был «зубастые щуки»?
Лучинский рассказывает, как функционировал черкасский уездный суд. Первое время, когда судьи и дворянские заседатели были выборными, всеми делами правил секретарь: он всё время был на месте, в то время как заседатели, местные помещики, приезжали один раз в две недели в уездный город и подписывали накопившиеся бумаги. При необходимости секретарь суда иногда развозил им бумаги по имениям и, естественно, мог давать тому или иному делу нужное ему направление. Заседатели были людьми достаточно обеспеченными, чтобы не брать взяток за свои услуги.
Положение изменилось, когда судьи и заседатели, по инициативе киевского военного генерал-губернатора Д.Г.Бибикова (1837—1852), стали назначаться государством и уже служили как чиновники. Вот тут-то и расцвели пышным цветом взяточничество и мздоимство. Чиновники, в большинстве своём отставные офицеры, мало того, что не обладали необходимой компетентностью, но нещадно «драли» с клиентов деньги. Один такой заседатель черкасского уездного суда, отставной подполковник, установил на свою подпись на бумаге таксу от 1 до 3 рублей. Он забирал бумаги к себе на дом, и когда приходил проситель, но с глубокомысленным видом указывал на стопку канцелярских бумаг на своём столе, и «для ускорения дела» просил взятку. Молодой Лучинский никакого жалованья в суде не получал. Мало того, за то, что его держали в суде, мать его к Рождеству и Пасхе привозила секретарю суда подарки в виде натуральных продуктов.
Когда Лучинского перевели в городскую полицию, он долго получал жалованье в размере 75 копеек в месяц. Настоящее своё жалованье согласно окладу в размере 7 рублей он получил через несколько лет.
Гдовский городничий подполковник Филипп Николаевич Кр-ский 1 декабря 1850 года послал следующий запрос своему начальнику петербургскому гражданскому губернатору Николаю Васильевичу Жуковскому (1843—1851):
«Если кто из чиновников, в какой бы то ни было компании, в присутствии моём, при свидетелях, дозволит себе бранить моих начальников неприличными словами, то имею ли я право таковых чиновников тотчас арестовать с посажением на военную гауптвахту?»
Спрашивая дозволения, Филипп Николаевич добавляет, что «этаких важных обстоятельств в городе Гдове по настоящее время в присутствии моём ещё не случилось», но даёт понять, что они могут случиться.
Николай Васильевич в своём ответе остался на подобающей высоте:
«К сожалению, я уже получаю от вас второй подобный рапорт, недостойный даже ответа: ибо каждый чиновник должен руководствоваться законами, а не спрашивать начальника губернии, особенно в таких обстоятельствах, которые в существе своём ничтожны, но доказывают желание городничего приобресть лишь власть более определённой законом».
22 марта 1801 года борисоглебский городничий Рудников прислал тамбовскому губернатору И.П.Бахметеву (1800—1801) жалобу на местных священников, которые на великий пост отказались исповедовать и причащать католиков и татар и спрашивал, как ему быть и не будет ли он нести ответственность за то, если какой-нибудь католик или татарин вдруг умрёт от тяжёлой болезни не причащённым и не исповеданным.
Рассерженный Иван Петрович был удивлён, что городничий обращается к нему с таким ничтожным делом и ответил, чтобы тот впредь «с такими нелепыми представлениями входить не осмеливался» и дал совет: раз уж он как православный христианин не знает правил церкви, воспрещающих приобщать иноверцев к святым таинствам, то обратился бы за наставлением к тем самым священникам, на которых жаловался.