Столица у жителей Российского государства всегда была также предметом всеобщего поклонения и надежд на справедливость. Сколько их было – известных и безвестных – ходатаев, прибывающих в Петербург с намерением доказать свою правоту и получить защиту от произвола местных властей. И скольким надеждам суждено было разбиться о неприступные двери и хмурые лица петербургских сановников! Несть им числа. Но русский человек живёт верой и надеждой на лучшее и не перестаёт обивать пороги центральных учреждений и в наше постиндустриальное времячко.
Поехал в 1793 году в Петербург искать защиту и наш знакомец пензенский вице-губернатор Иван Михайлович Долгоруков. Распря с губернатором Ступишиным и его «командой» допекли его окончательно. На случай, если не встретит сочувствия к своей жалобе, он, как мы помним, планировал просить генерал-прокурора Самойлова о переводе в другую губернию.
Материальное положение нашего героя было далеко не блестящим, приходилось то и дело «советоваться с кошельком», и он поселился на частной квартире в четвёртой роте Семёновского полка «за пять рублей с отопкой в десять дней». Хозяин квартиры, придворный мелкий служитель, сначала посчитал его за скрягу – такого ранга чиновники обычно селились в трактире Демута, проживали тысячи и ездили по Невскому проспекту цугом. Но, вникнув в положение Долгорукова и увидев, что «не душа лжёт, а мошна, стал сквозь зубы бормотать», что квартирант дурак, с чем квартирант и согласился.
Пешком вице-губернаторы тогда не ходили, и к Самойлову Долгоруков наехал в наёмной карете, в которую были впряжены четыре смирные лошадки. Генерал-прокурор жил в роскошном дворце. Было рано, и в приёмной зале Иван Михайлович оказался одним из первых. Мало-помалу зала наполнилась людьми, и некоторых по особому выбору стали вызывать в кабинет генерал-прокурора, но на Долгорукова сия благодать не распространилась.
Наконец все «особые» посетители были приняты, и дверь кабинета распахнулась. Вышел его высокопревосходительство и удостоил Долгорукова «мусульманской улыбкой». Но что такое? Самойлов был в армейском мундире и …при шпорах! «Генерал-прокурор в мундире в шпорах не обещал что-то ничего благоразумного и дельного», – пронеслось в голове вице-губернатора. Позже, пишет Долгоруков, люди привыкли ко всему, в том числе и к ботфортам, но при матушке Екатерине ботфортов гражданские чиновники ещё не носили. Впрочем, замечает он, знатные сановники задевали всякую губернскую «мелочь» и без шпор больнее, чем какой-нибудь худой кавалерист, пришпоривавший свою драгунскую клячонку.
«Между тем генерал-прокурор шаркнул, стукнул шпорами, потряс аксельбантом и, подняв очень высоко голову, выступил. Я приметил, что у кого душонка в вершок, у того голова всегда с большую тыкву», – метко комментирует мемуарист это «выступление» генерал-прокурора.
После «выступления» все посетители «посыпались» из приёмной на улицу. Наш герой сел в карету и помчался навещать родственников и знакомых. Для первого раза визит к Самойлову был вполне достаточен. Следующим утром можно было надеяться, что генерал-прокурор одарит его не только «мусульманской улыбкой», но возможно и парой слов. Впрочем, Самойлову было не до нужд «провинциальной мелочи». Он угождал и посвящал своё время графу дˮАртуа, только что бежавшему от гильотины из революционной Франции. Все двери столицы были открыты для бедного графа, все только и говорили о нём. «Тогда в Петербург валились, как саранча, отовсюду французские выходцы и многие жили насчёт нашего двора», – сокрушается Долгоруков.
В некотором смысле жизнь в Петербурге казалась пензенскому вице-губернатору приятной. Друзья и знакомые охотно его принимали, расточали ему вполне православные улыбки и комплименты, сажали за стол и отменно угощали. Но как только Иван Михайлович пытался заговорить о своих бедах и нуждах, улыбки с их лиц исчезали, с губ слетали неопределённые фразы типа «завтра», «надо посмотреть», «потерпите» или в воздухе повисало многозначительное «Гммм…» И на этом приятная жизнь кончалась.
Визиты в учреждение генерал-прокурора продолжались, но никакого толка из них не получалось. Князь Алексей Куракин, брат пензенского князя-помещика, знакомца Долгорукова, заведовавший всеми финансами, был мужчина вроде толковый и даже пытался настроить Самойлова на нужный лад, но «ведь бывают такие инструменты в свете, которых механизм столь испорчен с самого начала, что никакой настройщик не приведёт его на лад». Так что обширная голова Самойлова, пишет Долгоруков, создана была очевидно для того, чтобы выводить из терпения всех, кто к нему обращался.
Долгорукову советовали обратиться к Ермолову, правителю генерал-прокурорской канцелярии. Иван Михайлович послушался и сходил к этому «просвещённому невеже» и был вынужден признать, что лучше забыть этого человека навсегда. А между тем он каждый день ходил в приёмную генерал-губернатора, надеясь очевидно, взять упорством – ведь капля и камень точит! Что ж, Самойлов его, наконец, заметил и даже позвал к себе на обед. Более того, Долгоруков обедал у него дважды: один раз – как дальний родственник, а второй раз – вместе с сотрудниками его экспедиций. Разница между двумя обедами, пишет он, состояла только в том, что в первом случае за столом много болтали, а во втором – много пили.
И тогда Иван Михайлович решительно попросил Самойлова принять его у себя в кабинете. Генерал-прокурор снизошёл и принял. Но как только Долгоруков вошёл в кабинет, как через боковую дверь впорхнула генерал-прокурорша. Не успел Долгоруков открыть рта, чтобы начать разговор о своём деле, как она подскочила к мужу, потрепала его по отвисшим щёчкам, попеняла, что он слишком занят и не бережёт своё здоровье, и увела его с собой в карету, чтобы поехать в какое-то собрание.
«Вот и вся аудиенция!» – горько заключил наш вице-губернатор и решил бросить всё и вернуться обратно в Пензу. Досадуя и негодуя, Долгоруков заехал к старому знакомцу обер-шталмейстеру Нарышкину. Тот бросился Долгорукову на шею и, не придумав ничего иного, как спросил по-французски:
– Довольны ли вы своей участью?
Долгоруков с трудом удержался от того, чтобы не надерзить ему или, Боже упаси, влепить пощёчину. Одним словом, бедному вице-губернатору, вслед за Чацким, пришлось прокричать: «Карету мне, карету! Сюда я больше не ездок!» и ни с чем вернуться в свою пензенскую «пустыню».
В последний момент Долгоруков вспомнил о своей старой знакомой княгине Несвицкой. Выслушав его сетования, княгиня спросила, не хотел бы он вступить в команду князя Михаила Никитовича Кречетникова, который, будучи её любовником, заправлял тогда из Тулы принадлежавшей России частью Польши. Получив утвердительный ответ, она посоветовала, как составить к нему письмо, и Долгоруков воспрянул духом. Не откладывая дело в долгий ящик, он приехал к Несвицкой с готовым письмом, а княгиня приложила к нему письменное ходатайство от своего имени о переводе князя Долгорукова в Тулу. В этот же день от двора к Кречетникову в Тулу отправлялся курьер. Он забрал оба письма и уехал.
Долгоруков взбодрился – теперь оставалось ждать ответа из Тулы. «Счастие казалось ко мне так близко», – пишет он в своих мемуарах, – «как табак, который я из княгининой табакерки нюхал». Но мечтам избавиться от Пензы не суждено было сбыться: Кречетникову не хватило времени на то, чтобы дать ход ходатайству Долгорукова и Несвицкой: в мае наместник неожиданно «дал дуба».
Известие об этом наш вице-консул получил уже в Пензе. Он и так не уложился в отпущенный ему десятидневный отпуск и для продления оного по совету Самойлова сказался больным. Этот совет стал для Долгорукова новым поводом для возмущения: вместо того, чтобы своей властью распорядиться о продлении отпуска вице-губернатора на пару-тройку дней, генерал-прокурор, стоявший на страже закона, посоветовал его обойти обманным путём.
Да-а-а… С Петербургом нужно было обращаться осторожно – никогда не знаешь, откуда придёт беда. Пути Петербурга, как и господа Бога, для провинциалов были неисповедимы. А.В.Никитенко под впечатлением беседы с архангельским гражданским губернатором И.И.Огарёвым в 1834 году с горечью констатировал, что Петербург главным образом был заинтересован в циркуляции бумаг и мало вникал в заботы и нужды провинции. Огарёв в тяжелейших условиях быстро и эффективно сумел справиться с голодом во вверенной ему губернии, но не получил из столицы даже и «спасибо». Он приехал в Петербург, чтобы поговорить с министром внутренних дел о нуждах губернии, но «не дождался счастья». Илья Иванович был вынужден стать в общую очередь посетителей, и «тогда его выслушали уже ради стыда».
Петербург неутомимым оком следил за тем, что происходило в провинции и постоянно вносил поправки в те или иные тенденции её развития, дабы эти тенденции не превратились в доминанту. 18 марта 1837 года министр внутренних дел издал следующее циркулярное распоряжение:
«Статс-секретарь Танеев сообщил мне, что государь император, сверх дошедших до его величества из разных мест сведений, сам изволил заметить, что многие гражданские чиновники, в особенности вне столицы, дозволяют себе носить усы и не брить бороды по образцу жидов или подражать французским модам.
Его императорское величество изволит находить сие совершенно неприличным и вследствие сего высочайше повелевает всем начальникам гражданского ведомства строго смотреть, чтобы их подчинённые ни бороды, ни усов не носили, ибо сии последние принадлежат одному военному мундиру».
Ты представляешь себе, читатель, председателя казённой палаты с усами? Или советника губернского правления с окладистой бородой? Естественно, ответ будет отрицательным. Усы и борода у гражданских чиновников просто ужасно неприличны. Другое дело у каких-нибудь поручиков или генералов от кавалерии. Да, прав был Николай I, запрещая это безобразие на штатских лицах!
Сибирский генерал губернатор Иван Борисович Пестель (1806—1819) обратился к Александру I с просьбой поместить своих троих сыновей в Пажеский корпус. Генерал-губернатор считался «большой шишкой», и к его просьбе отнеслись внимательно. 1 марта 1810 года обер-прокурор князь А.Н.Голицын через генерала Ф.И.Клингера уведомил Пестеля о повелении императора о том, что вакансии в корпусе уже заполнены, и два старших сына генерал-губернатора – Павел (будущий декабрист) и Владимир – могут быть приняты сверхкомплектными пажами и учиться на собственном содержании. В качестве особой милости Павел и Владимир Пестели получили