«что в Москве на лошадях ездят весьма скоро», а встречных прохожих не только бьют плетьми, но и топчут лошадями «без всякого рассуждения, и скверно бранятся»53. Указ снова предписывал ездить «смирно» и запрещал верховым людям иметь при себе плети. Аналогичный по содержанию указ был продублирован в 1752, 1755, 1756, 1759 и 1760 годах, но снова и снова русские ездоки его старательно не исполняли.
В 1763 году указ насчёт скорой езды издала и Екатерина Великая. Она решительно запретила ездить по столичному городу тройкам, а также свистеть кучерам и лакеям вельможных и прочих экипажей, проносившихся по улицам Петербурга с бешеной скоростью. За третью пристяжную лошадь полагался штраф в размере 500 рублей – деньги по тем временам громадные.
Павел I тоже не остался в стороне от борьбы с лихачами и тоже попытался навести в этой сфере порядок. Он расписал, какие кареты и упряжки могли иметь люди разного чина, кто не имел права ездить цугом (по 6 лошадей), как должны были одеваться лакеи, кучера и ездовые. Один из первых указов Александра I запрещал почтальонам, ездовыми и курьерам ездить по набережным и тротуарам. А.В.Никитенко в середине 1860-х годов писал в своём в дневнике: «Ежедневно почти ˮПолицейские ведомостиˮ извещают о задавленных и искалеченных на улицах скорою ездою, которая запрещена законом, но, видно, разрешена гуманным болваном генерал-губернатором Суворовым». Отсюда современный читатель может сделать вывод, откуда у нас по-прежнему большая смертность на дорогах.
Как пишет Болотов, путешествующие по России должны были вставать спозаранку, потому что первым делом нужно было накормить лошадей. Пока кучер кормит коней, седоки пьют чай и плотно закусывают, потому что совсем не известно, когда и каким будет обед. Горячее заменяет чаще всего чай, в то время как «прочие блюда состоят в солёном масле, немного нарезанных колбасах и куске разогретой жареной говядины». Щи на постоялых дворах были невкусны, несмотря на обильное сдабривание их собственными приправами.
Упряжки лошадей хватало всего вёрст на 30 непрерывной езды. Потом лошадей надобно было менять. Ужин на хозяйской квартире состоял обычно из кваса и мясной окрошки с добавлением куска разогретого мяса. Спать в крестьянских избах было жарко, к тому же докучали крики ребятишек и укусы злых насекомых, поэтому в летнее время путешественники спали в своих кибитках. Спали они так крепко, что часто просыпались уже опять в дороге. Чтение книг при сильной тряске исключалось, так что время в пути, если случался собеседник, проводили в разговорах. «Говорим по-французски, поём иногда от скуки песни и жустарим всё понемногу, накладенные по сторонам нас мешки, разные припасцы, как-то: яблоки, орешки, крендели с товарищи и прочее…», – делает наш бытописатель последний мазок кисти на свою картину.
Отметим при этом, что карету и выезд губернатор должен был содержать на свой счёт – казённого транспорта ему не полагалось. Конечно, губернаторы ездили с бóльшим комфортом и ночевать в крестьянской избе с клопами или в бричке на свежем воздухе им не приходилось. Во-первых, далее уездных городов их нога не ступала, а в уездном городе губернатор мог всегда остановиться в доме городничего или какого-нибудь богатого купца. А уж если ему всё-таки приходилось ночевать или отдыхать за пределами городов, то к его услугам всегда было имение какого-нибудь помещика. Пригласить губернатора в свой дом считалось за большую честь для хозяина.
Пензенский вице-губернатор Долгоруков ездил в Петербург и возвращался обратно на почтовых. Путь из Москвы к месту его службы в Пензу лежал через Владимир, где у нашего путешественника был дядя по фамилии Заборовский, «работавший» генерал-губернатором. После Владимира нужно было переправляться через Оку, находившуюся в пущем весеннем разливе, и Заборовский дал племяннику письмо муромскому исправнику с приказанием помочь на переправе. «Поезжайте по российским губерниям», – советует Долгоруков, – «берите от генерал-губернаторов письма к городничим, исправникам и подивитесь проворству этих крылатых служителей, кои вас везде перенесут, перетащат и путь ваш везде розами устелят».
Розами муромский исправник путь Долгорукову не устлал, а вот через Оку переправил благополучно. И почему он проявил такую ревность? А потому, рассуждает Долгоруков, что когда генерал-губернатор прогневается на него и станет бранить, то всё-таки выберет более мягкие выражения. «Вот вся выгода господ исправников и фокус-покус генерал-губернаторов!» – заключает наш путешественник. Пока исправник буквально в поте лица трудился на пароме, его пассажир сочинял песню о разлуке с Москвой.
Мелкие чиновники, конечно, пользовались почтово-курьерской связью, как, например, медик Э. Дриппельмана, которого судьба в «потёмкинские» времена занесла в Черноморские степи. В Херсоне он в «Адмиралтейс-Коллегии» пополнил свою аптечку, получил прогонные, фельдшера, двух солдат для охраны и отправился по степи в путь до Новомиргорода Киевской губернии, до которого от Херсона было 400 вёрст. Жалкое жильё в виде лачуги попадалось в степи не чаще, чем один раз на 30—40 вёрст. Единственное, чем можно было разжиться в них, была водка. Ни каких-либо съестных припасов, ни удобств там на предлагалось. Нужно было делать солидный запас еды самому.
Где-то на полпути путешественников застал дождь, и они остановились в каком-то шинке. Хозяин отвёл им грязную комнату, в котором кроме кривого стола и поломанной скамейки со стулом ничего не было. Увидев, что гости перетаскивают в дом промокшую насквозь перину, хозяин спросил, уж не собираются ли они у него заночевать. Получив утвердительный ответ, хозяин шинка стал их от этого отговаривать, утверждая, что по степи бродят разбойничьи шайки, и оставаться у него небезопасно. Дримпельман сказал, что разбойников он и его спутники не боятся, а в случае нападения, как-нибудь отобьются.
Оставив на всякий случай извозчика и фельдшера во дворе под возками и дав им по пистолету, Дримпельманс женой и денщиком расположились на ночь в доме. Вопреки рассказам хозяина, ночь прошла спокойно. Скоро они добрались до цели назначения.
Хорошо, что нашего медика миновала участь попадания под разбойничью руку. Поручику Смирному, путешествующему по Саратовскому наместничеству, повезло меньше. Эскадронный командир А. Пишчевич в своих мемуарах замечает: «Внутренний порядок всем наместничестве был не забавен, а жалости достоин: разбойники, видя себе покровительствуемых, смело везде делали грабежи и смертоубийства».
Пишчевич по полковой надобности послал поручика Смирному в Воронеж. Дело было зимой, снегу выпало много, дорога была наезжена только по одной колее. Ночью он повстречался с двумя санями, из которых первые, запряжённые одной лошадью, были крытые, а вторые несла удалая тройка, на которой сидели пятеро головорезов. Разъезжаясь с головными санями, поручик опрокинул их в сугроб. Проехав версты две-три, он оглянулся и увидел, что тройка его с криками и гиканьем догоняет. Догонявшие потребовали, чтобы он остановился. Ямщик ударил было по лошади, но было поздно: тройка обогнала его и остановила. Двое разбойников схватили сопровождавшего Смирнова карабинёра, а двое вразвалочку направились к поручику. Смирной почему-то оказался без оружия.
Смирной сказал, что он – офицер и что поживиться у него нечем, но разбойники считали, что тот – купец, а потому требовали денег. Тогда Смирной скинул шубу и показал им свой мундир. Разбойники стушевались и уехали, сказав Смирнову, что «твой кафтан тебя спас», а то бы не миновать ему смерти.
Доехав до деревни, в которой Смирной должен был поменять лошадей, он к своему удивлению обнаружил там спокойно разгуливающих разбойников. С ними была пожилая женщина, которой окружение оказывало некоторое уважение. Смирной рассказал деревенским о нападении на него разбойников и получил в ответ, что о них знает весь околоток, что возглавляет шайку отставной прапорщик, бывший гвардейский капрал Родичев, владелец деревни в том же околотке, но пятый год промышляющий разбоем. Женщина с ним была его матерью, которая отравила мужа ядом и во всём сопутствовала теперь сыну. Кстати, в кибитке, которую Смирной ненароком опрокинул в снег, сидела как раз сама Родичиха. Родичев потом подошёл к Смирному и порекомендовал ему о случившемся держать язык на замке.
Смирной стоял как громом поражённый: дворянин, столп государства, занимался разбоем!
…Летом 1836 года Николай I предпринял ознакомительную поездку по некоторым губерниям России. Проезжая из Пензы в Тамбов, императорский кортеж потерпел аварию. Вот как описывает это происшествие сопровождавший императора А.Х.Бенкендорф. Дорога была ровная, и лошади мчались с бешеной скоростью, несмотря на наступившую ночь. И вдруг раздались крики форейтора и кучера Колчина, лошади понесли, и «коляска опрокинулась с грохотом пушечного выстрела».
– Это ничего, – произнёс привычную фразу император Николай.
Поднявшись кое-как на ноги, Бенкендорф обнаружил Колчина и камердинера Малышева лежащими на земле без сознания.
– Выходите, – пригласил Бенкендорф царя. На его зов никто не откликнулся, и первый жандарм России схватил монарха за воротник шинели и буквально выволок его наружу. Первыми словами Николая были:
– Я чувствую, что у меня переломлено плечо.
И добавил философски:
– Это хорошо: значит, бог вразумляет, что не надо делать никаких планов, не испросив его помощи.
Бенкендорф послал за врачом в соседний городок Чембар (лейб-медик Арендт с генерал-адъюдантом Адлербергом от императорской кареты отстали). А пока Николай и Бенкендорф сидели на земле, встретившийся в ночи инвалидный солдат держал над ними горящий факел. И тут им обоим в голову пришла одна и та же мысль: большая власть на земле есть ничтожна и представляет собой всего лишь суету-сует и всяческую суету. Один, грозный владыка одной шестой мира, и другой, самый важный его слуга, сидят на голой земле одни, брошенные на произвол ночи и непредвиденных обстоятельств. Дорожные приключения нередко возбуждали у русских путешественников склонность к философствованию и к религиозной мистике. Император Николай и Бенкендорф исключением из этого обычая не стали.