ы и ребёнок. К горевшему дому подошёл сам поджигатель крестьянин Паршин, а стоявший там солдат Несчук сказал ему:
– Через день вам опять гореть, я – человек польский, и всех нас – трое.
– И так трое сгорело, – ответил Паршин.
– Мало этого, и ты сгоришь, и жена твоя, – возразил Несчук, – и как я махну рукой, вам и гореть.
Несчука схватили и осудили к тюремному сроку
После пожара жителей Моршанска охватила какая-то обречённость. Они приходили на пожары без воды, крючьев и других пожарных инструментов и затравленными глазами смотрели на то, как огонь пожирает строение.
– Всё равно все сгорим, – говорили они, – потому что настала пора чистилища и бедствий.
А поджигатели не унимались и действовали открыто и дерзко. Один из них подкинул дьякону Тихону записку следующего содержания: «У тебя нынче ночью пожар будет». Сообщили в полицию, та вроде бы приняла меры, но не усмотрела: дом у дьячка всё-таки сгорел.
В городе Темникове неизвестная личность, переодевавшаяся то в мужское, то в женское платье, ходила по городу и пугала жителей пожарами, которые должны были начаться на Троицу и охватить город с трёх сторон. В городе Борисоглебске настоящую панику причинила подкинутая кем-то записка о том, что «будет гореть город Борисоглебск в 6 часов вечера непременно. В трёх местах будет подожжено нами, и вы, жители, верьте сему…» Далее авторы записки извинялись за свою неграмотность, но лучше они не умели. Писал якобы некий Дмитрий, а помогали ему сочинять текст ещё 117 человек. Автор предлагал жителям проститься со своим городом.
Горели не только города, но и сёла, среди поджигателей оказывались мальчики, бабы, солдаты, нищие. Самый сильный пожар случился в Тамбове, в котором сгорела вся Дворянская улица, и Козлове, лишившемся четырёх церквей и около 700 домов.
На этом-то фоне и был объявлен манифест от 19 марта 1861 года. Дубасов пишет, что многие боялись тогда, что освобождение крестьян от крепостной зависимости будет сопровождаться народными волнениями и актами насилия, но, пишет краевед, слава Богу – всё обошлось. Правда, в Тамбовском уезде нашёлся один крестьянин, призывавший весной 1861 года убивать помещиков, но его выступление отклика у крестьян не нашло.
В 1847 году в Костроме случились четыре пожара, от которых пострадали 188 общественных и частных зданий. Губернатор Константин Никифорович Григорьев (1846—1847), основываясь на ложных показаниях солдата польского происхождения, распорядился – без суда и следствия – первым делом арестовать как возможных поджигателей жителей польских и других западных губерний. Под стражу были взяты и женщины, а некоторых арестованных под конвоем солдат водили по улицам города и показывали возмущённым жителям. Некоторых подвергли наказаниям кнутом. Нет нужды говорить о том, что многие из арестованных были априори в поджогах невиновными.
Слухи о противоправных действиях костромских властей дошли до Николая I. Возмущённый император распорядился немедленно освободить всех арестованных, а губернатора Григорьева уволил и предал суду.
Недороды были также постоянной заботой и центрального правительства, и местных административных органов. Пётр I, к примеру, использовал свой любимый метод борьбы с голодом – указы. Так, например, указом от 16 февраля 1723 года предписывалось описывать запасы хлеба у зажиточных людей и отдавать излишки тем, у кого его не хватало. Заёмщики должны были вернуть им хлеб в урожайный год. Двумя царскими указами того же года губернаторам вменялось в обязанность составлять об урожаях зерновых ежегодные отчёты, но исполнять их никто не торопился. В 1724 году у Петра появилась мысль создавать хлебные магазины, т.е. склады с запасами зерна, но о выполнении и этого указа, как пишет Щепкин, царь нимало не беспокоился.
Запущенность в этой области достигла апогея при Анне Иоановне: она запретила подавать нищим, ужесточила наказание за разбои, совершаемые под давлением голода и …закрыла провиантские склады, организованные Петром, т.е. сделала всё для того, чтобы обострить ситуацию в губерниях до предела.
При Елизавете Петровне в 1743 году была сделана попытка восстановить провиантские магазины, но поданный императрице князем Н.Ю.Трубецким проект так и остался на бумаге. Не более успешным оказался проект графа П.И.Шувалова от 1754 года. Ему удалось добиться лишь решения о том, чтобы губернии представляли ежегодные отчёты о перспективах урожая.
Екатерина II в 1763 году сделала попытку вернуться к проектам Трубецкого-Панина-Шувалова и создала для этого комиссию, но по истечении 5 лет бесплодных дискуссий в сенате ничего конкретного сделано так и не было. Императрицу напугала сумма, в которую могло обойтись казне создание провиантских складов (около 126 тысяч рублей) и предложила взять это дело на себя помещикам. Но какой помещик хотел давать средства на содержание каких-то голодных крестьян? И голод продолжал мучить крестьянскую Россию.
Александр I создал в губерниях т.н. комиссии народного продовольствия, призванные отвечать и за статистику сбора зерновых, и за создание в губерниях зерновых запасов и денежных средств на них. С некоторыми модификациями эта система продержалась до конца XIX века, кое-как справляясь с поставленными задачами, но полностью избавить население империи от голода не удавалось.
В Приамурском генерал-губернаторстве в начале ХХ века определённую проблему стали создавать плохо контролируемый процесс эмиграции китайцев и корейцев. Военный губернатор Приморской области (1888—1897), а потом генерал-губернатор Приамурья (1905—1910) П.Ф.Унтербергер считал, что в критических ситуациях корейцы и китайцы, которые практически не ассимилировались с русским населением края, представляли собой угрозу безопасности государства. Кроме того, наплыв сезонных сельскохозяйственных рабочих из Кореи и Китая, по мнению Унтербергера, «развращает наше сельское население, которое отвыкает от самостоятельного крестьянского труда и предаётся безделью и пьянству». Под руководством генерал-губернатора был выработан целый пакет мер, призванных упорядочить процесс эмиграции корейцев и китайцев и установить за ними эффективный контроль. Петербург тогда отклонил предложение генерал-губернаторства, полагая, что проблема не заслуживала такого внимания, которое уделял ей Унтербергер.
Особую главу в деятельности царской администрации в период 1667—1905 г.г. составляет борьба со староверами59. Рассмотрим только один пример из повседневной жизни саратовского губернатора Александра Петровича Степанова (1835—1837), получившего в январе 1837 года приказание из Петербурга уничтожить Иргизские монастыри в Поволжье. Ему в этом чёрном деле помогал архиепископ Иаков. Сочувствующий староверам губернатор медлили с исполнением приказания, но Иаков торопил его и не раз присылал к нему своего «толкача» архимандрита Зосиму.
Наконец, 8 февраля в один из монастырей прибыло духовное и гражданское начальство, сопровождаемое небольшой воинской командой. На всякий случай. Пришли к настоятелю Корнилию и предложили превратить монастырь в единоверческий60. Пока шли переговоры, к монастырю прибежали около 300 человек из окрестных поселений. Они грудью встали у ворот монастыря и категорически отказались допустить представителей власти на территорию монастыря. При попытке архимандрита Зосимы приблизиться к церкви, староверы ударили в набат и стали кричать «Караул!» После бесплодных переговоров власти были вынуждены удалиться в г. Николаевск ни с чем.
Здесь губернатор собрал совещание, на котором было решено увеличить воинскую команду до 200 человек. 9 февраля команда подошла к монастырю, но на его защиту встали уже 500 староверов. При первой же попытке войти в церковь они все как один стали на колени и стали слёзно просить оставить монастырь на прежнем положении. Им прочитали Высочайшее повеление, но оно не возымело на народ никакого действия. Тогда им зачитали уголовную статью, грозившую им строгим наказанием за неповиновение царской воле и бунт, но народ единогласно заявлял:
– Перетерпим всякую казнь, нежели отдадим церковь нашу.
Уездный стряпчий закричал, что в случае упорства к монастырю доставят пушки:
– Государю-императору ничего не стоит, если и сто человек убьют одним выстрелом!
Но и эти угрозы не помогли. Две недели власти и 400 понятых уговаривали староверов, но те стояли на своём. Архиепископ Иаков не решился лично вступить в переговоры с непокорным монастырём и спровоцировал на поездку губернатора Степанова. Александр Петрович приехал к месту противостояния 21 февраля и обнаружил вокруг монастыря настоящий военный бивуак, костры и толпы народа. С помощью понятых и жандармов он зашёл на монастырский двор и приказал вытаскивать бунтовщиков по одному за ворота. Началось, как пишет Ф.Е.Мельников, «мамаево побоище». Староверы крепко сцепились между собой руками и ногами и не давали «выдернуть» себя из цепи. Понятые и жандармы стали жестоко избивать народ, и тогда, как докладывал потом губернатор в Петербург, «поднялся величайший шум, вопль, раздался звон колоколов», и во двор вбежало население ближайших деревень. Степанов приказал побоище прекратить и отступить от монастыря на версту. И уехал в Николаевск.
22 февраля он снова вернулся к монастырю и, не вылезая из саней, закричал староверам:
– Вы не повинуетесь государю-императору!
На что староверы отвечали, что «мы воле государя-императора ни в чём не противимся, только просим ваше превосходительство оставить сей монастырь на прежнем положении». У их превосходительства лопнуло терпение, и оно снова удалилось в город, пригрозив напоследок привезти пушки и сбить колокола. В Саратове он созвал всё губернское правление и попросил чиновников помочь ему разрешить возникший юридический казус. Правление квалифицировало действия староверов как бунт, и Степанов потребовал от местного воинского начальника командировать в Николаевск роту солдат и одну батарею. На всякий случай Александр Петрович послал министру внутренних дел Блудову запрос: что делать? Не дожидаясь ответа, губернатор стянул к монастырю своё воинство, но никаких действий не предпринимал.