Появились слухи о каком-то переселении крестьян на новые земли. Крестьянин Тарасов пришёл в Ново-Николаевское волостное правление и потребовал от волостного старшины царский указ о переселении в другие губернии. В соседнем селе Трубетчине, сказал он, поп уже прочитал этот указ.
Некоторые «умные» помещики стали загодя продавать своих крестьян на своз. Покупателей они подбирали среди тех помещиков, которые в крепостную реформу не верили. В 1860 году елатомский помещик Нарышкин продал своих крестьян из села Виряева помещику Королькову. Виряевцам предстояло переехать в Нижегородскую губернию, со дня на день они ждали царскую грамоту об освобождении, а потому вместе с рухлядью и скотом разбежались все по окрестным лесам. Но «голод не тётка», он заставил их выйти из леса, и полиция попыталась вернуть их Королькову. Тогда они снова скрылись в лесах, и полиция ещё долго занималась их поимкой.
В имении козловского помещика Осипова взбунтовались женщины. Они побросали в реку розданный им лён и сказали, что они теперь – вольные, и работать на господ больше не будут. Случаи неповиновения крестьян своим помещикам в губернии стали накануне реформы довольно частыми. Кое-куда пришлось направлять воинские команды и с помощью розог и батогов приводить крестьян в «первобытное стояние». Когда в с. Бокине стали наказывать зачинщиков бунта в имении помещицы Воейковой, остальные крестьяне заявили, чтоб их тоже высекли:
– Если уж сечь, так сечь всех!
Дубасов не пишет, выполнена ли была эта просьба или нет, но ответ как-то сам собой напрашивается положительный. Неповиновения крестьян принимали иногда грубые формы: они выбивали в господских домах стёкла в окнах, уничтожали и похищали барскую утварь, уводили домашний скот, ломали замки в амбарах и вывозили зерно, жгли и вырубали помещичьи леса. Направленного для усмирения бунтов генерал-адъютанта Яфимовича бунтовщики отказывались признавать: «кто знает, генерал ли он, может статься какой либо подговоренный управляющим имением».
Впрочем, замечает Дубасов, всё это было наивно и большой опасности для общественного порядка не представляло. Ведь настоящим генералам крестьянство ещё верило и позволяло им сечь себя розгами.
Помещики тоже «реагировали» и шли на всяческие ухищрения и нарушения закона, чтобы в эти времена ожидания заставить крестьян работать на себя на «полную катушку». Генерал Винценгероде докладывал ««наверх», что у помещика Циммермана крепостные работают и на Пасху, а у помещика Лихарева на барщину гоняют и малых ребят. В обширных владениях князя Меньшикова управляющий Миодушевский не давал крестьянам полного надела, отнимая у каждого по несколько сажен земли. К счастью, пишет Дубасов, за крестьян вступился мировой посредник Л.В.Вышеславцев: он вызвал Миодушевского на «ковёр» к губернатору Карлу Карловичу Данзасу, и тот привёл управляющего «в чувство».
Дубасов поминает добрым словом губернатора Данзаса (1854—1866), на чей срок губернаторства и пришлось выполнение реформы. Мудрый Карл Карлович хорошо знал обстановку в губернии, был знаком с помещиками и всегда оказывался на высоте положения. Когда надо было, он говорил подчинённым: «Пугните крестьян», а в другой ситуации он приказывал пугнуть помещиков. В иных случаях он говорил: не надо вмешиваться в отношения крестьян с помещиками, всё устроится само собой. И устраивалось.
7 апреля 1861 года становой Керенского уезда Кандагаров приехал в с. Кандевуц читать царский манифест об освобождении, но крестьяне прервали его и сказали, что он читает не тот манифест: вот в с. Высоком священник читал другую бумагу, который даёт крестьянам полную волю. Ссылаясь на эту бумагу, они заявили, что больше на барина работать не будут. Становой по старой привычке хотел было арестовать «крикунов», но сход в количестве 500 человек воспрепятствовал этому намерению и решительно встал на защиту своих «ораторов». Аналогичная ситуация с чтением царского манифеста возникла и в других сёлах. Так возник бунт, получивший название Кандевского дела и распространившийся на соседние уезды. Дело шло о десятке тысяч крестьян, и тут губернское начальство стало задумываться.
Губернатор Данзас дал знать в Петербург и запросил на усмирение бунта воинскую команду. Метод пугать по очереди крестьян и помещиков не срабатывал. В Кандевку прибыла 2-я рота Казанского пехотного полка, но её оказалось мало. В с. Черногае крестьяне вступили в схватку с солдатами и вышли победителями. Четыре крестьянина были убиты и двое ранены, но и рота потеряла убитыми двоих солдат. Чембарский исправник и управляющий Черногайским имением были бунтовщиками схвачены и закованы в железо. Тогда в Кандевку послали ещё три роты указанного полка.
16 апреля в Кандевку прибыл генерал-майор Дренякин и при полных регалиях стал увещевать 8-тысячную толпу. Словам генерала не вняли, и тогда он отдал приказ стрелять в толпу. Но и под выстрелами крестьяне продолжали кричать, что на работы на помещика не выйдут. Раздались новые залпы, и толпа, оставив на месте 11 убитых и 28 раненых, стала разбегаться. Начались аресты и разборки, в которых самых ярых зачинщиков бунта отделяли от менее виновных. Особенно «отличился» находившийся в отпуске гвардейский солдат Горячев, который считал своим долгом «стоять за мужиков». Горячева присудили к семикратному прохождению через 100 шпицрутенов и сослали в Сибирь. Вторым по важности оказался 72-летний гренадёр и герой Отечественной войны Елизаров, награждённый четырьмя орденами. О своём долге стоять «за правое крестьянское дело, за Бога и за Царя» он смело заявил Дренякину. Дубасов пишет, что никаких данных о его наказании, кроме лишения боевых наград, он в архивах не обнаружил. Вполне возможно, что от более сурового наказания ветерана освободили.
Участники Кандевкского бунта были осуждены по трём категориям: первую в количестве 18 человек лишили всех прав, наказали телесно и отправили в сибирскую ссылку; вторую, 29 человек, тоже лишили всех прав и после шпицрутенов отправили на поселение; третей группе в количестве 9 человек дали по 300 розог и отпустили по домам. Дубасов добавляет, что через три года все сосланные в Сибирь «всемилостивейшее были прощены и возвратились домой».
Но что там непонятливые крестьяне и хитрые помещики! Военный генерал-губернатор А.А.Закревский, по словам Селиванова, уже после опубликования манифеста, не хотел верить в отмену крепостного права. Когда к нему пришёл губернский предводитель П.П.Воейков (1856—1862) и сказал, что московские дворяне по примеру дворян северо-западных губерний желают освободить своих крестьян, а по сему случаю он, предводитель, намеревается созвать в Москве дворянский съезд, Арсений Андреевич аж затрясся от гнева и не только отказал в созыве съезда, но и запретил даже говорить об этом. Он считал, что «в Петербурге одумаются, и всё останется по-старому».
Закревский не был одинок в своём неприятии манифеста 1861 года. У него было много последователей, в том числе и среди царских чиновников. Недаром об этом в «Губернских очерках» писал М.Е.Салтыков-Щедрин: «Целые мильоны ничтожнейших шалопаев рыскают по градам и весям любезного отечества со специальной целью явно и тайно уничтожать и подрывать действие 19 февраля…»
Некто И. Ф.Горбунов поместил в «Русской старине» за 1891 год список слов, которые якобы после отмены крепостного права вышли в России из употребления. Не будем подвергать истинность этого смелого утверждения, обратимся лучше к приводимому им лексикону, посвящённому способам наказания крепостных, и воздадим хвалу великому могучему русскому языку и его талантливым носителям.
Лексикон разделен на части. Первая часть его посвящена розгословию. Используя коренные слова «порка-пороть-сечь», Горбунов приводит целый веер производных от них слов, начиная обычными «выпороть» и «запороть», и кончая такими перлами, как «взбутетенить», входившим в словарь становых приставов, или как «брюки примерить», бывшими в употреблении в воспитательных заведениях. Для наказания женщин употреблялись такие эвфемизмы, как «разрумянить», «навестить» или «с праздником поздравить».
А вот какие глаголы входили в словарь полицейских чинов: «отпотчивать», «отжарить», «освежить», «по ж… прогуляться», «разложить», «распороть», «с казённой части взыскать» (для солдат) и т. п.
Раздел второй словаря называется самоуправство. Сначала идёт список словосочетаний, употребляемых в отношении «всех православных христиан, не избавленных от телесных наказаний»: «морду разбить, расквасить, починить», «зубы вышибить, раздробить, по зубам съездить», а потом приводятся зажигательные возгласы типа «В морду!», «В зубы!», «В бараний рог согну!».
Третий раздел посвящён брадоиздранию и власоисхищению. Тут в ходу были выражения «Я тебе бороду-то по волосику выщипаю!», «Все волосы в бороде твоей посчитаю!» или такая дружеская рекомендация, как: «А ты его за волос (т) ное правление, да в нижний земский суд!»
Истинным поборником крестьянской свободы был нижегородский губернатор Александр Николаевич Муравьёв (1856—1861). Он был в восторге от того, что ему выпало счастье проводить в жизнь идеи, за которые ему пришлось пострадать во времена декабристского движения. Александр II в рескрипте нижегородскому дворянству от 24 декабря 1857 года назвал Александра Николаевича одним из первых его чиновников, которые горячо встретили идею освобождения крестьян от крепостного права. Сторонники крепостничества не простили ему этого и к прощальному обеду 22 октября 1861 года написали пасквиль с такими строками:
Тайным действуя путём
С молотком масона,
Ты хотел быть палачом
И дворян, и трона.
В 1857 году нижегородские дворяне-ополченцы, участники Крымской войны, приняли решение освободить своих крестьян от крепостной зависимости и послали к царю своего уполномоченного А.Х.Штевена для поднесения ему акта об отречении от прав на своих крестьян. Давая Штевену подорожную, Муравьёв не выдержал и от полноты переполнявших его чувств зарыдал – сбывалась мечта его юности. Одним из ближайших помощников губернатора в проведении крестьянской реформы стал губернский предводитель отставной капитан-лейтенант Н.П.Болтин (1858—1861).