Трагедия в Блуа
При дворе воцаряется угрюмость
Двор Франции, прежде проводивший время в блестящих и беззаботных играх, танцах, прогулках и охотах, в последние дни декабря сделался мрачным. Король держался особняком и не выходил из своих покоев. Он все больше завидовал Гизу и одновременно с этим испытывал растущую злобу к депутатам трех сословий; здоровье все так же подводило его, и он все чаще впадал в глубокую депрессию. Королева-мать плохо себя чувствовала и почти не показывалась на людях. Единственной обязанностью королевы-супруги оставалось незаметно и ненавязчиво заботиться об обоих.
Создавая проект радикального оздоровления финансов королевства, депутаты трудились, не покладая рук. 22 декабря делегация депутатов отправилась к королю за списком членов Совета; им велели подождать до следующего дня. Несколько часов спустя господин де Марль пришел сказать Штатам, что король сам изволит знать «тех, кто служит ему во благо».
Арест депутатов третьего сословия
23 декабря депутаты собрались в зале третьего сословия в обычный утренний час начала заседания; они были в полном составе и ждали обещанного сообщения. Депутат из Мулена читал доклад об отчуждении церковного имущества, когда пришел Ла Шапель-Марто и предупредил, что «слышал в замке шум и беспокойство», что «мосты разведены, а солдаты поставлены на караул». Собрание отправило Ла Фосса, депутата из Канна, разузнать, в чем дело, и заседание продолжилось. Один депутат из Пикардии, Ле Руа, испугавшись, предложил разойтись, но большинством голосов порешили, что «не стоит покидать место, которое является верным убежищем и частью французского королевства».
Через несколько мгновений открылась дверь, и в зал ввалилось множество солдат, вооруженных пиками и алебардами. Впереди с клинком наголо выступал главный прево Франсуа де Плесси де Ришелье и кричал: «Смерть заговорщикам! Покушались на короля! Виновники здесь!» Некоторые депутаты кинулись вон из зала. Самые смелые стали протестовать, указывая на депутатскую неприкосновенность, но главный прево объявил, что некоторые члены собрания состоят в заговоре. Он назвал тех, на кого имелся ордер об аресте: Ла Шапель-Марто, Нейи, Компан, герцог Орлеанский и Ле Руа были задержаны и уведены, несмотря на протесты остальных. Один из депутатов, Бернар, призвал присутствующих всем вместе проследовать за своим президентом, но Ришелье тоном, не терпящим возражений, запретил им это делать. Потрясенные депутаты оцепенели. Потом, когда прошло первое изумление, они вышли толпой, чтобы отправиться в город и разведать о событиях, происходивших в замке. Тогда-то они узнали о западне, в которую попал герцог Гиз, когда пришел по вызову в кабинет короля; об аресте его брата, кардинала Гиза, и архиепископа Лионского.
Фатальный исход соперничества между королем и герцогом Гизом не был такой уж неожиданностью для тех, кто только что пережил сложности непростых переговоров Короны со Штатами.
Тревожные слухи
Приближение беды явно ощущалось среди всех событий, речей, торгов, соглашений, а затем отказов от собственных слов; вся эта нервотрепка стала исключительно серьезным испытанием для главных действующих лиц. Почти каждый день Гиз получал сообщения с советами остерегаться короля. Уже тогда, когда он приехал ко двору, находившемуся в Шартре, после примирения, последовавшего за днем баррикад, парижане преподнесли ему кольчугу, обшитую белой тафтой, и умоляли надевать ее перед тем, как идти к королю.
Медик королевы-матери, Филиппо Кавриана, одновременно еще и агент великого герцога Тосканского, наблюдая в октябре, как Гиз устраивается в замке Блуа с некоторыми членами своей семьи, записал, что приверженцы Гиза беспокоятся о том, как бы король не сыграл с ним ночью злую шутку и «не устроил бы ему и его родственникам Сицилийскую вечерню»[185].
До кардинала Гиза, проживавшего в городе Блуа в особняке д'Аллюи, тоже доходили тревожные слухи. Жители Орлеана предупредили Гиза о заговоре. Депутаты третьего сословия из Бове, приехав в Блуа, были так напутаны угрозами Гизу и лигистам, что тут же отправились обратно.
Солидарность Гизов
В ответ на все предупреждения герцог вел себя вызывающе по отношению к Генриху III. «Я его не боюсь, — говорил он маршалу де Рецу. — Он слишком труслив». И чтобы еще больше раздразнить короля, он не таясь часто устраивал собственные совещания в своей комнате. На них ему давали отчет обо всем, что происходило на заседании Штатов, где принимались те самые решения, которые на следующий день депутаты представляли королю.
Приверженцы Гиза переживали, он оставался спокойным. Историк де Ту рассказывает о беседе Гиза с Гаспаром де Шомбергом, который призывал его заботиться о своей безопасности. «В конце концов, — ответил герцог, — я не думаю, что меня легко застать врасплох. Я не знаю ни одного человека на свете, который, схватившись со мной один на один, не почувствовал бы страха, да и к тому же меня обычно сопровождают; так что нескольким вооруженным людям не так-то просто напасть на меня, даже выждав момент, когда я буду не настороже. Моя свита ежедневно сопровождает меня до дверей королевской спальни, и, если вдруг она услышит хоть малейший шум, никакая охрана, никакой привратник не помешает ей прийти мне на помощь». Эти неосторожно сказанные слова были переданы королю, и, может быть, они и навели его на мысль расставить западню так, чтобы герцог оказался перед своими убийцами именно один и без оружия.
Неожиданный прецедент подтвердил, что вооруженные люди Меченого незамедлительно оказывали ему помощь даже во дворце.
В последние дни ноября во дворе замка вспыхнула ссора между приверженцами короля и сторонниками Гиза. Пока герцог совещался с королевой-матерью, его эскорт врукопашную сцепился с королевской гвардией, а потом с криками: «Да здравствует король!» — «Да здравствует Гиз!», все обнажили клинки. Из своего кабинета Генрих III услышал шум и надел кольчугу. А ниже этажом герцог продолжал оставаться невозмутимым под взглядом Екатерины Медичи. Кардинала Гиза тотчас известили, и, еще до того как закончилось сражение, он вызвал из особняка д'Аллюи нескольких солдат для подмоги, воскликнув: «Ради Гиза!» Когда порядок был восстановлен, оказалось, что во дворе осталось несколько убитых. До сих пор нельзя сказать наверняка, не пытались ли Гизы осуществить в тот день переворот, неудавшийся оттого, что их войску не хватило хладнокровия.
Непримиримость, с трудом сдерживаемая обеими сторонами, взволновала Штаты, и они составили делегацию из двух епископов, двух дворян и двух членов третьего сословия, которая посоветовала герцогу для его личной безопасности вернуться в Орлеан. Тогда вечером 9 декабря Гиз созвал всех, кому доверял, чтобы узнать их мнение. Пришло девять человек: кардинал Гиз, архиепископ Лионский, Пьер д'Эпинак, Ла Шапель-Марто, Этьен де Нейи, Кристоф де Бассомпьер, Кретьен де Савиньи и некоторые другие. Большинство из них советовали Гизу уехать, и только архиепископ Лионский был против. «Кто покидает поле боя, тот и проигрывает», — сказал он, и Гиз разделил его мнение: «Я так твердо решил не уезжать отсюда, чтобы моим отъездом не нанести вред королевству, что, даже если бы смерть вошла через эту дверь, я не выпрыгнул бы в окно». Эти слова лигисты передавали друг другу, и вскоре они стали известны королю.
«Черная желчь» короля
Страхи короля все возрастали. Даже королева-мать, столь горячо желавшая союза с Гизом, наконец поняла, что любое сотрудничество ее сына и Гиза становилось невозможным. Лекарь Мирон утверждал, что «именно она вывела весы из равновесия и заставила короля принять решение».
В середине декабря король получил много предупреждений, сильно встревоживших его и, в частности, усиливших «черную желчь» — депрессию, в состоянии которой он пребывал в зимние месяцы. Все сообщения были об одном и том же: герцог Гиз решил привезти Генриха III в Париж, чтобы лишить его трона. Эпернон, который правил в далекой провинции, «обиженный» королем, написал ему письмо с советом остерегаться покушения, назначенного на 20 декабря — День святого Фомы. Альфонсо Корсо, генерал-полковник острова Корсика, прибывший из Лиона, сообщил, что то же самое слышал от самого герцога Майенна. Придворный шпион узнал об этом «из уст одного дворянина де М., служившего господину де Гизу». Некий господин де Провеншер, а потом и госпожа д'Омаль, супруга двоюродного брата Гиза, если верить словам лекаря Мирона, дали тот же совет.
Капитан гвардии, вручивший королеве-матери письмо герцогини д'Омаль, оказался свидетелем разговора матери с сыном, закончившегося следующими словами: «Государь, сын мой, надо торопиться, очень долго мы ждем; отдайте же такой приказ, чтобы впредь не предавали, как на баррикадах в Париже». Однако, возможно, этот рассказ является вымыслом, поскольку впоследствии королева Екатерина пришла в смятение, узнав о том, как наказан герцог.
Искрой, вызвавшей пожар, стал, как рассказывали, обед 17 декабря, на котором собрались члены семьи Гизов. Кардинал Гиз произнес тост за здоровье своего брата — короля Франции, а потом добавил, что Валуа следует отправить в монастырь, где он наверняка станет прекрасным монахом. «Да, мой брат, — ответила госпожа де Монпансье, — вы будете держать ему голову, а я своими ножницами вырежу ему тонзуру». На следующее утро знаменитый актер Венетианелли, по прозвищу Великолепный, присутствовавший на обеде 17 декабря, проинформировал короля обо всем, что там произошло. По сведениям историка Давила, похоже на то, что идея об убийстве герцога Гиза возникла тогда же, 18 декабря.
Свадебные торжества у королевы-матери
В тот день при дворе был праздник. Старая королева-мать, хотя и очень плохо чувствовала себя из-за начинавшегося воспаления легких, устраивала в своих покоях большой прием по поводу заключения брака между великим герцогом Фердинандом Медичи и ее любимой внучкой Кристиной Лотарингской. Кристина долгое время находилась возле нее, сопровождала королеву во всех поездках, была к ней привязана и служила утешением в тяготах и разочарованиях ее жизни. Екатерина занимала во втором этаже крыла Франциска I анфиладу комнат, расположенных точно так же, как покои короля на третьем этаже. На передний двор, куда можно было спуститься по большой лестнице, выходили залы для приемов, а у государя — залы Совета, прихожая и комната королевы Луизы. Мощная внутренняя стена, служившая прежде наружной стеной феодального замка, отделяла эту анфиладу комнат от другой, которая окнами своих лоджий смотрела на сады за замком. Под комнатой короля находилась комната королевы-матери, к ней примыкали кабинеты, обшитые панелями, и молельня. Оба этажа сообщались между собой винтовой лестницей, устроенной внутри стены и ведущей в помещения чердака.
Несмотря на нехватку денег в королевской казне, праздник по поводу подписания договора получился пышным. Екатерина перевезла в Блуа из своего парижского особняка большое количество мебели и серий гобеленов, которые она хотела, пока жива, подарить внучке от себя лично. В приданое принцессе было определено 600 тысяч экю, в том числе на 50 тысяч драгоценностей. Среди подарков Екатерины стоит упомянуть восемь великолепных гобеленов, сотканных во Фландрии в 1582 году из золота, серебра и шелка, представляющих сегодня гордость галереи Уффици во Флоренции. Эта тридцатишестиметровая серия, которая, возможно, висела на стенах покоев королевы-матери, является лучшим изображением празднеств при дворе Валуа, начиная с длительного путешествия Карла IX по Франции в 1564 году и заканчивая въездом Франсуа-Эркюля Анжуйского в Антверпен в качестве принца Нидерландского в 1582 году. Молодая великая герцогиня, увезя эти произведения искусства с собой во Флоренцию, могла видеть на них лица своих родственников по лотарингской линии. Некоторые из этих родственников должны были поехать во Флоренцию, чтобы выступать свидетелями на церемонии бракосочетания. Специальный представитель великого герцога для заключения брака, Орацио Ручеллаи, составил их список: герцог де Меркер, герцог Гиз и его старший сын, принц де Жуанвиль. Господин де Бассомпьер должен был представлять отца новобрачной, герцога Карла Лотарингского.
Король и королева-мать первыми подписали договор, а после них его скрепили подписями папский нунций Карло Морозини, Орацио Ручеллаи, приложивший руку за великого герцога Тосканского, и Бассомпьер.
Военный совет по поводу убийства Гиза
Генрих III внезапно удалился с приема и по потайной лестнице поднялся в свои покои. Там находился его тесный крут: маршал д'Омон, Никола д'Анжен, маркиз де Рамбуйе и его брат Луи, сеньор де Менте — нон, а также полковник Альфонсо Корсо. Король в последний раз спросил их мнение. Тремя голосами против одного присутствующие проголосовали за немедленное убийство Гиза, опасаясь, как бы лигисты не опередили их, ведь приближался День святого Фомы, на который Гиз назначил осуществление собственного плана. Небольшое число верных людей знали об этом: Бове-Нанжи, Луи де Бертон, сеньор де Крийон, отказавшийся к ним присоединиться, и, наконец, несколько депутатов Генеральных Штатов, верноподданных короля. Среди них — Батист де Ламезан, депутат из Коменжа, который и поведал нам о последнем собрании, состоявшемся ночью 20 декабря в кабинете короля. Произошел удивительный разговор.
«— Государь, пригласите в кабинет этих двух предателей, герцога и кардинала Гиза, чтобы убить их при входе.
— И не думайте об этом, сеньор де Ламезан, — сказал король, — я прослыл бы Нероном!
— Каким еще Нероном! Если вы их не прикончите, они прикончат вас… Вы не можете ни схватить их, ни судить. А вы первый судья в нашем королевстве… Лотарингские сеньоры виновны в преступлении против Королевского Величества в первую очередь. Прикажите их убрать, и они будут убраны».
Исполнение «казни» решили поручить Сорока Пяти.
Постоянные хождения в королевских покоях обеспокоили приверженцев Гизов. Чтобы все выяснить, герцог настоял на аудиенции с королем. 21 декабря в восемь утра король принял Гиза и попросил проводить его вместе с государственными секретарями до капеллы в саду, куда он ходил слушать мессу и причащаться. Гиз сказал ему, что предупрежден о том, что люди короля желают ему зла. Генрих III живо ответил ему: «Кузен, не думаете ли вы, что у меня столь злая душа?.. Напротив, заявляю вам, нет никого в моем королевстве, кого бы я любил больше или кем бы я больше дорожил, и очень скоро я вам убедительно это докажу». И он поклялся в своей искренности Плотью Христовой, которую собирался принять. Король еще некоторое время сохранял доброе выражение лица, но после мессы, закрывшись в своем кабинете, затопал ногами, пришел в необыкновенную ярость и с досады бросил на землю свою шляпу. И тотчас же повелел ускорить подготовку западни для герцога.
В середине ноября король распорядился устроить в просторных, никем не занятых залах чердачного этажа замка, прямо над его покоями, несколько небольших келий, предназначенных, как он говорил, для «отцов-капуцинов». Гизу, разумеется, доложили об этом, но он воспринял новость лишь как проявление монашеских склонностей государя, ведь одним из любимых развлечений лигистов было тешить себя мечтами о том, что скоро король уйдет в монастырь. В эти таинственные кельи, ключ от которых имелся лишь у него одного, король собирался провести по потайной винтовой лестнице в толще стены наемных убийц. Потом, для исполнения плана, тем же путем он намеревался вывести их в подходящий момент в свои покои, куда заранее должен был быть приглашен герцог.
Коварный план
Идеальным предлогом заманить к королю Низа был вызов на Совет. Как только план созрел, к Генриху III вновь вернулось хладнокровие, и он постарался любезно держаться с тем, кому готовил смерть.
В четверг утром 22 декабря он встретил герцога Гиза в комнате королевы-матери, принимавшей лекарства. «Король был очень доброжелателен и продемонстрировал герцогу его особый статус тем, что несколько раз весело заговаривал с ним, угощал драже из своей бонбоньерки и пробовал из его. В тот же день после обеда, тщательно скрывая свои коварные замыслы, король пожелал провести большую часть послеобеденного времени с этим принцем».
Вечером король расстался с герцогом, сказав ему: «Кузен, у нас очень много дел, которые нужно бы срочно завершить до конца этого года. Поэтому придите завтра утром пораньше на Совет, мы будем ими заниматься. Я вас покидаю, а вы мне сообщите, что вы решили».
В приказном порядке приглашенный на Совет герцог Гиз узнал, что совещание должно состояться рано утром, поскольку потом король собирался отправиться в свой загородный дом, расположенный в Ла Ну в одном лье от замка, на опушке леса Блуа.
Для исполнения задуманного требовалось несколько изменить взаимное сообщение королевских покоев. Во время заседания Совета герцога бы вызвали в кабинет короля. Выход из этого кабинета в зал Совета заложили, чтобы вынудить герцога пройти через спальню государя, где его и должны были поджидать убийцы.
У королевских покоев решили поставить дополнительную охрану, чтобы, как только герцог вошел бы туда, лишить его помощи своих людей.
Для этого тайно были отданы четкие приказания. Чтобы отъезд короля в Ла Ну выглядел правдоподобным, повозки должны были въехать во двор замка в 4 часа утра. А чтобы им был разрешен въезд, ключи от замка, которые обычно каждый вечер отдавали герцогу Гизу, как главному дворецкому Франции, следовало взять у него накануне, 22 декабря. После того как все члены Совета соберутся, двери замка должны были закрыть, и Никола де Гримувиль, сеньор де Ларшан, капитан гвардейцев-телохранителей, встал бы со своими людьми на парадной лестнице, сославшись на то, что ему надо обратиться к Совету с требованием выплатить жалованье его гвардейцам. А чтобы герцог не удивился, увидев его там, Гримувиль должен был сообщить ему вечером 22 декабря об этом своем намерении. Других телохранителей предполагалось расставить «на подъеме к старому кабинету», куда попадали из галереи Оленей, соединявшей второй этаж замка с садами.
Таким образом место убийства оказывалось в двойном и даже тройном кольце вооруженных людей, полностью отрезавших герцога от его приближенных.
Тревожная ночь
Как ни старались держать все приготовления в секрете, слухи о них все же просочились. Говорят, на ужине 22 декабря герцог нашел под салфеткой спрятанную записку. Он написал на ней: «Не посмеют!» и смял ее. Потом его мать, мадам де Немур, и кузен, герцог д'Эльбёф, стали умолять его не ходить на Совет, ибо король решил его убить. Герцог лишь беззаботно пожал плечами и отправился в спальню к своей любовнице Шарлотте де Сов. В три часа утра он вернулся в свои покои. Его хирург Лежён ждал его и передал ему пять анонимных записок одинакового содержания: в них говорилось о планах его убийства. Герцог взял письма, положил их у изголовья и заснул.
Часом позже в королевском крыле, напротив комнаты герцога, Пьер дю Альд, барон д'Аврий, ординарный королевский камердинер, постучался в дверь спальни королевы, где король проводил ночь. Врач Мирон описал эту сцену:
«Луиза дю Буа, дама де Пиолан, первая камеристка, вышла на шум и спросила, кто там. «Это дю Альд, — сказал тот. — Скажите королю, что уже 4 часа». «Он спит, и королева тоже», — ответила она. «Разбудите его, — сказал дю Альд, — он сам мне велел, или я буду стучать так сильно, что разбужу их обоих». Король, который не спал, потому что провел ночь в сильных душевных муках, услышав голоса, спросил у мадемуазель де Пиолан, кто это. «Сир, — сказала она, — это господин дю Альд, он говорит, что уже 4 часа».
— Пиолан, — сказал король, — подай мне туфли, одежду и подсвечник.
Он встал, оставив королеву в сильной растерянности, и отправился в свой кабинет».
Господа де Бельгард и дю Альд его уже ждали. Вскоре пришли другие советники и чиновники, которым король накануне назначил встречу: господа д'Омон, де Рамбуйе, де Ментенон, Франсуа д'О, секретари Мартен Рюзе, сеньор де Болье, и Луи Револь, Франсуа де Бальзак, сеньор д'Энтраг, и Шарль де Бальзак, сеньор де Дюн, Альфонсо Корсо, а также, как рассказывали, Франсуа де ла Жюши, сеньор де Рьё, Анри де Гуфье, сеньор до Бониве, и Франсуа де ла Гранж, сеньор де Монтиньи.
В 5 часов Сорок Пять собрались в галерее Оленей. Господин де Бельгард провел их на третий этаж в маленькую комнатку рядом с комнатой короля, где им раздали кинжалы и откуда по потайной лестнице провели в кельи под самой крышей.
Как только они ушли, капеллана Этьена Доргуэна и королевского духовника Клода де Бюля ввели в королевскую спальню, и они отслужили мессу в находящейся рядом маленькой молельне. Им предстояло молиться об исполнении намерений короля.
Тем временем герцог Гиз, не проспав и часу, был разбужен своим камердинером. Удивившись необычайному шуму, который услышал во дворе замка, тот решил, что противники занимают свои боевые позиции, намереваясь захватить хозяина. Но тревога оказалась ложной, ибо выяснилось, что этот шум произвели повозки, предназначенные для поездки короля в загородный дом.
Герцог вновь уснул. В 6 часов Жан Перикар, его секретарь, как обычно, пришел раздвинуть шторы. Герцог встал и надел костюм из серого атласа, слишком легкий для этого времени года. Рассказывают, что первый раз король послал за ним в половине седьмого, а через некоторое время — еще раз. К семи часам Гиз, закончив свой туалет, взял шпагу, накинул плащ и вышел в сопровождении Перикара. За окном едва светало.
Утро расправы
Небо, затянутое тучами, казалось очень низким, лил холодный дождь. Гиз пересек двор. Двое из его друзей лигистов остановили Гиза по дороге, чтобы еще раз отговорить от решения идти на Совет. Он ответил им: «Хорошо защищен лишь тот, кого Бог бережет!» Потом поднялся по парадной лестнице, по дороге остановился на этаже королевы-матери и справился о ее здоровье. Екатерина, у которой усиливался плеврит, «принимала лекарства» и не могла принять его. Продолжая подниматься, он увидел, что на ступеньках стоят люди Ларшона, а сам Ларшон напомнил Гизу о его обещании поддержать их требования на Совете. Наконец он добрался до дверей королевских покоев и был допущен лишь в сопровождении Перикара, имевшего на это право, ибо он был секретарем по финансам.
Немного позже прибыли последние члены Совета, в частности кардинал де Гиз и архиепископ Лионский, Пьер д'Эпинак. Присутствующие, около десятка человек, разделились на маленькие группки и стали беседовать. Все ждали государственного секретаря Мартена Рюзе, который должен был представить вопросы, вынесенные на повестку дня. Герцог Гиз с самого утра ничего не ел, он почувствовал слабость и попросил своего секретаря Перикара сходить в его спальню за ракушкой из позолоченного серебра, служившей ему конфетницей, и насыпать в нее дамасского изюма, который он любил есть утром на завтрак.
Перикар долго не возвращался, и герцог попросил Жана де ла Мота, аббата де Сен-При, первого рядового камердинера государя, распорядиться «подать ему немножко лакомств короля». Сен-При принес ему бриньольских слив. Немного позже один из привратников Совета вошел в зал с конфетницей герцога. Перикар не смог проникнуть в королевские покои, так как чуть раньше гвардия перекрыла вход для любого, кто приходил извне. Ловушка захлопывалась.
Гиз вдруг почувствовал холод, он подошел к камину и попросил Шисса, слугу в гардеробной, подбросить несколько поленьев, чтобы оживить огонь. «Мне холодно, — сказал он, — и очень нехорошо, пусть разведут огонь!» Ему делалось все хуже, из носа пошла кровь. Он стал искать платок и не обнаружил его в кармане шоссов. «Мои люди, — сказал он, — не дали мне сегодня все необходимое, но их можно простить, потому что они очень торопились». Он хотел позвать своих приближенных, но Сен-При остановил его, подав носовой платок.
В это время появился секретарь Рюзе де Больё и примерно в восемь часов начал зачитывать деловые бумаги советникам, занявшим места вокруг центрального стола комнаты. Узнав, что заседание началось, Генрих III велел советнику Револю передать герцогу Гизу, чтобы тот пришел к нему.
Сценарий убийства
Король и вправду закончил свои приготовления. Он сходил в кельи четвертого этажа за Сорока Пятью, которые находились там вот уже несколько часов; большую часть из них он расставил на лестницах и в кулуарах вплоть до галереи Оленей. В качестве резерва двенадцать из них заняли места в старом кабинете. Восемь, назначенных убийцами, ждали в королевской спальне. Это были Монпеза, сир де Лоньяк — их шеф, Жан де Монсерье, Жан де Люре, сеньор д'Арблад, Ожье де Саррьяк, Семалан, Этьен де Франк, Сен-Годан и Жак де Винь. К ним стоит добавить еще трех — Ольфанда дю Гаста, Сент-Обена и Бартелеми де Бальзака, поставленных на потайной лестнице, чтобы помешать герцогу, когда он войдет в королевскую спальню, вернуться в зал Совета. Приказав позвать герцога, Генрих удалился в коридор, который вел к новому кабинету, где, спрятавшись за коврами, он мог присутствовать при тщательно разработанной им драме. «Господин герцог, король вызывает вас, он в своем старом кабинете», — холодно сказал Револь, войдя в зал Совета. Герцог, не удивившись приглашению, поднялся, оставив на столе несколько бриньольских слив, которые ему принесли, и спросил: «Господа, кто хочет?»
Когда он вошел в королевскую спальню, присутствие там нескольких обычных гвардейцев короля не явилось для него сюрпризом. Он поздоровался с ними и направился к двери в старый кабинет, но, не сделав и двух шагов, столкнулся с тремя гвардейцами, которые были там поставлены. Он повернулся, и на него тотчас напали восемь других, шедших за ним следом. Он едва успел крикнуть: «Эй! Друзья мои!», и этот крик был услышан в соседней комнате. Все вцепились в жертву и толкались. Четверо покатились по полу, в то время как герцог пытался вытащить шпагу, но тут же получил удары кинжалов в горло, живот, почки, лицо. Силы его словно удесятерились, и он продолжал сопротивляться, пытаясь добраться до двери в зал Совета. Однако борьба продолжалась недолго. Не больше чем через три минуты Гиз, измученный, захлебывающийся кровью, которая хлестала отовсюду, рухнул у самого подножия кровати короля и прошептал: «Пощадите, это оскорбляет меня». Неожиданно пришедшие Бельгард и Рюзе де Больё приблизились к жертве и посоветовали герцогу просить прощения у Бога и короля. У него еще хватило сил сказать: «Miserere Deus»[186], потом, как рассказывается в одном описании, он засунул в рот руку и стал кусать ее, чтобы не произнести имени короля. Генрих III появился в спальне и крикнул: «Прикончить его!» Потом, подойдя к уже остывающему телу и коснувшись его кончиком шпаги, он воскликнул: «Боже мой, какой же он большой, он кажется еще огромнее мертвый, чем живой».
Врач Франсуа Мирон добавляет, что король приказал своему секретарю Больё обыскать герцога. На одной руке у него нашли маленький ключик на золотой цепочке, а в «карманчике шоссов» — маленький кошелек с двенадцатью золотыми экю и запиской, в которой герцог написал: «Чтобы продолжать войны во Франции, нужно 700 тысяч ливров ежегодно». Антраг сорвал у него с пальца золотое кольцо с бриллиантовым сердечком. Другие гвардейцы сняли с покойника его дорогие серьги.
Вакханалия жестокости
Несмотря на ковры и толстые стены, отделявшие комнату короля, в зале Совета услышали шум, который произвело убийство. Кардинал Гиз и архиепископ Лионский поспешно вскочили и бросились в зал стражи, чтобы позвать на помощь. Маршалы д'Омон и де Рец не дали им этого сделать. Они обнажили шпаги со словами: «Ради Бога, не двигайтесь, господа, у короля к вам дело». Другие члены Совета, предупрежденные до заседания о том, что должно произойти, не проявили ни удивления, ни страха. Они ничего не сделали, чтобы защитить прелатов, когда гвардейцы уводили тех по потайной лестнице в небольшие комнатки верхнего этажа. В тот же момент гвардейцы короля в замке и в городе начали производить аресты членов герцогской семьи и его приближенных. Его мать, герцогиня де Немур, его сын, принц де Жуанвиль, его секретарь Перикар, кардинал Бурбонский, которого несколькими днями раньше Генрих III признал своим предполагаемым наследником, а также многие дворяне — Эльбёф, Бриссак, Вуа-Дофен, Сент-Эньян были арестованы в своих покоях и находились под наблюдением. Архиепископов Бульонского и Комменжского предполагали арестовать в зале духовенства, но им удалось скрыться.
Известно, что третье сословие уже заседало, когда в зал в сопровождении своих гвардейцев вошел главный прево замка короля Франсуа Дюплесси де Ришелье, арестовал нескольких депутатов и увел пленников в замок. Капитаны гвардейцев были отправлены в провинции, чтобы арестовать верхушку Лиги. Так, Альфонс д'Орнандо утром уехал в Лион, где находился герцог де Майен. Но тот бежал, потому что его во-время предупредил гонец испанского посла, Бернардо де Мендоза.
Король пошел к матери. Совсем больная Екатерина, лежа в своей комнате, слышала шум в комнате сына, расположенной прямо над ее покоями. Она перепугалась, как бы не убили короля. Когда он пришел, она успокоилась и внимательно выслушала его жалобы на герцога. Ей приписывают следующие слова: «Хорошо скроено, сын мой, теперь надо шить». В действительности же, по свидетельству медика Каврианы, королева была слишком слаба, чтобы ответить сыну. Она чуть не умерла от «страшного приступа боли». Зверский поступок короля не мог ее не потрясти; она и без того горевала из-за скорого отъезда Кристины Лотарингской, а теперь и вовсе пришла в ужас.
На короткое время эта жестокость оказалась полезной королю. 24 декабря он сообщил депутатам Генеральных Штатов, что дает им время до 8 января для окончательного составления наказов. На Рождество делегация от трех сословий отправилась к королю с просьбой освободить заложников, но он через господина де Марля передал депутатам духовенства, что бесполезно просить за кардинала Гиза, который мертв. На самом деле, заставив кардинала и архиепископа Лионского провести полную страхов ночь в одной из келий чердака замка, рано утром король приказал заколоть кардинала алебардами, выведя из комнаты. Тело прелата, как и тело его брата, было, как рассказывали, сожжено в камине, а пепел развеян, чтобы их могила не стала местом поклонения и единения приверженцев.
Ужас на заседании Генеральных Штатов
Двойное убийство Гизов не вызвало у депутатов особенного гнева. Они боялись, что, если выкажут недовольство, король отыграется на заложниках, все еще находившихся в его руках. Все так же продолжая отказывать в трех миллионах экю, которые просил Генрих III, они стали более активно рассматривать вопросы, сумев решить их все к 15 января — на этот день было назначено закрытие сессии. В ответ на требования короля третье сословие вновь стало настаивать на создании специальной судебной палаты, которая заставила бы нечестных финансистов вернуть награбленное и таким образом сумела бы решить большую часть финансовых проблем, в которых погрязла Корона.
15 и 16 января в своих речах докладчики от сословий вновь вернулись к обычным темам. Высказывались пожелания о новых хороших ордонансах по реформе, которые бы наконец верно исполнялись. Из-за ужаса, которым все были охвачены после недавнего зверства короля, три сословия хотели как можно скорее покинуть Блуа. Некоторые, как, например, ученый Этьен Паскье, цитировали «Центурии» Нострадамуса, предвещавшие первую попытку убийства Гиза королем в Париже в мае 1588 года, потом его успех в Блуа:
Париж замыслит крупное убийство,
Блуа затем тот план осуществит.
И еще:
Весь двор в смятении тяжелом,
Блуа правитель друга умертвит.
Каждый осознавал, что близится к концу целая эпоха.
Смерть Екатерины Медичи
Королева Екатерина Медичи, видевшая и великолепие эпохи Ренессанса, и бедствия гражданских войн, угасла вскоре после смерти Гиза. 1 января 1589 года ей стало лучше, она вышла из своих покоев и пожелала, несмотря на предупреждения врачей, послушать мессу в капелле замка, а затем навестить кардинала Бурбонского, находившегося в заключении. Она хотела заверить его, что добьется от короля его освобождения. Старый прелат принял ее враждебно. Он упрекал Екатерину в том, что, пригласив в Блуа его и кардинала Гиза, она заманила их в ловушку: «Ваше слово, мадам, всех нас привело на бойню».
Королева-мать вернулась к себе в очень плохом состоянии. Она замерзла, пока ходила по коридорам и двору. Екатерина тут же слегла, и у нее началась горячка. Папский нунций и духовники толпились у ее изголовья. 5 января она пожелала составить завещание и причаститься. Ее причащал первый исповедник короля, священник по имени Жюльен де Сен-Жермен. Этьен Паскье и другие свидетели заметили, что таким образом осуществилось то, что некогда было напророчено королеве — остерегаться Сен-Жермена, если она хочет долго жить! Вскоре и вправду пришла смерть. В половине второго пополудни Екатерина скончалась, успев собороваться. В последние минуты возле нее находились король Генрих III и Кристина Лотарингская, два человека, к которым она больше всего была привязана в последний период своей жизни.
Эта необычная женщина в течение тридцати лет сама правила страной, а также давала советы своим сыновьям-королям и руководила ими. Поэтому ее смерть, наступившая вскоре после расправы над Гизами, сильно потрясла людей. Впоследствии многие не преминули напомнить, что в последние дни 1588 года имели место «чудесные знамения», возвестившие все эти события.
Под Рождество над городом Блуа увидели падающую звезду — «светоч, пылающий огнем». А в День невинноубиенных младенцев около семи или восьми вечера в небе появились два вооруженных человека, одетых в белое, с окровавленным мечом в правой руке. Эти «знамения» описаны на маленькой плакетке, там же дается их толкование: возвещение «смерти какого-нибудь знатного принца или принцессы за злодеяния и предательства, которые они недавно совершили».
Пышные похороны королевы-матери
Одно время ходили слухи, что королеву отравили. Чтобы рассеять эти подозрения, король приказал провести вскрытие. Легат доложил папе об операции: «Тело королевы было вскрыто по повелению короля, и все увидели, что поражено легкое, кровь разлилась в мозг, и нарыв на левом боку. Тело забальзамировали, положили в свинцовый, а сверху — в деревянный гроб. Потом разрешили народу, стекавшемуся из окрестностей, чтобы увидеть королеву, проститься с ней. Ее тело, одетое в самые прекрасные золотые одежды, которые имелись в замке, перенесли из обычной комнаты в зал для приемов. Многие дамы в траурных одеждах провели ночь возле тела, вокруг горело большое количество факелов. Францисканцы всю ночь пели над ней псалмы».
В действительности же выставлялась лишь специально изготовленная кукла, манекен со слепком лица королевы, как это всегда и делали в соответствии с обычаем. Обязательное королевское сюрко отыскали в сундуках замка. Брантом рассказывал, что прежде оно служило для выставленного для прощания «воспоминания» королевы Анны Бретонской.
Эта кукла пролежала месяц, потом, 4 февраля, король устроил в церкви Христа Спасителя, что на валу замка Блуа, похороны своей матери. Архиепископ Буржский, Рено де Бон, президент палаты духовенства Генеральных Штатов, произнес надгробную речь — настоящий панегирик: «Вы потеряли самую великую королеву по добродетели, самую благородную по происхождению и потомству, самую достойную и благочестивую, самую целомудренную среди всех женщин, самую мудрую в своем правлении, самую мягкую в общении, самую приветливую и благожелательную со всеми».
Останки королевы, пока их не перевезли в Сен-Дени, лежали в свинцовом гробу в церкви Христа Спасителя в Блуа. Ее неважно забальзамировали, так как в городе не хватило необходимых для этого ингредиентов. Несколько дней спустя она начала «дурно пахнуть», поэтому пришлось похоронить ее под покровом ночи, но не в склепе, а просто в земле, и безо всякой эпитафии.
Там она пролежала двадцать один год до тех пор, пока в 1610 году Диана Французская, незаконнорожденная дочь Генриха III и Филипы Дучи, его пьемонтской любовницы, не осуществила перенос останков законной супруги своего отца в ротонду Валуа в Сен-Дени.
Посмертные щедроты и долги
Завещание королевы было очень щедрым по отношению к тем, кто ей преданно служил: она завещала им около четырехсот тысяч экю. Королева выражала признание за усердие членам свиты, весьма многочисленной в то время. 11 придворных дам и фрейлин, 76 служащих дворян, 51 церковнослужитель, 23 врача и лекаря, 50 камеристок. Всего вознаграждалось около 500 человек, не считая дворцовой и кухонной челяди самого низкого ранга. Но эта щедрость была очень условной, ведь еще не были выплачены 50 тысяч экю жалованья за предыдущий год.
В число основных наследников входила Кристина Лотарингская. Новая великая герцогиня Тосканская получила все, что принадлежало королеве в Италии, включая ее права на герцогство Урбинское и 200 тысяч экю пистолей, обещанные ей предыдущим великим герцогом в качестве компенсации за передачу прав на ее имущество. Кристина наследовала парижский особняк королевы и половину всей ее обстановки, колец и драгоценностей.
Королева Луиза де Водемон получала Шенонсо со всем убранством; внук Екатерины, Карл Ангулем-ский, великий приор Франции, — графства Клермон и Овернь, баронские поместья Ла Тур и Ла Шез, все сеньории Оверни, которые Екатерина унаследовала от своей матери, а также графство Лораге и права на сборы и мельницы на юге в Каркассоне и Безье.
Заметили, что в завещании отсутствовало какое-либо упоминание о королеве Маргарите Наваррской, которая попросту лишалась наследства. Остаток своего имущества королева завещала государю. Но до этого он должен был заплатить благотворительным учреждениям, основанным в пользу капитула[187] и обеспечиваемым 2000 экю ежегодного дохода, которые она учредила при церкви Благовещения, находившейся рядом с ее парижским особняком. Также король должен был продолжать материально помогать бедным девицам на выданье и жертвовать 6666 ⅔ экю нищим, чтобы те молились за ее душу. А кроме того, Генрих III должен заплатить кредиторам королевы.
Долги Екатерины были огромны. Брантом и Л'Этуаль говорят о 800 тысячах экю. Остаток невыплаченного жалованья свите вместе с завещанными деньгами составлял по меньшей мере 450 тысяч экю. Кредиторов было бесчисленное множество. Из них нам известны около сорока, причем они находились на различных ступенях иерархической лестницы, от смотрителя королевской виверры и баранов до банкира Себастьяна Заме и вдовы скульптора Жермена Пилна. Чтобы заплатить им, пришлось прибегнуть к распродаже имущества Екатерины, в частности опечатали ее парижский особняк. Наконец, гораздо позже, 16 декабря 1593 года, синдик[188] кредиторов Екатерины добился решения суда выставить на торги поместья Шенонсо, Монсо и Сен-Мор-де-Фоссе.
Турень, последнее прибежище династии
Похоронив мать, Генрих III долго в Блуа не задерживался. Разумеется, он не замедлил сосредоточить там войска, чтобы обезопасить себя от генерального наступления, которое готовили против него Лига и приверженцы Гизов. В этих целях он получил поддержку военных, возглавляемых Эперноном, Бироном, Омоном и д'О. С королем Наварры он подписал договор о примирении, который позволил им объединить силы.
Король удалился в Плесси-ле-Тур, а Тур сделал резиденцией правительства. Так как с Лигой было окончательно порвано, он обратился к Генриху Наваррскому. 30 апреля тот появился со своими войсками. Со всех сторон стекались протестанты и роялисты. Попытка лигистов под предводительством Майена взять Тур провалилась благодаря героической обороне бравого Крийона. Генрих III смело выступал на аванпостах; его было легко узнать по фиолетовому костюму — он носил траур, бесстрашно подставляя себя под пули противника.
Неудавшаяся попытка захватить Тур ознаменовала начало возрождения Короны. К июню путь на Париж был свободен. Оба Генриха отправились на осаду столицы. Известно, что 2 августа 1589 года король погиб там от руки доминиканца Жака Клемана. За этой смертью последовали девять лет гражданских войн, которые вел Генрих IV за свой законный престол.
С династией Валуа заканчивалось время, озаренное рождением нового мира Ренессанса. Замки на берегах Луары послужили ему великолепной театральной сценой. В них разворачивались приятные и грандиозные или, напротив, тревожные и ужасающие сюжеты. Театральную пьесу ставили сильные мира сего, а слуги и придворные, сами того не желая, оказались втянуты в этот удивительный спектакль, который и стал их повседневной жизнью.