Разные племена восточных славян в VIII–IX веках имели разные женские украшения в виде височных колец. Так, у полян, волынян, дреговичей встречаются небольшие височные кольца с тремя бусинами, у племени северян височные кольца были проволочные спиралевидные (по две — четыре штуки в каждом погребении), у вятичей, населявших территорию нынешней Москвы, имелись сложные семилопастные кольца, которые в количестве двух — восьми штук помещались с двух сторон от лица покойной; для кривичей характерны браслетообразные височные кольца с завязанными концами; радимичи использовали височные кольца в виде семи лучей, украшенных зернью; новгородские словене выделялись ромбовидными височными кольцами, но в их захоронениях попадались и перстнеобразные, и трехбусинные кольца. Конечно же, главная функция височных колец заключалась в том, что они были оберегами, но при этом женские височные кольца были едва ли не самым распространенным и ценным украшением.
Но какой бы ни была по форме одежда, из каких бы тканей она ни шилась, даже в глубокой древности женщины украшали свой костюм всеми доступными способами. В частности, на передней части рубахи нашивали или вшивали так называемые «передцы» — украшенные вышивкой золотными, серебряными и шелковыми нитями или низаньем с жемчугом куски ткани. Еще одним украшением, и не только, были бусы, серьги, кольца, уже упомянутые браслеты, придерживавшие длинные рукава сорочицы, меха. И все это тоже «работало» как обереги.
Бусы, закрывавшие шею, так же как вышивка на вороте рубахи, должны были прежде всего защищать, поэтому они составлялись, как правило, из очень полезных в этом отношении предметов: металлических колокольчиков, отпугивающих нечистую силу своим звоном, фигурок домашних птиц (уточек) и животных, чтобы плодились, малюсенькой ложечкой из дерева или металла — символом достатка в доме, различными камешками и стекляшками, клыками убитых медведей и волков и тому подобными оберегами. После принятия христианства в состав таких бус стали включать крестик, помещая его в центр композиции. Серьги из самых разных металлов вдевали в уши девочкам с малолетства, и это был знак их отличия от мальчиков, бегавших по двору в таких же рубахах.
В состав оберегов, носимых на одежде, руке, шее или на поясе под одеждой, входила и красная нить с рядом узелков на ней. Узел символизировал остановку какого-то процесса, действия, замыкание чего-то важного, привязку счастья, здоровья, плодородия, удачи к данному человеку. Узлы на красной нити должны были остановить проникновение нечистой силы и болезней. Помимо нитей носили также узлы-амулеты, помещая в них коренья трав, уголек, соль, высушенную змеиную головку, кусочек кожи, шерсти и т. п. О распространенности подобных амулетов, называемых в древнерусских источниках «наузами», свидетельствуют обличительные христианские поучения: «…некие бесовские наузы… носили на себе»; «немочь волжбою лечат и наузами» и др.[190] Под влиянием православной церкви русские позднее начали носить в наузах ладан, отчего они и стали называться «ладанками».
Под восточным влиянием мужчины начали носить в левом ухе золотую серьгу, а иногда привешивали ее на свою высокую шапку-горлатку.
Обувь язычников состояла из кожаных сапог, поршней (туфель) и лыковых лаптей. В археологических находках Новгорода Великого и Пскова часто попадаются кожаные сапожки, сшитые для самых маленьких, годовалых малышей. Обычно кожаную обувь красили в черный цвет, но известно также, что знать носила яркие (желтые, красные, синие и др.) сапоги, украшенные резным узором. В языческие времена наличие сапог в качестве каждодневной обуви считалось признаком благосостояния жителей. Согласно «Повести временных лет» Нестора, воевода Добрыня, оглядев в 985 году пленников-болгар, заявил князю Владимиру: «Соглядах колодник, оже суть вси в сапозех; сим дани нам не даяти, поидем искать лапотников»[191].
Чтобы содержать одежду в порядке, ее не только «мыли», то есть стирали, но и «катали», то есть разглаживали катком, сделанным чаще всего из дуба. Во всяком случае, именно дубовые катки для «катания сорочиц» упоминают древнерусские источники.
«Модники» дохристианской Руси следили не столько за модой как таковой, сколько за сохранностью своих и чужих «телесных границ» от вторжения нечистой силы. Конечно, одежда прежде всего маркировала социальный статус человека. Недаром в пародийном «Сказании о молодце и девице» XVII века самая непристойная пародийная одежда описывается так: «свита» (плащ) сшит из рогожи, штаны холщовые, кромка (отделка по краю) из мочала, шапка из войлока.
Но при всем при этом врожденное чувство прекрасного не могло не отразиться на одежде, украшениях и обуви язычников. Как показывают раскопки в Великом Новгороде, горожане не имели практически ни одной неукрашенной вещи: все предметы быта и костюма, как правило, так или иначе украшались либо вышивкой, либо резьбой, либо тиснением, либо ювелирными изделиями и мехом. Красота предметного мира и одежды древнерусского язычника поражает воображение; жаль только, что слишком малая часть этого пестрого нарядного мира доступна нашему взгляду сегодня.
«Уж ты, сад, ты мой сад…»
Типичный двор во времена языческой Руси включал сараи (клети), конюшни, баню, амбары, другие хозяйственные постройки и, конечно же, сады. При этом сады были двух типов: плодоносящие, располагавшиеся за домом и часто называемые «огородами» или «овощниками», и «красные», то есть парадные, небольшие и нарядные, для увеселения глаз, насаждаемые перед домом[192]. «Овощной град» (встречается и такое наименование сада) за домом включал в себя всякий «овощь огородной» — яблони, груши, вишни, сливы, орехи русские, морковь, редьку, репу, капусту, свеклу, лук, чеснок, бобы, мак, огурцы и пр. При саде был и огород, где устанавливали «овощное стражище» — шалаш для охраны, а также выставляли пугало — «полохало».
Уподобление сада раю появилось уже после принятия христианства. К примеру, крестьяне во Владимирском крае представляли рай как прекрасный сад с золотыми и серебряными домами.
Большой плодовый сад с обилием деревьев и кустарников был прекрасным подспорьем в хозяйстве язычников. Но к плодовым деревьям в нем относились не как к простым хозяйственным объектам, а как к живым существам, обладающим способностью к плодородию. А все, что давало жизнь, почиталось и ценилось. Поэтому-то плодовые деревья наравне с дубом, буком и другими «священными рощениями» связывались с жизненной силой, столь необходимой человеку. Да и сам человек зачастую уподоблялся плодоносящему дереву, а дерево, в свою очередь, приравнивалось к человеку. Чтобы усилить деторождение в создающейся семье, на свадьбу изготавливали каравай-сад, украшенный веточками плодовых деревьев и фруктами. С появлением на свет ребенка семья высаживала в саду новое дерево в честь родившегося младенца, ожидая, что рост деревца, его состояние, а позднее и плодовитость повлияют на рост, здоровье и судьбу младенца. Воду после купания новорожденного сливали под «его» дерево, туда же могли закапывать его срезанные волосы и ногти. Во время болезни ребенка его дерево «подавало знак»: если оно засыхало, то это было к смерти ребенка, если же оставалось зеленым и здоровым, то и ребенок должен был вскоре выздороветь.
Чтобы дерево хорошо росло и плодоносило, его «приглашали» к семейному праздничному столу, совершали под ним половой акт, украшали ветви красными лентами и т. п. Обвязывание деревьев по крупным праздникам было распространено у всех славянских народов, оно распространялось либо на все деревья, которые плохо плодоносят либо не плодоносят вовсе. Делалось это с целью обеспечить их плодоношение. Иногда обвязывали только одно из деревьев, которое символически замещало остальные. Обвязывали в основном житной (ржаной) соломой, но могли также обвязывать соломой от гороха. Люди верили, что солома от этих культур заставит деревья давать такой же большой урожай, какой дают рожь или горох.
Дерево можно сглазить так же, как и человека, наслать на него порчу с целью лишить его плодородия. Срубить плодовое дерево значило погубить чью-то жизнь. Если сад поздно зацветал, то это предвещало скорую смерть кого-то из хозяев, а если вдруг зацветал вторично, осенью, то это означало холодную и страшную зиму с болезнями и голодом. Оскорблением считалось справлять нужду под плодовым деревом, влезать на дерево в обуви, повреждать кору или ствол без уважительной причины. Бездетные семьи, как и женщины в период месячных, не имели права ухаживать за садом, так как могли передать свои недуги плодоносящим деревьям и те перестали бы плодоносить. Смерть саду угрожала и в случае, если его поливали водой после омовения покойника.
Так называемое погребальное деревце провожало покойника в последний путь, если юноша умирал неженатым, а девушка — незамужней. Погребальным деревцем чаще всего становилась ветка яблони или сливы, которая символизировала несостоявшийся брак умершего, поэтому при погребении юноши деревце несла девушка, а при погребении девушки — парень. На могиле умершего принято было сажать плодовое дерево, с которого нельзя было собирать плоды, поскольку оно теперь принадлежало только покойнику. Эта нерасторжимая связь как бы отсылала к связи человека и плодового дерева на «этом» свете, была своеобразным перевертышем.
Особую связь восточные славяне видели между девичеством и садом. Проистекало это, вероятно, из того, что древнерусские девушки проводили всю свою жизнь до замужества в замкнутом семейном кругу, в тереме и около него, то есть в саду. Там они росли, ухаживали за садом, гуляли, пели песни, качались на качелях и т. д., поэтому девушки воспринимали сад «своим» жизненным пространством, равным родному дому. Образ сада как девичества обыгрывался в обряде выкупа невесты, когда жених как бы «топтал сад», искал девушку и выводил ее из сада. Уже в ритуале сватовства звучал мотив погубления сада-девичества. Невеста обращалась к сватам с упреками: «Вы побили путь-дороженьку, вы посмяли шелкову траву, доломали в саду яблони, пощипали в саду яблоки!»