Все это действо было направлено на создание пародийного «страшного» образа нечистой силы, которым не столько пугали, сколько провоцировали. Ряженые с шумом и криком проходили по деревне, били палками по заборам и воротам, раскидывали поленницы дров, валяли в снегу прохожих. С еще большим вызовом они вели себя в домах: опрокидывали горшки и кадушки, разбрасывали мусор, мазали хозяев сажей, путали нитки, обливали водой домочадцев. Особенно доставалось девицам. За ними гонялись парни в масках, валили их на пол и катались с ними по полу, задирали юбки, целовали их. Могли даже изобразить секс между наряженными в «деда» и «бабку». В общем, делали всё то, что, по их понятиям, должна была делать в домах во время открытых границ «этого» и «того» света нечистая сила.
Самой популярной бесчинной игрой считалась «кобылка» — обряд с чучелом кобылы, во время которого драки достигали невиданного размаха. К примеру, в 1691 году в Москве «стрельцы учинили бесовское игралище прозванием кобылку, и с тем игралищем на мосту соборныя церкви… ключаря, и попов, и дьяконов били»[221]. Русская церковь многократно указывала, «чтоб с кабылками не ходили и на игрища б мирские люди не сходилися, тем бы смуты православным крестьяном не было, и коледы б, и овсеня, и плуги не кликали»[222]. Под кликанием овсеня или плуга подразумеваются игрища, устраивавшиеся для встречи весны и начала пахоты, имевшие элементы смехового поведения и бесчинств. Все бесчинства включали в себя так называемое «москолудство» — шутовство, насмешки, балагурство, издевки.
На Вологодчине, к примеру, наиболее распространенными были сценки с медведем, вернее, с парнем в роли медведя. Он хватал девушек за ноги, стаскивал с лавок, «рявкал, шчупал», «ловит девок да мнет, рукой начнет хоботить», «сволокет девку под себя», «валил и мутузил их»[223].
Широкое распространение на праздниках славянских народов приобрела «бесчинная свадьба», то есть пародирование свадьбы. Да и сами свадьбы, по свидетельству «Стоглава» 1551 года, были средоточием бесчинств: «В мирских свадьбах играют глумотворцы, и арганники, и смехотворцы, и гусельники, и бесовские песни поют»[224]. Символические пародийные свадьбы проводили обычно на границах годового цикла, в дни зимнего и летнего солнцестояния, а также в дни весеннего и осеннего равноденствия. Иногда разыгрывали все эпизоды свадебных обрядов от сватовства до свадебного пира, иногда просто возили по деревне двух женщин, наряженных женихом и невестой; наряжали их в венки из соломы, гороха, лука; обводили трижды вокруг дома. На Святки распространено было бесчинное «умыкание невест», должное якобы обеспечить хороший урожай в наступающем году. На Масленицу разыгрывали эротические сценки. Например, на Смоленщине «женили Бахаря»: вешали колодку на парня и девушку и объявляли их женихом и невестой. Летом бесчинные свадебные игры совершались на поле. На ночь оставляли на поле чучела Семика и Семичихи, утром спрашивали их: «Как вы ночку провели, молодица с молодцом?»[225] На русальей неделе устраивали свадьбу Русалки и Русалина, которых изображали две женщины, одетые в белые рубахи. Наконец, бесчинную свадьбу часто устраивали в конце настоящей свадьбы. Обычно в ней участвовали наряженные «старики» и «старухи», иногда их замещали ступа и пест в женском и мужском костюмах.
На Масленицу распространено было переодевание женщин в мужскую одежду с подчеркнутым фаллосом — морковью, вшитой в штаны. Они шумной гурьбой ходили по домам, где «искали морковь», распевая при этом непристойные песни и изображая сексуальные действия.
С эротическими коннотациями связан и образ Ярилы, которого «хоронили» («погребали Ярилину плешь») в конце русальей недели. Куклу-чучело Ярилы с подчеркнутыми половыми признаками сначала воспевали в непристойных песнях, восхищаясь его плодовитостью, обыгрывали на гуляньях, а затем парень в образе старика его «погребал». Часто в пару к Яриле делали куклу женского пола — Ярилиху, которую в конце празднеств раздирали на части вместе с чучелом Ярилы и бросали в воду. Этот обряд совпадал с русальей неделей, праздником Ивана Купалы либо приурочивался к Петрову дню («Ярилово заговенье») или Троице.
К разряду бесчинств относились и смехотворные свадебные песни, часто с употреблением матерных слов. В поучениях против язычества говорится о песнях в честь Леля: «И того идола ветхую прелесть дияволю на брачных веселиях руками плещущее и о стол биюще воспевают»[226].
Случались бесчинства и во время поминок, наиболее часто в Семик — день поминовения «заложных покойников» (утопленников, казненных, умерших от голода, неизвестных). Поминки на кладбище плавно переходили в буйство. Самые впечатляющие масштабы принимали эти буйства в Верхнем Поволжье, где изготавливались из соломы и тряпок чучела Семика и Семичихи. Женщины в масках и обвешанные фаллическими символами носили их по селу и просили угощение: «Семику — яичко, Семичихе — молочка…» Затем они отправлялись за деревню «гонять Семика». Мужчинам запрещалось участвовать в процессии и оргии. За селом звучали непристойные песни, сопровождаемые стуком в металлические предметы (ведра, печные заслонки, косы), женщины оголялись и скакали на метках или палках вокруг чучел, кувыркались и катались по земле, страшно сквернословя при этом.
Сквернословие входило в состав языческих «отгонных действий», поскольку слово считалось столь же материальным объектом, что и вещественные предметы. Злыми словами, грязными выражениями можно было отогнать любого «врага» от своих границ. С принятием христианства сквернословие вошло в перечень «устной гнуси», как это следует из «Изборника Святослава» 1073 года: «Гнусь бо есть ручьная: грабление, злодеяние; устьнная же: хуление, клеветание, сквернословие, смех, укорение»[227].
Все бесчинства в большей или меньшей степени вызывались и сопровождались обильным питием хмельных напитков. В 921–922 годах арабский путешественник Ибн-Фадлан видел на Волге похороны знатного руса, которые начинались с питья хмельных напитков еще до сожжения умершего и продолжались в том же духе несколько дней: «Они… пьют ночью и днем, так что иной из них умрет, держа кубок в руке»[228].
Способность много пить, напиваться допьяна расценивалась как признак богатырства. Широко известны слова князя Владимира Святославича, сказанные им якобы при выборе веры: «…Руси есть веселие пити, не можем бес того быти»[229]. Да и сам князь знаменит был своими обильными и многодневными хмельными пирами.
В русских былинах богатыри единым духом осушали чаши весом в полтора пуда. Так, Василий Буслаевич созывает пир «пива пьяного», на котором богатыри после всего выпитого должны еще выдержать удар «черленого вяза» — дубины. И если у пьющих это получалось, то Василий Буслаевич брал их в свою дружину. Другой былинный богатырь Илья Муромец выкатывает бочки с вином и созывает «голь кабацкую»:
Ступайте вы ко стару на почестной пир,
Напою вином и всех вас допьяна.
В былине «Василий Игнатьевич и Батыга» герой освобождает Киев от врагов, только упившись допьяна.
По представлениям язычников, пить до полного опьянения значило проявлять уважение к хозяину, поэтому этот обычай, порицаемый церковью, продолжал существовать на протяжении столетий вплоть до настоящего времени. В праздники бражничество как бы входило в праздничный чин. Бесчинное, беспричинное пьянство однозначно осуждалось православной церковью, оно считалось грехом более тяжким, чем идолопоклонство. Народные поговорки отражают двойственное отношение к пьянству: «Пьян да умен, два угодья в нем»; «В пьяном бес волен»; «Над пьяным и оборотень потешается».
Бесчинным было пародийное опаивание «мнимого мертвеца» на поминках, когда кто-то из мужчин изображал умершего. Его обильно кормили и поили, а когда он упивался, то выносили из избы и бросали за воротами, а сами начинали петь песни, плясать и драться.
«Хворь, выйди вон!»
Болезни, судя по всему, воспринимались язычниками как некая телесная, чуждая человеку сущность, проникающая в него извне, как насланная кем-то порча или как нечистая сила, захватившая человека в свои сети. Поэтому ее необходимо было «прогнать», тем или иным способом выдворить из организма, совершив специальные обрядовые действия.
По представлениям древнерусских язычников, болезни жили где-то на краю света, за морем, в болотах, на дне колодцев, в дремучих лесах, колючих зарослях, в общем, в разных гиблых местах. Но источником болезни могла быть и собственная тень человека, воспринимаемая как отдельное существо. Тень вызывала усыхание и похудение. В таких случаях тень из больного «вынимали» следующим образом: подводили человека к стене, падавшую от его фигуры тень обкалывали булавками либо обводили мелом или измеряли нитью. После этого нитку сжигали, булавки выкладывали на пороге, прося тень забрать свою болезнь.
Болезни не гуляли сами по себе, их насылали колдуны и ведьмы, всякая нечистая сила, демоны, «дурной глаз» кого-то из людей, намеренная порча. Болезни как всякая телесная индивидуальность имели имена собственные, возникающие, в основном, из симптомов заболевания (желтуха, краснуха, огонь, грызь) или от тех сил, которые их наслали на человека (полуношница, лихой, жаба, червь, лягушачий глаз). А поскольку язычники старались то, чего особенно боялись, не злить, называть уменьшительно-ласкательными, задабривающими или возвеличивающими словами, чтобы расположить к себе и тем самым защититься от проникновения болезни внутрь организма, то их часто именовали «оспица», «добруха», «смиренчик», «барыня», «князь», «бабушка», «сестра», «своя» и т. д.