Я все-таки решил вывезти маму из города — не уверен, что ее организм справится с гормональной нагрузкой. Натаху уговорить выехать не смог — она души не чает в своем автомеханике, называет его Пуся, а он ее — Кися. Ну, пусть голубки побудут вместе, пока могут — придя в себя, Натаха наверняка сразу выставит его вон. Все равно запихивать здоровенную тетку в машину силой было бы чревато боком. А маме я просто наврал, что повезу ее выбирать отделку для дачного домика. Когда мы пересекли невидимую черту — километра через три после официальной границы города — она не зарыдала, не забилась в истерике, а просто притихла на заднем сидении, уставившись прямо перед собой застывшим взглядом. А теперь говорит какие-то странные, несуразные вещи.
— Мам, потерпи еще немного, шесть километров до блокпоста, там скорая ждет…
— Оля твоя — хорошая женщина, добрая, — не слушая меня, говорит мама. — Но ведь она не любит тебя. Ты ей просто удобен — надежный, порядочный, со своей квартирой, зарабатываешь… Поэтому и терпит, что ты налево ходишь. Если бы любила — терпеть не стала бы…
Давлю соблазн еще прибавить скорость — дорога мокрая. Дворники противно скрипят по стеклу. Наконец впереди появляются контуры блокпоста. Скорая стоит с включенной мигалкой. Подъезжаю, останавливаюсь, выскакиваю из машины, распахиваю заднюю дверцу, отстегиваю ремень, пытаюсь помочь маме выбраться — она ни на что не реагирует.
Меня оттесняют санитары в синих комбинезонах, отводят маму в свою машину. Медсестра готовит шприц. За работой медиков приятно наблюдать — они деловиты и собраны, такой контраст с расслабленными людьми в городе, из которого я только что выехал…
Через четверть часа к моей машине подходит пожилой врач, садится на переднее пассажирское сидение и говорит:
— Острый депрессивный эпизод мы купировали медикаментозно.
— Я бы хотел с ней поговорить.
— Она спит, проснется уже в больнице. Понаблюдаем сколько понадобится.
— Номер и адрес больницы назовите.
— Записывайте… У вас тут курить можно?
Вообще-то нельзя, но не выгонять же врача, который только что лечил мою мать, под дождь.
— Да пожалуйста, курите… Многих сегодня вывезли?
Салон тут же заполняется вонючим дымом дешевых сигарет.
— Ваша мама — двенадцатая. Спецназ практически похищает людей, тех, кто тут на окраине живет или работает. Я уже все повидал: и истерики, и галлюцинации, и агрессию, и депрессивные эпизоды… Ничего, за два-три часа все приходят в норму, так что с вашей мамой в порядке всё будет. Поедете с ней в больницу?
— Не могу. Жене позвоню, она подъедет… Спасибо вам.
Так себе я получаюсь сын, но ехать в больницу правда нет времени сейчас. Расследование ползет с черепашьей скоростью, и только пока я стою у Лехи за плечом. Он, в принципе, молодец, держится как может и действует — профессионализм не пропьешь, то есть не потопишь в гормонах счастья. Но фокус его внимания постоянно плывет, он отвлекается, теряет нить расследования. Хотя Леха, как и все, стал в эти дни расслаблен и благодушен, иногда я вижу, как ему отчаянно хочется вытолкать меня из кабинета, больше никогда не впускать и забыть про всю эту мутную историю.
Но я умею быть настойчивым, потому сделано уже многое. В городе живет 587 тысяч человек, из них 446 тысяч — достигшие семнадцати с половиной лет, то есть одаренные. Из общего списка исключены те, чей Дар официально зарегистрирован и подтвержден, и мы можем быть уверены, что он не имеет отношения к воздействию на психику и эмоциональное состояние других людей. Те, чей Дар известен только с их слов — под подозрением; допустим, когда человек заявляет, что получил Дар убийцы — никто не попросит его это продемонстрировать. А пять-шесть процентов обывателей вообще отказались сообщать о своих Дарах государственным органам.
Из списка потенциально способных воздействовать другим на мозги вычеркивают тех, о ком точно знаем, что в последнее время они не покидали города больше чем на месяц: ходили на работу или на учебу, регулярно светились на уличных камерах, лежали в больнице, пользовались сотовой связью и банковскими картами. Другое направление работы — проверка приезжих. Каждый день сотни людей прибывали в город на поездах, самолетах, междугородних автобусах, через туристические фирмы. Их пофамильные списки в полиции есть. Хуже, что еще можно приехать на электричке или юркой маршрутке — вечно они клубятся в самом заплеванном углу вокзальной площади, и водители принимают «за проезд» только наличку; такие пассажиры нигде не регистрируются по паспорту, отыскать их практически невозможно. Если наш виновник торжества — гастролер, наверняка он въехал именно так, ищи теперь ветра в поле…
Тут, конечно, полно тонких мест — например, человек может числиться на работе фиктивно. Или виновник торжества усилил свой Дар давно, несколько месяцев провел в городе, а осчастливить всех даром решился только теперь… или приказ такой получил только теперь. Как угодно могло повернуться, везде соломки не подстелешь. Работаем по принципу — делай что должно, и будь что будет.
Так что никак я не могу ехать сейчас с мамой. Хорошо хоть больница в дальнем пригороде, значит, можно надеяться, что врачи там так же старательно исполняют свою работу, как я — свою.
Проверяю маму в машине скорой помощи — в самом деле спит. Поправляю фольгированное спасательное одеяло, которым ее укрыли.
У блокпоста стоит машина, приехавшая со стороны области. Водитель в майке-алкоголичке и шлепанцах орет на женщину-полицейского:
— Вы с дуба рухнули — «город закрыт»? Что за хрень — «закрыт»? Мы с самого юга едем, у меня дети в машине двенадцать часов, им надо домой! А мне, между прочим, на работу завтра!
Такое нормальное человеческое поведение… Эх, мужик, не надо тебе завтра на работу — толку от этого не будет ни тебе, ни работе.
— Для работы можно будет потом получить справку, — устало говорит полицейская. — Проследуйте в пункт временного размещения по адресу…
— Мы что, как беженцы, в заброшенном пионерлагере должны ночевать⁈ — кипятится мужик. — А вот смотрите, ему в город почему-то можно!
Ему — это мне, я как раз разворачиваюсь у блокпоста. Знал бы ты, мужик, что происходит — не стал бы мне завидовать.
Набираю Олю — надо попросить ее побыть с моей мамой. Кстати, что такое мама о ней говорила? Ерунда какая-то. Наверно, временное помрачение рассудка на фоне гормонального спада. Оля меня не любит — надо же такое сказануть… Никогда об этом не задумывался. Беспокоился, достаточно ли я люблю Олю — такое было. А она… да любит, конечно, как еще-то? Ладно, не до этих глупостей сейчас.
На встречной полосе — ни одной машины. Неделю назад водители пригородных автобусов просто перестали приходить на работу. Никто не хочет покидать территорию счастья.
Я буду не я, если не найду способ положить этому проклятому счастью конец.
Глава 8Примитивные эгоисты
У памятника Ленину пожилой мужчина играет на скрипке — фальшиво, но задорно и весело. Гуляющие останавливаются послушать, а в паузах аплодируют. Что не так на картинке? Перед скрипачом нет ни перевернутой шляпы, ни призывно раскрытого футляра. Он развлекает прохожих просто так, от избытка радости жизни.
По тротуару, держась за руки, идет парочка — чрезмерно полная девица в шортах не по размеру и прыщавый парнишка, сложением напоминающий огородное чучело. Они нежно держатся за руки, он шепчет что-то ей на ухо, она визгливо хохочет — жиры колыхаются по всему телу. Готов биться об заклад, что эта пара образовалась совсем недавно — в обычной жизни такие люди остаются одинокими, но теперь стремление к счастью сделало их… несколько неразборчивыми.
Самых перспективных кандидатов в виновники торжества я допрашиваю сам — у городских оперов теперь хватка не та. А допросы — тоже тонкий момент нашего дырявого, как сценарий блокбастера, плана. «Здрасьти, извините, а это не вы тут нелегально используете мощный псионический Дар на весь город? Ясно-понятно, спасибо за беспокойство, хорошего вам дня!» По крайней мере любой опер, даже с разжиженными мозгами, может попросить продемонстрировать Дар и проверить алиби; но я жопой чую, то есть, конечно, интуитивно понимаю, что этого может оказаться недостаточно…
А чего будет достаточно? Сам не знаю толком. Война план покажет… Сейчас, например, еду проверять пенсионерку, заявившую при регистрации Дар успокаивать людей. Программа распознавания лиц ее не нашла, сотовый телефон на нее не зарегистрирован, банковская карта уже год не используется… А всего-то шестьдесят восемь лет женщине, по нашим временам еще вполне активный возраст.
Пробка, вызванная очередной аварией, наконец-то трогается. Паркуюсь возле белой девятиэтажки, поднимаюсь на лифте, и давлю на звонок возле металлической двери — в недрах квартиры раздается мелодичная трель. Неспешные шаркающие шаги, скрежетание замка… На пороге стоит пожилая, но подтянутая женщина в цветастом домашнем костюме; аккуратная прическа, открытое симпатичное лицо, тапочки с помпонами. Разворачиваю перед ней корочки:
— Здравствуйте! Меня зовут Александр Егоров, я веду полицейское расследование. Позволите задать вам несколько вопросов?
Корочки мне наскоро состряпал Леха. Они легальные и подлинные, с моей фотографией, вот только написано в них «общественный помощник следователя» и прав они дают примерно ноль. Но в эти дни граждане не вчитываются в то, что напечатано на удостоверении мелким шрифтом.
— Да, конечно. Пожалуйста, проходите… — в голосе женщины не слышится никакой тревоги. — Извините, у меня тут внучка… Алена, поиграй в комнате, видишь, дядя пришел по делу.
На пороге комнаты возникает хмурая девчушка лет четырех-пяти — нарядное платьице заляпано свежими пятнами — и бросает в меня пластиковым кубиком. Промахивается, строит злобную рожицу и убегает.
— Алена у нас такая гиперактивная, просто беда, — разводит руками женщина. — С рождения покоя от нее нет. Проходите на кухню. Чай будете?