Все это неважно теперь. Отвечаю Юрию Сергеевичу одним словом:
«Готов».
Что тут рассусоливать.
Немедленно приходит билет — наверняка он был куплен до того, как я ответил. И Надежду вряд ли разыскали аккурат к тому моменту, как я закончил очередное дело — просто ждали, когда она пригодится. Вот, пригодилась.
Открываю билет — вылет через два часа; хорошо, что аэропорт рядом. Город, в котором живет теперь Надежда, не так уж далеко от моего — можно добраться за шесть… нет, за четыре часа, ведь пустили скоростной поезд. Как же я соскучился по дому…
На минуту представляю, как выхожу на знакомую до последней щербинки в асфальте вокзальную площадь, сажусь в тридцать девятый троллейбус и еду домой. Оля встречает меня в прихожей — теплая, уютная, пахнущая ванилью и мятой. Федька словно бы нехотя показывает очередной проект — «совсем лажа или стоит допиливать, чего думаешь, Сань?» В субботу мы все вместе едем к моей маме и терпеливо выслушиваем ее жалобы на управляющую компанию, которая опять неправильно сделала перерасчет по показаниям водосчетчиков. Я расспрашиваю Юльку о ее репетиторах и налаживаю контакт с Натахиным, кажется, уже женихом — они так и не разбежались, наоборот, притираются друг к другу. Потом звоню Лехе, мы заваливаемся в любимый паб и наливаемся по глаза индийским бледным элем с фирменными гренками. В понедельник, несмотря на похмелье, на работу — к горе неподписанных документов, вникать в запущенные дела. Я соскучился даже по Ксюше с ее вечными жалобами на бывшего мужа и актуальных клиентов и по Витале с его «Чо», на которое я неизменно отвечаю «Через плечо!» Господи, всего-то четыре часа на самолете… и все равно что другая планета. За право вернуться в старую уютную жизнь, даже за собственное имя мне теперь придется сражаться.
— Но как же дико получилось… — потерянно говорит Олег. — Довели старика до сердечного приступа… И ведь ничего плохого он не хотел и даже как бы не делал…
О чем это он? А, о деле, которое мы только что закрыли.
— Ты же сам вчера сказал, что так нельзя, потому что люди не выбирали эту… нормальность. Что это насилие над их волей или как-то так.
— Да… Да, в самом деле. Мне уже жутко думать, что мы раскопаем в следующий раз!
— В следующий раз… — кладу брату руку на плечо. — В следующий раз ты будешь работать один, Олежа.
— В смысле «один»⁈ Да как — один? Ты что такое несешь? Ну чего я могу — один?
— А ты подумай, Олежа. Кто на самом-то деле первым верно сформулировал проблему в и этом расследовании, и в предыдущем? Кто вытянул это расследование? Может, хватит уже считать себя никчемной тенью старшего брата? Ты умный и внимательный, Олег, ты умеешь работать и с информацией, и с людьми. А главное — сердце у тебя бьется в правильном месте и совесть еще не атрофировалась.
— Совесть… — Олег отворачивается и закусывает губу. — Вот она-то и… Я же как бы…
— Знаю. Ты наломал дров. Я тоже, впрочем. Но у нас нет варианта «не родиться». Надо жить со всем этим багажом. Нельзя исправить то, что уже произошло — кажется, на это не способен ни один Дар и даже сверхдар. Но можно сделать так, чтобы все оказалось не напрасно. И ты сможешь. Хотя бы потому, что у тебя не будет другого выбора — и ни у кого не будет. Только ты теперь можешь защитить людей от тех, кто заставляет их жить по своим фантазиям.
Олег смотрит мне прямо в лицо:
— А ты, Саня? Что будешь делать ты?
— Я… разберусь с источником проблемы. Мы сейчас боремся с очередными жертвами Кукловода… с его тенями. Я должен добраться до него самого.
— Я с тобой!
— Нет. Нет, Олежа, ты нужен в тылу. Как я уйду, если не буду знать, что ты остаешься вместо меня? И… если что… о маме позаботишься, и за Натахой с Юлей присмотришь. Оле скажи… так банально, знаю… что я люблю ее. Нет других слов в такие моменты. Только это важно.
— Саня… — никогда не видел у Олега такого взрослого выражения лица. — Саня, но ты ведь вернёшься?
С языка чуть не слетает что-то бодренькое вроде «конечно, даже не надейся от меня отделаться». Нет, не то. Говорю правду:
— Не знаю.
Глава 20Я ухожу в абсолютное белое
— Явился наконец?
Надежда смотрит на меня без особого интереса и возвращается к прерванному занятию — протирке листьев небольшого деревца. Этот офисный центр похож на тот, где расположена моя фирма, словно брат-близнец — так же бедненько, но чистенько. Надежда и здесь носит синий рабочий халат и желтые резиновые перчатки. Словно и не было событий этого безумного года…
Я ожидал хотя бы какой-нибудь реакции на свое появление, но хмурая невозмутимость Надежды сбивает с толку. Словно она — квартирная хозяйка, а я — непутевый квартирант, побросавший после выезда свое барахло; выкинуть его доброй женщине было совестно, а хранить — неудобно.
Неловкая ситуация, конечно. Жил человек спокойной размеренной жизнью, совершенствовался в своей непрестижной работе, искал духовного просветления или чего там — а тут я: «вы обязаны помочь, мне-мне-мне нужно». Послала бы она меня тогда на все четыре стороны — не пришлось бы спешно покидать насиженное место, скрываться… Теперь ведь Штаб от нее не отвяжется — свободные от Дара на дороге не валяются.
Но ведь тогда Олег не вернулся бы домой.
Откашливаюсь:
— Здравствуйте, Надежда.
— Не знаю, приживется ли фикус — слабенький очень… воздух для него сухой слишком, — женщина методично опрыскивает мясистые листья растения из пульверизатора. — А ты пришел забрать свое назад?
— Собственно… да.
— Ну так забирай. Сейчас закончу с фикусом — и забирай. Твои уже ждут внизу.
— Мои?
Надежда не отвечает, с любовью разглаживая желто-зеленые листья. Да я, в общем-то, понимаю, о ком она.
— На самом деле… я должен извиниться за то, что втянул вас во все это.
— Втянул и втянул… Ничего они мне не сделают. Теперь — ничего.
— Вам хотя бы… пригодился мой Дар? Вы его использовали?
— Нет, не использовала, — Надежда безразлично поводит плечом. — Он бесполезный и противоречит сам себе. Все, что говорят люди — неправда, даже если они сами того не осознают.
— Почему неправда?
Не то чтобы мне действительно были интересны духовные откровения уборщицы, но кажется вежливым поддержать разговор. Надежда много для меня сделала и ничего не потребовала взамен. Это неловкая ситуация, я был бы рад чем-то ее отблагодарить. Вот только ей, похоже, действительно ничего не нужно — ни от меня, ни в целом от жизни.
— Потому что люди сами по себе — неправда… — Надежда бережно отрывает от ветки засохшие листья. — Сказано в вашей священной книге: «Всяк человек — ложь». Наши ценности, страхи, привязанности, даже наши личности — это кино, которое мы непрерывно сами себе показываем. И то, что ты называешь своим Даром… если применить его метко, он может, как бы так сказать… сдернуть пленку с проектора, оборвать кино. Это будет похоже на уничтожение личности… на самом деле и уничтожать-то нечего, но Уголовный кодекс может трактовать это иначе. Впрочем, не уверена, что на такое хватит и тебя, и Дара. Разве что пленка на короткий миг дернется.
Кажется, я понимаю, о чем она говорит. Пока у меня был Дар, я обычно использовал его штатно, для получения правдивого ответа на вопрос — вернее, такого, который сам человек искренне считал правдивым. Но была одна фишечка: если задать человеку вопрос, на который он заведомо не знает ответа — «сколько звезд на небе» или «в чем смысл твоей жизни» — он подвисает на 20–30 секунд, словно программа, для которой не хватает мощности процессора. Несколько раз я использовал этот прием в сложных ситуациях. Потом, отказавшись от Дара, стал в таких случаях просто бить со всей дури…
Может, моя догадка верна и если усилить Дар, то попытка ответить на вопрос, не имеющий ответа, будет подвешивать сознание человека не на короткое время, а… насовсем?
— Надежда, а какого рода вопросы могут… как вы выразились… сдернуть пленку с проектора?
— В буддизме они называются безответными… На современном языке, пожалуй — «нерелевантные». Классический пример — «В какую сторону ушёл погасший огонь?» Или представь себе, что раненый человек говорит: «Я не позволю вытащить эту стрелу, пока не узнаю, кто меня ранил, как его зовут, из какой он семьи». Это о том, что некоторые вопросы бесполезны, а в определенных обстоятельствах могут быть вредны и даже смертельны…
В голосе Надежды впервые прорезается намек на оживление; все мы, даже без пяти минут просветленные, любим поучить людей своей вере, что уж там. Женщина распрямляет последнюю ветку фикуса и отходит на пару шагов, любуясь своей работой.
— Надеюсь, ты без меня не зачахнешь, — говорит она растению, а потом оборачивается ко мне: — Ну, чего встал? Забирай свое. Мне чужого не надо.
Честно говоря, этого момента я опасался — живы в памяти бесконечные бесплодные попытки проделать тот финт полгода назад. Сколько раз я смотрел человеку в глаза, пытаясь забрать его Дар — сорок? пятьдесят? Не помню уже. Да, сейчас я по-настоящему этого хочу. Но ведь тогда я тоже был уверен, что стараюсь изо всех сил…
Вспоминаю Олю с Федькой. Лехе я верю, как себе — они в безопасности, и все необходимое у них есть. Но они отрезаны и от собственной жизни, и от меня — я не могу даже позвонить, даже словом перекинуться с любимой женщиной. Если я не уничтожу своего врага, значит, никогда ее не увижу. А если не изменюсь — не уничтожу его. Сейчас я сосредоточусь на этих мыслях, и все случится…
Но все уже случилось. Надежда принимается стягивать рабочие перчатки. Чувствую себя так, словно только что вылез из воды — тело стало тяжелым, и я знаю, что через считанные секунды эта тяжесть станет привычной, само собой разумеющейся. Да, Дар — это, определенно, тяжесть. Цепь, приковывающая человека к тому, чем он однажды был.
И мне нужно превратить эту цепь в кистень.
— Спасибо, Надежда. Спасибо за все, что вы для меня сделали.
Женщина безразлично кивает — похоже, не в настроении продолжать беседу. Но когда я уже почти дохожу до конца коридора, вдруг окликает меня: