по-другому все перевернется, прах меня задери со всеми моими предложениями!
Кулик выругался, вытер выступивший пот со лба салфеткой, взятой из свернутого конуса. В том, что на изменения с ним не обратят внимания, он не рассчитывал, но будут искать разумное объяснение, никто сейчас и представить не может, что такое матрица. Да и сам он раньше подумать о таком не мог, ведь как можно подселиться в другое тело, перехватив над ним все рычаги управления. Поначалу было неимоверно трудно, никак не мог привыкнуть к новому языку и зубам во рту, в то, что отросли ноги и рука, до сих пор поверить не мог — вернулись забытые ощущения.
Сейчас он лихорадочно соображал, как приоткрыть Жданову правду, вернее, самое разумное объяснение, не слишком отходя от версии, что поведал Ворошилову. А тот, несомненно, все давно рассказал секретарю ЦК, а тот не мог утаить информацию от председателя ГКО.
— Скажу сразу — я действительно многое забыл, как будто с киноленты огромными кусками вырезали из памяти, порой пластами, как сало режут — здесь пустота, и там пустота, хоть убейся. Знаю, что был женат, но ни одну жену вспомнить не могу, хотя напрягал память нещадно.
Лицо Кулика исказила мучительная гримаса — он действительно пытался вернуть память реципиента, но настигала такая чудовищная боль, что в глазах темнело, и подкатывала тошнота. Жданов неожиданно подпрыгнул на стуле, бросился к нему, схватив салфетки.
— К носу прижми, и к уху. Закинь голову — успокойся, эко как тебя поразило, всего скрючило, сиди, Григорий, успокойся. У тебя кровь пошла, если напряжешься, совсем плохо станет. Покури лучше, успокойся немного. Коньячку может налить, или водки? Ну, как знаешь, многим помогает. Да, болеть сейчас никак нельзя, времени нет на болезни.
Последнее у Жданова выскочило само собой, но интонации оказалось достаточно — в трех словах прозвучал своего рода вотум полного доверия к маршалу Кулику, что со стороны секретаря ЦК было поразительно. Наступило молчание — Григорий Иванович вытирал кровь, неожиданный начавшийся приступ откатил, ноги и рука перестали дергаться, и спустя пару минут кровотечение остановилось. Стало намного легче, и он с облегчением вздохнул, поймав на себе красноречивый взгляд Жданова.
— Одно ты забыл, бывает — даже ноги с рукой. Но Клим мне сказал, что будто ты обрел какие-то знания? Не смотри на меня так, у нас с Иосифом Виссарионовичем ведь отцы священники, и знаем, что если «всевышний» что-то отбирает по грехам нашим, но так и дает немало. Хотя умножая знания, умножаешь и скорбь. Так что лучше чего-то лишится заранее, чтобы потом нечто утерянное восполнилось совсем другим.
Какой намек, тут намеком и не «пахло» — безапелляционное утверждение, не иначе, и настойчиво выраженное пожелание поделиться информацией. Вот только за «просто так» Кулик делиться сокровенным не хотел, памятуя о выжатом лимоне, том самом, который после процедуры выбрасывают. И он покачал головой, причем сделал так, что это можно было воспринять двояко — ссориться не хотелось, не тот у них вес в государственной власти. И выдавил улыбку, болезненную — притворяться не приходилось.
— Пытался Климу сказать — меня также скрючило, здесь, в первый приезд. Пытаюсь заставить себя вспомнить — итог ты сейчас видел. Я ведь словно киноленту видел, видения войны — и совсем другие танки, что у немцев будут, и самолеты — страшный враг. Словно таинственную книгу читал, и передо мной страницы перелистывали. Объяснить не могу — одни видения вот здесь остались. Боюсь, если начну о них подробно говорить, мне память отшибет, или сердце остановится — несколько раз прямо замирало.
— Книгу, точно «книгу»? Видения как киноленту прокрутили, как во сне иной раз бывает? Ведь так? Только сны порой «вещими» не зря называют…
Жданов прямо-таки напрягся, голос был предельно серьезен, а при слове «книга» глаза у него странно заблестели каким-то непонятным и неуемным любопытством. Словно подобрался к давно интересовавшей его тайне, даже замер, как охотник, наконец, увидевший «красного зверя» А Кулик к этому времени успел собраться — головная боль схлынула, и он потянулся к пачке папирос, выигрывая для себя время….
На два с половиной года войны под Ленинградом фронт буквально замер — все попытки прорвать удушающее город кольцо блокады не приносили долгожданного результата. Причин тут много, и есть одна весомая, независимая от желания и умения людей с оружием — оборонятся на такой местности сложно, но наступать на порядок труднее…
Глава 41
— Артналет показал Леебу, что продвинуться вперед можно только с огромными, буквально нестерпимыми потерями — слишком много у нас орудий. А немцы до сих пор помнят «верденскую мясорубку», и повторять ее многократно увеличенный вариант не захотят. Это точно, максимум, на что они смогут пойти — прорваться к Финскому заливу между Петергофом и Стрельней, да срезать гатчинский выступ с нашим укрепрайоном. Без овладения последним штурмовать Ленинград бесполезно — любое наступление по отодвинутым флангам отражается сильным контрударом в центре под основание прорыва. Так что сражение за Красногвардейский укрепрайон неизбежно, но это будут своего рода бои местного значения.
— Почему ты так считаешь, Григорий?
— Все очень просто — немцам нужно переходить к позиционной войне — на дворе сентябрь, пойдут дожди. В ноябре похолодает, выпадет снег. В таких условиях важно строить укрепления по максимально короткому периметру, «срезать» выступ означает сокращение фронта на полсотни километров, а это не менее пяти дивизий. А их в группе армий «Север» не так и много, что-то около трех десятков, я имею в виду пехоту. И выделить пять дивизий к тем десяти, что обложат город по уставным нормам — это половина всех сил. А ведь нужно держать фронт в южном Приладожье, за Ловатью, да и на десант с овладением Моонзунда нужно не менее двух дивизий выделить. Простые подсчеты показывают, что обложить толком Ленинград они не смогут, а если город продолжит работать, то в войне победить будет проблематично. Ты же сам хорошо знаешь промышленные возможности нашего города. Значит, овладеть Ленинградом противнику надо другим путем — и вот выбор в пользу этого варианта немцы уже сделали.
— Какой же этот вариант, Григорий? Догадываюсь, что неспроста к одной танковой дивизии в Тосно перебросили вторую в усиление. Хотят овладеть снова Мгой и выйти к Шлиссельбургу?
— Это было бы слишком просто, их авиаразведка уже углядела главное — мы укрепляем синявинские высоты и держим Мгу. А два часа тому назад они убедились, что сейчас мы научились концентрировать огонь артиллерии, и в любой момент наши корабли могут открыть огонь с Невы. К тому же мы можем стянуть на любое опасное направление до сотни крупнокалиберных орудий — от железнодорожных батарей до гаубиц-пушек МЛ-20. Это означает в сложившейся ситуации, что в радиусе действия артиллерии оказывается Мга и синявинские высоты, не говоря про Шлиссельбург. Прямой лобовой штурм будет провальным, и ничего кроме потерь не принесет. Но зато есть способ овладеть Ленинградом куда более решительно и без больших потерь — через месяц после проведения операции с решительными целями…
Жданов слушал маршала очень внимательно, и когда тот взял карандаш, наклонился над картой. А Кулик заговорил негромко:
— Этим соединением из двух танковых и пары моторизованных дивизий немцы бьют по двум направлениям — одна группа прорывается к Мге и синявинским высотам, обеспечивая левый фланг основных сил, которые направляются к Кобоне, а затем, используя прорыв, на Волхов, полностью пересекая все поставки продовольствия и необходимых грузов в Ленинград. Этих четырех дивизий вполне достаточно, потому что их подкрепляют три пехотные 28-го армейского корпуса, что обеспечат устойчивость фронта от Мги до синявинских высот, а на восточную сторону Красногвардейского укрепрайона могут быть передвинуты две-три дивизии из резерва, освобождая этот пехотный корпус для наступления. Позиции по Волхову сейчас занимают три дивизии инфантерии 1-го армейского корпуса, вытянутые цепочкой на стокилометровом фронте. Но там сама река нешуточное препятствие, да и 52-я армия генерала Клыкова не имеет сил для наступления, а только для занятия обороны. Вот примерно то, что произойдет — на мою армию дружно навалятся вначале четыре «подвижных» дивизии с пехотной бригадой и одним полком, а затем подойдут еще три пехотные дивизии. И как ты думаешь — потечет ли с нас красная жижа или нет⁈
Вопрос был риторическим — Жданов с мрачным видом смотрел на карту, на брошенный поперек ее карандаш. Кулик же решился сказать то, о чем боялся даже себе самому признаться.
— До немцев сегодня дошло, что штурм Ленинграда бесполезен — слишком мало шансов на успех при нашем превосходстве в артиллерии. А вот выйти к Свири, и там соединится с финнами вполне по силам — четырех танковых и моторизованных дивизий вполне достаточно имея во второй линии не менее шести пехотных дивизий и бригаду. Раздавят мою армию, отбросят Клыкова, и 7-й армии наступит конец. Через месяц голодающий Ленинград падет к их ногам как спелое яблоко. И на то у меня есть веский аргумент…
Кулик остановился, сглотнул, говорить было тяжело. И все дело в том, что Бадаевские склады должны были разбомбить вчера, забросать зажигательными бомбами, но вместо этого люфтваффе пыталось потопить корабли в Неве и на Ладоге, да и зенитную артиллерию, наконец, стали стягивать к жизненно важным объектам для их прикрытия, ставили аэростаты заграждения. Однако не стоило на это надеяться, и Кулик рубанул наотмашь:
— Завтра все будет ясно — если немцы начнут бомбить корабли, и попытаются атаковать наши позиции, то они сделают спасительную для нас ошибку. Но если разбомбят продовольственные склады, и начнут переходить к обороне, то судьба Ленинграда «повиснет» на одной нитке железной дороги, и которую устремятся перерезать их танковые дивизии. Но даже тогда у нас будет шанс, хлипкий но будет. Но если завтра начнется переброска всех оставшихся дивизий 4-й танковой группы генерала Гепнера на восток, то через семь-десять дней мы будем окончательно отрезаны и удушены в кольце блокады. Вот это и есть прямое следствие массированного артиллерийского налета на вражеские позиции. Было бы намного выгодней, чтобы противник не подозревал о той мощи, которой наши командиры овладели. Еще раз повторю — теперь все будет решено за семь-десять дней, максимум две недели. А там все будет видно — немцы преуспели, или мы выстояли.