Василий Игнатьевич догадался, что она здесь одна, что среди Денисовых гостей нет ее друга. Забыв о своем обычае никого не осуждать, мысленно отругал за неосмотрительность беспечного Любиного мужа. Уж Василий Игнатьевич не отпускал бы такую красивую женщину, пусть даже с ребенком, одну на рыбалки, где мужчины рассказывают похабные анекдоты, матерятся и… женщинам вообще на рыбалке не место.
Тихо шурша галькой, текли ленивые по безветрию воды. Рябь солнца раскинулась по реке как сусальная сеть. Разомлевшие от сытной еды и пивка, рыбаки, позевывая, расселись с удочками в нишах обрыва, живописно укрытых тенистыми сводами ивовой листвы. Денис повез Аделю и утомленных детей в дом под ее присмотр. Катя прикорнула с журналом в шезлонге.
– Василий Игнатьевич, вы куда на лодке? – подошла Люба.
– Рыбачить.
Он в замешательстве повернулся к ней спиной, сталкивая в мелководье старую плоскодонку.
– А мне с вами можно? Возьмите, пожалуйста!
Василий Игнатьевич молча посторонился, пропуская женщину к распору переднего сиденья. Мелькнула мысль о том, что гости всякое могут подумать… Мелькнула и погасла: по годам Люба годилась ему в дочери. Она перевела признательный взгляд с Василия Игнатьевича на противоположный берег реки, в глазах вперемешку с волнами плыли полосы зелени и песка. Маленький ковчег с единственной парой на борту заскользил по разлитому солнцу.
– Много в этой реке рыбы?
– Когда как.
– Большая рыба попадается?
– Бывает.
– Щуки?
– Ага.
– А таймени есть?
– Заплывают, говорят.
– Правда, будто таймени едят утопленников?
– Ну, при жизни утопленники тоже едят тайменей…
Смешной разговор. Смешная женщина. Как мальчишка.
Река расстилалась перед ними радушной дорогой. Манила к утесу, четко вырезанному на фоне неверного голубовато-розового горизонта, где сверкала излучиной сужающегося рукава, теряясь за его отвесной стеной. По берегам в дырчатых тенях ив и ольхи, в зарослях боярышника, отягченного гроздьями бледно-зеленых ягод, вспыхивали и затухали огни ослепительного предвечернего света. Речное эхо усиливало воркующее клокотание дикого голубя, певшего в ближней роще. А может, то бурлила ключевая вена в горле стрежня, вскрытого острым гребнем в середине реки.
Василий Игнатьевич направил плоскодонку к дремлющей заводи, обойденной быстриной. Лодка вскоре неподвижно застыла в обманчиво тихой воде, зависнув над черными щучьими омутами. Сонная тишина прерывалась игривыми всплесками плотвы, шепотом листьев и дзиньканьем капель, срывающихся с весла. Золотые стрекозы садились на плечи и руки Любы.
– Странная у вас леска, – негромко сказала она.
– Из конского волоса.
– Сами плели?
Василий Игнатьевич кивнул.
– Блесна тоже самодельная?
Он не успел ответить, что выточил блесну из дедовского медного самовара, – дернуло леску, да как мощно! Крепко зажав ее зубами, Василий Игнатьевич раскрутил остаток.
Затон разволновался, кругом взбурлила брызжущая вода. Полосатая хищница, соблазненная сиянием блесны, потащила лодку прочь из спокойной гавани, но не добралась до бегучего течения и резко, отчаянно, на разрыв плоти, метнулась в глубину. Лодка накренилась к вихрящейся спиралью воронке и почти развернулась по кругу. Тотчас водные всполохи и прыжки суденышка на гребнях показали, что рыбина вынырнула. Люба намертво вцепилась в борта.
Руки Василия Игнатьевича понемногу перехватывали, подтягивали струну прочной снасти. Освобожденная нить жесткими витками опускалась к ногам. Натянутая леска все сильнее моталась из стороны в сторону. Из вздутых прозрачных борозд в опасной близости от лодки вымахнул расширенный в натуге зубец хвоста. Холодный фонтан взбитой волны окатил плоскодонку. Василий Игнатьевич хладнокровно намотал леску на левый кулак и, едва в бурунах вздыбился встопорщенный плавник, ударил ребром весла. Лодка качнулась особенно угрожающе. Брызги тучей взлетели у борта и со стеклянным дребезгом застучали по днищу. Кажется, чудом не опрокинулась дощатая посудинка. Василию Игнатьевичу удалось заволочь в нее рыбу. Его спутница этого не видела, зажмурилась раньше. Заткнула бы и уши, чтобы не слышать водяного шума и хряскающих черепных звуков, если б могла отодрать пальцы от дерева бортов.
Болтанка кончилась. Вода зажурчала мирно, без шлепков и всплесков. Из лесу снова донеслось пение птиц. В ноздри вползал плотный, вязкий запах рыбы. Люба открыла глаза и поспешила подобрать колени: у ног ее, обмазывая липкой слизью доски, трепетал темный хвост величиной со сдвоенные ладони. Огромная щука, темно-зеленая с белым подбрюшьем, дергалась в последних судорогах, разлегшись в лодке во всю длину.
…Потом они плыли по прибережью. Медленно плыли домой. Вычерпывая воду с днища железной банкой, все еще возбужденный риском, Василий Игнатьевич смотрел на фигуру женщины, сидящей вполоборота к носу. Смотрел и думал, что никогда не ходил на рыбалку с Аделей. На охоту тем паче, а как, оказывается, хорошо вдвоем. Хорошо, несмотря на женскую пассивность и досадную жалость к трофеям. Ну, дело понятное – женщина должна быть сострадательной ко всему живому, потому что она рожает живое. Она любит все живое как мать, даже если болезнь не дала ей стать матерью.
В голову лез навеянный лукавыми мыслями припев: «Люба, Любушка, Любушка-голубушка…» Гребешки волн сверкали на солнце словно тысячи медных блесен. Тысячи женских имен мира сливались в одно. Василию Тихонькому было стыдно до больного смятенья в душе. Он изменял жене в мыслях и в то же время признавался себе, что ему это приятно.
На берегу снова горел костер. Уха из кипящего котелка капала жирной юшкой в огонь, на кукане выгнули хвосты зарумянившиеся окуни и сороги. Увидев добычу лодочников, рыбаки восхищенно взвыли. Денис порылся в бардачке машины, в котором чего только не хранилось, и достал безмен. Рыбища потянула на девять с гаком кило!
Катя защелкала фотоаппаратом, народ забегал вокруг с мобильными телефонами. Василий Игнатьевич отказался позировать в фотосессии.
– Твоя щука, – сказал Любе.
– Ой, спасибо, – глаза женщины засветились благодарностью.
Он посоветовал переложить тушу ветками ольхи, которая выделяет консервирующие ферменты, и закутать во влажные мешки.
– Дома зажаришь с картошкой.
– Запеку! Отец у меня тоже был заядлым рыбаком, мама всегда больших щук пекла по-особому. Успела меня научить…
– В какую духовку вместится такая великанша? – засмеялась Катя.
– Так я частями, мы же с Санькой вдвоем сразу всю не съедим (Санькой звали Любиного сына).
Из обмолвок Василий Игнатьевич понял, что Люба не замужем и родителей у нее уже нет…
И вот ведь до каких бредовых мыслей доводят человека непредсказуемые обороты сознания! Теперь он жалел, что Люба ему не дочь, а Санька не внук. Мимолетно подумалось: будь оно так, счастлива была бы Аделя, любящая детей… Совсем рехнулся от хаоса в мозгах.
Гости уехали поздно. Выйдя проводить их к машинам, Василий Игнатьевич поймал прощальный взгляд Любы и растерянно помахал ей рукой. Никакого опыта в определении женских взглядов у Тихонького не было, но он вдруг понял: Люба смотрела на него не как дочь, скучающая по отцу. Она смотрела глазами женщины, которой мужчина нравится по-другому.
В рассеянном свете дворового фонаря мельтешили белесые ночные мотыльки. Аделя утлой лодочкой двигалась в ярком квадрате кухонного окна, не задернутого занавесками. Василий Игнатьевич долго курил у калитки. Чувствует ли жена, что с ним творится? Когда он махнул Любе рукой, на него накатило мучительное желание броситься к ней, забрать из ее рук спящего ребенка. Унести в дом, увести, согреть заботой обоих…
Василий Игнатьевич перестал понимать себя, весь переполненный эмоциями и предвестиями, отчасти смутно тревожными, отчасти радостными. Хотелось невозможного – рассказать об этом жене. Зайдя домой, опустился на лавку у двери, не в силах поднять на Аделю глаза. Она сама подошла, села рядом и прижалась к плечу.
– Человек не может разделиться пополам, Вася, – проговорила тихо, и он замер, не зная, что сделать и что сказать.
Приятели Дениса стали часто наведываться на рыбалку летом и охотиться по осени. Василий Игнатьевич ездил с ними на озера. Учил Володьку стрелять из старой тозовки по мишеням, рисованным мелом на пнях. Катя с Аделей пекли оригинальное печенье на огуречном рассоле, варили джемы из садовой черной смородины…
Люба с сыном больше не показывались. Василий Игнатьевич не спрашивал почему. Совсем о ней не спрашивал.
Проходил как-то раз мимо магазина, и сердце внезапно зашлось – громкий мужской голос позвал:
– Люба!
Раненный этим окликом как выстрелом, Тихонький расслабленно прислонился к забору. Из магазинных дверей вышла дородная женщина, взглянула с неприязнью – чего, дескать, уставился? Мощно покачивая формами и сумками, поплыла за угол к поджидавшему ее мужчине.
Именем обознался, подосадовал на себя Василий Игнатьевич. Седина в голову, а бес…
Оттолкнувшись от слова «седина», вспомнил вчерашний урок второкласснику Володьке по чистке охотничьих снастей: «Это ничего, пацан, что на стволе старого ружья «седина» снаружи и ложа потерлась, это хорошей стрельбе не мешает. Ружье, Володька, как человек – лишь бы внутри не ржавело. Ты глянь на просвет, какая там чистота…»
Перед глазами продолжало колыхаться только что виденное лицо женщины с сумками, показавшееся пустым, как луна. Ни глаз, ни носа, сплошные щеки. И уже от «щек» мысли побежали по стороннему кругу: щекастая Зоя Савушкина, вернее Ванштейн-Ферштейн, вернулась в село – ее лыжник чересчур увлекся тренировками молодых спортсменок. Отписав квартиру семейной дочери, Зоя обосновалась в отчем доме по соседству с Клавой Иванцовой (Савушкиной). В прошлом году невестка овдовела, взрослые дети разъехались, и старые подруги снова сделались неразлучными.
О Зоиных новостях Василий Игнатьевич от Клавдии и узнал. Встретились нечаянно на улице лицом к лицу, разговорились, ведь и здороваться начали давно. Клавдия поинтересовалась самочувствием Адели. Вздохнула: «Чего нам теперь-то злиться, Вася, жизнь почти прожита. Я вот одна осталась…»