– Он продается? – проговорил Василий Игнатьевич охрипшим почему-то голосом.
– Нет, эта самовязка коллекционная, мы ее сами купили. Впрочем, если вы человек состоятельный, есть ей цена.
Просквозив небрежным взглядом по шапке и куртке Василия Игнатьевича, продавец повернул лицевой стороной нацепленный сбоку квадратик ценника.
Цена была большая. Очень. Еще в позапрошлом году Тихонький удивился бы – запредельная цена. Но заказчик, пожелавший остаться неизвестным, заплатил ему больше…
Продавец снисходительно сообщил:
– У нас недавно приблизительно за столько же приобрели одностенку и ряж.
– Тоже из конского волоса?
– Да, тоже. Волосяные сети незаметны в воде и практичны в применении. («А то я не знаю», – усмехнулся про себя Василий Игнатьевич.) Но пользоваться ими владельцы, скорее всего, не будут, – охотно поделился предположением продавец. – Редкость музейного уровня, мастер вообще уникум. Сомнительно, что где-то еще сохранилось старинное искусство вязания таких сетей.
– Кто ж этот мастер?
– Посредник сказал, что вяжет их его дядя. Без работы, говорит, в деревне остался, вот и начал вязать от скуки. Ну и деньги, конечно, а нам – реклама.
– Где, интересно, он столько волос-то берет?
– С какого-то питерского конного завода вроде бы присылают.
…Ошеломленный нечаянным открытием Денисова лукавства, брел мастер-уникум по краю тротуара в стороне от быстроногих толп. Не замечал, что подметает полой куртки фары припаркованных машин. С питерского конного завода, значит, хм-м… То-то волос был чистый, мытый, свернутый отдельными прядками…
Подозревая магазинщиков в сильном превышении стоимости сетей, Василий Игнатьевич думал о шалопае, который втройне больше всучил ему из своего кармана. Как теперь сказать обманщику, что он разоблачен? Хорошо бы добыть где-то волосяное сырье и навязать на сторожевой работе снастей. Сдать их потом в охотничье-рыбачий магазин без посредника, чтобы возвратить этому посреднику деньги, переплаченные мастеру сверх настоящей цены… Забыв о принятом перед собой обещании никого не осуждать, Василий Игнатьевич ругал племянника: «Эх, Дениска, Дениска, «Виагра» ты стоеросовая», – и не находил других слов.
До назначенного времени остался целый час. Скоро тот, кто отвечает за уличный рубильник, зажжет фонари, и желтый электрический свет создаст иллюзию тепла. Пальцы студеного ветра забирались под приподнятый воротник, дергали мерзнущие уши. Не дождавшись сочувствия фонарей, продрогший Василий Игнатьевич зашел погреться в аптеку. В кутерьме людей и вихрей она оказалась оазисом спокойствия. Вспомнив, что хотел купить тонкий резиновый жгут, всегда нужный в хозяйстве, Василий Игнатьевич склонился над стеклянным прилавком.
Корпулентная дама-аптекарша приметила заинтересованность посетителя к бело-синей упаковке с наименованием «Виагра», лежащей отдельно от прочих коробочек. Строго сказала:
– Препарат выдается по рецепту.
Василий Игнатьевич очнулся от размышлений о своей охотничьей прорухе. Погружаясь в жгучий стыд, повернулся было к двери, но дама неожиданно проговорила заговорщицким шепотом:
– Мужчина! Возьмите.
– Спасибо, – он покорно взял высунутую в окошко картонную пачку. В некоторой оторопи отсчитал деньги – таких денег полтора месяца хватало бы на хлеб…
Стеснительным людям всегда трудно отказаться от ловко предложенной покупки.
– На здоровье, – аптекарша кивнула с доброжелательным значением.
Фонари отодвинули сгущенный сумрак. По городу шли и шли юные люди, озаренные улыбками и сердцами, парящими на нитках. Людям было тепло. Несмотря на вьюжный ветер, они ели мороженое и смеялись. Всюду горели неоновые огни, остатки новогодней мишуры посверкивали в окнах. Василий Игнатьевич быстро выкинул коробочку с «Виагрой» в урну, взглянул на часы и побежал к торговому центру.
Долго-долго стоял он на нижней ступени лестницы. Покупатели так и сновали за голубым стеклом первого этажа. Хороший навар будет у Дениса. Продавщиц не было видно, лишь раз мельком Василий Игнатьевич видел чью-то фигуру в бело-розовой форме. Может, и не Любу. Он все равно слышал ее смех. Любин смех звучал в его ушах и продолжал неоконченную улыбку Адели.
А еще откуда-то издалека, наверное из парка, доносилась прерывистая дробь дятла. В феврале дятлы всегда сильнее стучат. «Зовут весну», – говорил дед Володар. А в марте прилетят вороны, в апреле – орлы, коршуны, чайки, за ними – гуси и журавли. Лебеди и утки…
В нагрудном кармане зазвенел телефон.
– Ты где гуляешь?! – закричал в телефоне Денис. – Я у аптеки десять минут торчу!
И вдруг что-то случилось. В голове у Василия Игнатьевича произошла какая-то встряска, какой-то маленький взрыв, и в уши ворвался лихой свист февральского ветра. Дышать сразу стало легко.
– Погоди, Денис, – заторопился Василий Игнатьевич, – я тут… понимаешь, к одному человеку пошел, мне надо очень важную вещь ему сказать. Не жди меня, потом сам на такси приеду, – и отключил телефон.
Он пошел. Взошел по ступеням с чувством, что безрассудный порыв ни при чем, что свое действие он давно и основательно продумал. Это же хорошо, когда человек может греть кого-то и греться сам, чтобы никому не было холодно. И пусть женщины в деревне судачат, пусть осуждают малахольного Тихонького, сколько их душе угодно. Кто они ему такие?..
…кроме самого страха
Отдели смятение от причины, смотри на само дело – и ты убедишься, что в любом из них нет ничего страшного…»
Предисловие
В ящике моего письменного стола лежит стопка старых журналистских блокнотов с выдранными страницами черновиков интервью и репортажей. На оставшихся страницах – вкратце описанные случаи из жизни, заметки о происшествиях, обрывки разговоров – словом, мелочи, способные пригодиться в рассказах. Теперь такую же мишуру я вношу в компьютерную папку, как, наверное, делают большинство людей, занимающихся литературным трудом. Иногда записки становятся отправной точкой сюжетов, в одну историю могут «вмонтироваться» несколько – вот ответ на частый читательский вопрос: «Ваш рассказ (повесть, роман) – это правда или вымысел?» Но даже если сюжетная канва – плод воображения, текст все равно какой-то частью состоит из реальных подробностей.
Замыслы двух повестей о страхе зародились давно, когда мы с коллегами нашли в Интернете список человеческих фобий и обнаружили в нем свои. Со смехом. Потом выяснилось, что кто-то на полном серьезе с детства боится очередей, а кто-то – лифта. Сотрудница поднималась на лифте домой, и вдруг погас свет. Мобильных телефонов в то время еще не было. Она просидела в темном замкнутом пространстве около двух часов, пока в доме не устранили неполадку с электричеством. С тех пор предпочитает топать на свой восьмой этаж по лестнице. Еще кто-то признался, что из-за боязни высоты не смотрит вниз из распахнутого балконного окна. Тут мы посмеялись: другой, как выяснилось, с опаской относится к открытым балконам – ему хочется что-нибудь скинуть с высоты. Или кого-нибудь. И прыгнуть следом. Хотя это, вероятно, не фобия, а просто некоторая странность.
Порой странности жизни в нашей стране оказываются большей аномалией, чем распространенный частный страх высоты или темноты. Разве не аномалия, что боязнь нечаянной идеологической «крамолы» и, как следствие, «стук» энтузиастов-осведомителей с последующим приездом специфической машины, когда-то въелся в плоть и кровь едва ли не четверти советского народа? А сейчас весь мир погряз в боязнях беженцев, террористов, отключки Интернета, транспортных аварий, военных новостей, эпидемий вируса Эбола… список потенциальных фобий продолжается. Человечеству всегда есть чего опасаться. Значит, оно, по крайней мере, живо.
Но мы тогда до обсуждения «общих мест» не дошли. Остановились на столкновении детей с ложью в семье, о неподготовленности их к социальным отклонениям в обществе, разочаровании и страхе очутиться в беспощадном мире взрослых.
Болезненные детские травмы на почве разочарования, конечно, редко трансформируются в фобии, но могут породить в растущей личности зачатки цинизма и скрытой мизантропии. Могут стать, наконец, причиной асоциальности человека. Подобный печальный случай замечательно изложен в новелле Мопассана «Гарсон, кружку пива!..». С согласия коллеги, пережившей стресс в детстве, я по свежему впечатлению написала повесть «Танцующая на трибуне». Параллельная тема о летающей девушке составилась из нашествия в редакцию душевнобольных людей, когда психиатрическую клинику в городе закрыли на ремонт. А для завязки сюжета повести «Вкус груши» послужила байка, рассказанная в дедовском доме кучке двоюродных братьев-сестер, младших школьников, родственницей постарше. В начале 70-х триллеров в нашей среде не существовало по многим причинам, и мы просто оцепенели от ужаса именно потому, что ничего особо сверхъестественного в рассказе не было. «Встольные» записки о детских боязнях дополнили недавно написанную историю о том, как страх мальчика, умноженный разочарованием в отношениях взрослых, перерос в семейную драму. Здесь я намеренно пропустила «протокольные» подробности, признательные показания, заключения экспертов и т. д. Все только глазами ребенка.
Повести получились странные, неожиданные даже для себя, читательскую же реакцию вообще не предугадаешь.
Любой писатель надеется на эмоциональную сопричастность к созданному им и побаивается высокомерных откликов. О таких мой друг и кума Татьяна Данилевская, тоже автор книг (публицистических), говорит: «Это сродни погружению в крещенскую купель. Сначала дух вышибает, потом наступает уныние и за ним – неизменно – благодарность Тому, Кто не дает занестись в гордыне». Вот и у меня так. Но боязнь читательского неприятия легка и преходяща, а отклики тех, кто понял и принял, всегда подпитывают творческую энергию.
Боюсь ли чего-то я сама? Боюсь. Больших агрессивных собак. Больших аудиторий, заполненных людьми, где зачем-нибудь должна толкать речь (иногда приходится). Боюсь однажды сесть перед белым экраном монитора и не нарушить цепочкой следов этот девственный снег. А главный мой страх связан с родителями. Страх, обычный для каждого, у кого они старенькие, но по-прежнему самые лучшие, хранящие любовь и семью.