Слушательница не ответила, и рассказчик продолжил:
– Может, я и забыл бы тебя, все-таки годы прошли. Но, разглядывая вещь номер два, я вспоминал твое сопротивление. Ты разгневала меня и тронула, обидела и притянула к себе. Ты, танцующая на трибуне… Ни до тебя, ни после я не знал отказа. Другие считают за честь быть со мной. Я красив, спортивен, женщины сравнивают меня с Александром Абдуловым в варианте блондо. Женщины… Их много, а ты одна. Мой колючий цветок. Не хочу думать плохо о нашей с тобой приятельнице, но не она ли настраивает тебя против? Что бы Наташка ни говорила, не верь… Не верь! Это зависть. Наташка любила меня. Я – не любил. Она не смогла простить, хотя мы остались друзьями… Ты напрасно боишься нашей встречи. Я к тебе не прикоснусь. Все будет законно, не сомневайся во мне. Во мне невозможно сомневаться. Я умею быть впереди, даже имя мое говорит за себя. Я вижу в тебе человека неискушенного, не приспособленного к этому миру, вижу хрупкую, уязвимую душу… Я несу за тебя ответственность.
Владимир Ильич привычно придерживался регламента и уделял монологу, со всеми его многоточиями, пять минут. Фетиши, атласный и шелковый, он собирался предъявить «колючему цветку» при встрече как вещественное доказательство любви.
За два дня до приезда Наташи Леля попросила Вову не звонить – у ребенка температура, плохо спит. Танечка действительно приболела.
Телефонный голос в регистратуре детской консультации забросал вопросами:
– Нет температуры, говорите? Зачем тогда на дом вызываете? Сильно кашляет? Вызовов много, участковые не успевают… Сами не можете подойти?
Леля не боялась брать интервью у врачей, но поход в больницу не исключал очереди. Допрос регистратуры вызывал у Лели косноязычие.
Вспомнилось, как однажды на журналистской практике ей попался врач, который боялся слушающих/воспроизводящих звуки устройств. Натянуто улыбаясь, этот пожилой человек попросил Лелю убрать диктофон: «Из приборов для слуха меня не пугает только стетоскоп». Беседа с доктором была хорошей и долгой. Потом Лелину работу похвалил сам главный редактор. В очерке говорилось о старом враче, спасшем жизни сотен людей. А «не для печати» он рассказал о своей боязни. Когда ему было пять лет, кто-то всю ночь трезвонил по телефону. Звонки были тревожные, длинные. Отец неохотно брал трубку, мама плакала. Под утро раздался звонок в дверь, тоже длинный. Пришли люди в сапогах с высокими голенищами и навсегда забрали отца из дома…
Все падало у Лели из рук. Разыскивая медицинскую маску для Танечки, разбила любимую Наташину вазу. Им было приятно держаться за руки по дороге в больницу: Лелина ладонь стыла от страха, Танечкина разгорячилась. Температура у девочки все-таки поднялась.
– Мы последние, вы за нами, – деловито ответила Танечка кому-то в очереди. Девочка поняла, что тетя Леля робеет.
– Участок? Год рождения? – спросило окошко.
В дверях остановился молодой врач. Белая докторская шапочка, «геологическая» бородка.
Леля назвала участок и замолчала. Забыла, в каком году осчастливило Наташу материнство.
– Скорее, пожалуйста, очередь ждет.
– Мне почти пять лет! – закричала Танечка. – А пока – четыре.
– Имя, фамилия?
Леля быстро назвала то и другое. Окошко надолго затихло и наконец проворчало:
– Что-то нет вашей книжки. Лена ходит в садик?
– Ее зовут не так… Это я Лена… тетя Леля… В садик – да, ходит… он на ремонте, – забормотала Леля.
– В чем дело, женщина? – звуковой вопросник материализовался в окошке. – Как зовут вашу дочь?
– Она не дочь! Не моя дочь…
– Что вы мне голову морочите? Вы ей кто? Где у ребенка мать? Отец?
– Я Танечка, маму зовут Наташа, папу – Слава, а тетю Лелю – тетя Леля, – обстоятельно пояснило смышленое Наташино чадо. – Папа с нами не живет, мама уехала в деревню, поэтому за мной смотрит тетя Леля. Мы с ней съели эскимо и простудились.
– А фамилия у тебя есть, Танечка? – подобрела регистраторша, с удовольствием разглядывая бойкую девочку и ее бестолковую тетю.
– Есть, – важно кивнула Танечка. – Только я не Владиславывна. У папы другое имя.
– Не Владислав?
Доктор с геологической бородкой медлил и улыбался.
– Станислав, – подсказали в очереди.
– Бронислав!
– Вя… вя… – на грани обморока вякнула Леля, уверенная, что регистраторша интересуется отчеством ребенка по производственной необходимости.
– Вячеслав, – поняла та.
– Да! – радостно подтвердила Танечка. – Вячеслав Лосев. А мама – Наталья Арбенина. Я тоже Арбенина.
Через полминуты на подставку шлепнулась медкарта в целлофановом переплете. Танечка встала на цыпочки, забрала тетрадь и потащила тетю Лелю за руку к кабинету.
В коридоре, густо усиженном женщинами, разгуливали малыши. Ближняя дверь опахнула этиловым сквозняком. В бесполезной Лелиной голове закрутилась строчка наполовину из Агнии Барто: «Наша Таня заболела».
Эти же слова Леля воспроизвела вслух перед суровой докторшей. Не дождавшись продолжения, докторша окинула ее неуютным взором и повернулась к Танечке:
– Ротик открой. Так… Молодец.
Велела Леле:
– Платье снимите.
В этот момент в кабинет вошел бородатый врач и, конечно, заметил, что Леля бессознательно и покорно расстегивает пуговицы на груди. Докторша ворчливо уточнила:
– Дочкино платье снимите, мамаша, не свое…
Женщины в очереди с недоумением уставились на выскочившую из кабинета молодую маму. Споткнувшись о чью-то игрушку, она едва удержалась на ногах и вылетела в коридор. Следом метнулась девочка. Чуть погодя промчался доктор.
Он догнал их на крыльце. Его серо-зеленые глаза смеялись.
– Я на практике здесь, – сказал доктор. – И мне по-прежнему не хватает моей соседки по парте. Послезавтра уезжаю, времени нет на уговоры. Ты поедешь со мной?
– Да, – торопливо согласилась Леля, чтобы он перестал целовать ее ладони.
Бездетная, полная надежд семья вернулась в город, когда родители Лели купили себе дом с садом в пригороде, как им давно хотелось, и переоформили на Юрьевых квартиру. Главврач детского больнично-поликлинического объединения определил Валерия Михайловича заведующим урологическим отделением.
Все было хорошо, только с мечтой о детях вышла осечка. Первую беременность в дипломный год мужа Леля прервала без его ведома, чтобы не отягощать заботами о ребенке. «Три недели – срок безопасный», – заверила гинеколог. Позже Лелю, готовую к материнству во всех отношениях, кроме одного, уведомили, что возможность иметь детей она потеряла.
Узнав о самоуправстве жены, Юрьев чуть не прибил дуру-одноклассницу. Они ругались всю ночь, плакали, просили друг у друга прощения, и больше болезненная тема не поднималась. Дети в больнице обожали веселого Валерия Михайловича. Доктор увлеченно играл с ними в путешествия по далеким странам, рассказывал волшебные сказки…
Лелю приняли в отдел новостей городской газеты. Вечно голодный ежедневник плюс пятничная «толстушка» тянули из творческой части сотрудников мозги, жилы и время. Не важно, свои тексты или отредактированные – вынь да положь двести строк в день. Леля почти год ходила в «должниках», пока вдруг не поняла, что сдача нормы перестала ее утомлять.
За рубрику «Полит. yes» отделы отвечали по очереди. Леля «дежурила» послушно, отрепетировала для представительных встреч несколько постановочных улыбок, но обтекаемое, от общего лица, «мы» в устах руководителей упорно заменяла на «я». «Я обещаю. Я выполню. Я не бросаю обязательств на ветер». Таким образом, казалось ей, начальники, в случае чего, не могли переложить ответственность на плечи коллективов.
Долго сходило с рук, но все-таки заметили. Куратор газеты от учредителя-мэрии счел нужным явиться на планерку. Леля не ожидала, что за нее вступится завотделом. Николай Иванович непочтительно прервал кураторский разнос изречением Марка Твена: «Называть себя в печатном выражении «мы» имеют право только президенты, редакторы и больные солитером».
Резкий выпад Николая Ивановича удивил Лелю потому, что она считала его непробиваемым конформистом. В первый же ее рабочий день он предупредил, нахмурив знаменитые гусеничные брови:
– Выбросьте мечты о зубастых статьях. Газета не кусает руку дающего.
Леля «не кусалась» с начальниками до тех пор, пока возле Наташиного дома не снесли детскую площадку и Танечке стало негде играть. Вова Козлов шепнул Наташе по секрету, что некий Кутенкин собирается открыть на этом месте бизнес-центр с рестораном. Наташа написала против центра заявление в мэрию и собрала подписи родителей, но ответа они не дождались.
– Лель, займись, а?
– У нас критика строго дозированная…
Кутенкин занимал немаленький пост в мэрии и возглавлял к тому же общественный строительный фонд.
– Ты журналист или кто? – ощетинилась Наташа. – Кропаешь дифирамбы, читать противно!
Леля полмесяца собирала свидетельства, копировала добытые документы и выяснила, что Кутенкин, говоря неполиткорректным языком, вор. Она напросилась на интервью.
Кутенкин подготовился к беседе. На столе лежала стопка писем с прошениями горожан. Чуя в журналистке не простую гостью, Кутенкин не обманулся в подозрениях. Первый же ее вопрос нарушил дипломатическое табу: Леля без обиняков спросила о сносе детской площадки и заявлении протестующих. Сто восемнадцать подписей, между прочим. Площадка была одна на два многоэтажных дома.
Кутенкин любезно осклабился и, перебрав декоративную стопку прошений, сказал, что, во-первых, в глаза не видел эту жалобу, во-вторых, хозяин объекта вовсе не он.
– …а ваша супруга, – кивнула Леля, расцветая одной из своих артистических улыбок. – Горячо вами любимая.
– Да, но какое это имеет отношение…
Леля с особенно лучезарным видом выложила на стол копии счетов:
– На строительство ее частной собственности вы не пожалели средств даже из общественного фонда.
По мере ознакомления с бумагами на гладковыбритых скулах Кутенкина наливались кумачом маковые лепестки. Кутенкин не то чтобы не воспринимал правду. Он просто забыл, что это такое. Он видел перед собой правду под названием Компромат и вытекающий из него Шантаж.