За две недели чувство вины у Елены утихло. Она завела новый блокнот и, если звонили необходимые знакомые, сразу вписывала номера телефонов. Морозов, начальник ЖКХ района, к которому относился ее дом, не был ей необходим, но пришлось и у него номер спросить. Потому что Елена, оказывается, еще осенью пообещала написать материал о работе хозяйства, о чем напрочь забыла. Расстроенная, она крепко потерла виски (здравствуй, склероз).
– Много работы, всего не упомнишь, я понимаю, – вздохнул он. – Кстати, я стал кандидатом в депутаты нашего округа.
– Встретимся, как освобожусь, – снова пообещала Елена кандидату Морозову.
Заглянул секретарь Роман Афанасьевич:
– Чей пожар в магазине?
– Мой, – оторвалась от компьютера Аня Сафонова.
– А драка чья в клубе с жертвами?
– Драк тоже мой.
– Подписывать забываете, – строго произнес Роман Афанасьевич и посторонился: – Нелечка, здравствуй.
В кабинет вошла корректор Нелли Сергеевна.
Нежно подрагивая бровями, редактор Николай Иванович пропел:
– Неле, я твой Уленшпи-игель…
В поросшее мхом время старшие коллеги были однокурсниками. Поговаривали, что Роман Афанасьевич в молодости безуспешно ухаживал за Нелли Сергеевной. Та, влюбленная в женатого Николая Ивановича, предпочла остаться старой девой. Друзья по старой памяти часто засиживались в кабинете «у Коли».
Все на работе у Елены было как всегда, и было бы как всегда, если б не Владимир Ильич. Нет, не Козлов Владимир Ильич, а почти настоящий Ленин.
Гений революции очень хорошо сохранился. Сняв с лысой головы знаменитую кепку, он с легкой картавостью поприветствовал журналистов:
– Здравствуйте, товарищи! – и с характерно лукавым прищуром оглядел изумленные лица. – Вы, разумеется, хотите сказать: «Так вот ты какой, дедушка Ленин!», хе-хе… Правильно, это я и есть.
Актера поощрили смехом. Владимир Ильич вынул из портфеля пухлую книжищу домашнего изготовления, взгромоздил на стол перед Николаем Ивановичем и присвистнул:
– СПСС-с-с!
– Что, простите?
– Мое Самое Полное Собрание Сочинений, – пояснил забавный двойник.
– Очень интересно, – Николай Иванович полистал великий труд, и левая бровь его изогнулась вопросом.
Расхаживая по кабинету, Ленин сообщил:
– Грядет новая мировая революция.
– Ура-ура, – обрадовалась Аня Сафонова, – вы собираетесь возродить советскую власть?
– Да. Надеюсь, вы поддержите меня, работница идеологического фронта?
– Обязательно!
Лучистые глаза обратились к Елене:
– А вы?
– Я – нет, – засмеялась она.
– Почему?
– Потому что я за солнце. Значит, за пузатого японца.
– Вы шпионка?! – попятился Ленин. – Вы шпионка, и открыто заявляете нам об этом? Вас надо расстрелять!
Аня захохотала. Актер повернулся к ней, очень правдоподобно багровея:
– Вас тоже расстрелять!
– Простите, пожалуйста, Владимир Ильич, девушки шутят, – Николай Иванович вручил возмущенному гостю его книжищу, учтиво взял под руку и куда-то повел.
– Это что, не розыгрыш? – растерялась Елена.
– Видимо, шиз, – круглые глаза Ани округлились еще больше. – А я-то думаю – вот классный прикол, и ведь похож!
Вернувшись через полчаса, Николай Иванович устало подтвердил:
– Шиз. Еле избавились.
– А что было в его гроссбухе?
– Факсимиле. «Ленин, Ленин» – все девятнадцать авторских листов…
– Психдиспансер до сих пор на ремонте, а скоро еще бичи-грачи прилетят, – проворчал Роман Афанасьевич.
– «Вечерку» читали? – спросила Аня.
– Читали, – усмехнулся Николай Иванович.
– Какие-то сногсшибательные новости? – поинтересовалась Нелли Сергеевна.
– Скандал, – тряхнула Аня рыжей челкой. – В субботу бывшие товарищи-комсомольцы мощно отметили юбилей Ленина в Театре танца.
– Сколько стукнуло Ильичу? – озадачился Николай Иванович. – Подсчитай-ка, Рома, ты у нас, помню, был не двоечник.
– Сто сорок.
– Ну и что за скандал? – напомнила Нелли Сергеевна.
– Из-за него, прикиньте, открылась тайна, что наши мэр-зкие учредители – сплошь бывший горком комсомола! А конспиративный юбилейный вечер, то есть вечеринку, организовал один из замов главы.
– Козлов, – кивнул Николай Иванович. – Экс-первый комсомольский секретарь, тезка Ленина, между прочим. На место мэра метит. Я должен интервью у него взять.
– Там случился курьез. Кто-то из театральных слух об этом распустил, и наши «желтые» конкуренты, конечно, не могли не отреагировать. Фельетон называется «Пиар во время Ч». Если хотите, я зачитаю, номер у меня как раз в компе открыт.
Аня читала, а перед Еленой на темной волне поднимались шеренги красных кресел конференц-зала. Белые рубашки, спящий с открытыми глазами президиум, сбитая на века трибуна, докладчик, бубнящий колыбельную речь…
– «…доклад, какого здешние стены давно… славные социалистические времена… и женщина на глазах у изумленной публики… сорвала с себя одежду!» – согнулась от смеха Аня.
– Не может быть! – вскрикнула Елена, заливаясь жгучей краской.
– Еще как может! – довольная Аня снова уткнулась в монитор. Молодая, она не знала о пассаже из прошлого Елены Даниловны…
– «…танцевала недолго, но прекрасно. Форс-мажорные обстоятельства не помешали доблестной компании вспомнить о главной причине торжества. Поздним вечером граждане на площади Ленина стали свидетелями и соучастниками массовых ленинских гуляний. Вот так незапланированное балетное выступление в праздничной программе, посвященной юбилею вождя мирового пролетариата, повлияло на раскрытие секретов пиара предстоящих выборов городской администрации».
– Не может быть, – повторила Елена шепотом.
Аня засмеялась:
– Случись мне там быть, и я бы что-нибудь такое отмочила!
– Зачем? – скривился Роман Афанасьевич.
– Из стеба!
Мотнув затуманенной головой, Елена поймала красноречивый взгляд Романа Афанасьевича. Николай Иванович мягко затарабанил пальцами по столу. Знают, они-то все знают… Бывшие комсомольцы на своей тайной вечере, конечно, тоже вспомнили трибунную румбу. Но не могло же время повернуть вспять?..
Коллеги принялись обсуждать веселое происшествие.
– Материал заказной. «Вечеркин» намек ясен, кто девушку танцевал.
– Чтобы Козлова «опустить»?
– Теперь противники его блока без проблем толкнут своего кандидата.
– А может, девушка просто решила радикально изменить собственную жизнь?
– Или напилась.
– Не, когда человек напивается, он не взлетает…
– Танцовщица взлетела? – охрипшим голосом перебила Елена. – Вы говорите – взлетела?!
…Бедный человеческий словарь оказался неспособным передать чудо. Елена тщетно старалась подобрать верные слова для описания странной ночи, странной девушки, летающего существа и магических звуков. Страдая от словесной мишуры, помогала себе жестами. И внутри наконец будто лопнула резина – компьютерный мир Антонины проявился в рассказе как переводная картинка. Елену мутило от ощущения Иудина поцелуя, и в то же время она чувствовала облегчение.
– Материал пропадает! – воскликнула впечатлительная Аня. – Напишите, Елена Даниловна!
– Не о чем тут писать, – сказал Роман Афанасьевич. – Событие частное, и девица ненормальная. Вы же, Аня, не стали бы писать о сегодняшнем Ленине? Все психи разные, по-своему, может быть, интересные, но в газете им не место. Вот если бы Елена Даниловна убедилась, что она летает – тогда да! Тогда б я упал перед ней на колени и умолял бы ее свозить к этой Антонине фотокора.
Нелли Сергеевна положила теплую ладонь на запястье Елены:
– Не переживайте. Пусть вы не видели, что она летает, – она наверняка летает. Летали же святые Василий Блаженный и Серафим Саровский. Люди без всяких психических отклонений подвержены сезонным влияниям. Осенью человек хандрит, весной воскресает вместе с природой… Солнце, воздух, простор. Я, как балкон открою, кажется, вот тоже сейчас прыгну и полечу. Только хочется взять кого-то за руку. Вдвоем не так страшно, – она покосилась на руку Николая Ивановича, все еще отбивающую какой-то музыкальный ритм.
– Чепуха, – желчно обронил Роман Афанасьевич. – Весеннее обострение женской глупости.
Нелли Сергеевна посидела, опустив голову, и вышла из кабинета. Кинувшись за ней, Аня скорчила рожицу за спиной секретаря.
– Хами-ишь, парниша, – протянул Николай Иванович. – У тебя, Рома, что, не бывает причуд? Ты не человек – папка ходячая?
– «Не учите меня жить» – читай там же!
Брови заведующего отделом сошлись в одну длинную «чернобыльскую» снежинку.
– Не знаю, как тебе, Рома, а мне утром на редколлегии тоже хотелось отколоть какой-нибудь кандебобер. Сильно хотелось. Тут не то что тиражи – тут последних читателей теряем, лучшие журналисты к частникам бегут, а нам велят учредителя облизывать. И мы лижем, самозабвенно, как весенний кот яйца. В результате наше издание банкрот во всех смыслах.
– На газету кощунствуешь?! – взвизгнул секретарь.
Они встали друг против друга словно два старых всклокоченных петуха. Забыли, что не одни в кабинете.
– Кощунство, Рома, это когда на цветочной выставке ругаются матом. Когда гостиничным полотенцем вытирают свои ботинки. Я тебе сотни таких кощунств могу вспомнить. А в прошлую пятницу я целый час сидел на стуле в приемной Козлова и думал, что кощунство – когда по моей спине вверх карабкаются и плюют на меня же. Я интервью ждал, которое, сам понимаешь, не мне было нужно. Позвонить нельзя, секретарша сказала – занят. А Козлов, оказывается, забыл. Кричит ей: «Галя, что за тупень торчит у тебя, как мой член утром?» И я ушел. Пусть теперь сам явится и ждет моего внимания, как соловей лета. Лично мне, Рома, наша поддержка тех, кто по головам на вертикаль лезет, вот уже где, – Николай Иванович резанул по горлу ребром ладони. – Мне от всего этого отчаянно весело, Рома. Так весело, что я, знаешь, готов прыгнуть на редакторский стол и джигу сплясать. Да эх, не умею, и спина болит. Поэтому, когда учредители снова пожалуют к нам на планерку и по новой начнут нас учить, как надо и не надо писать, я, Рома, не ручаюсь, что штаны при всех не спущу. Давно хочется зад им свой показать во всей его тощей красе, как ответ Чемберлену. И ты не представляешь, как я себя презираю за кукиш в кармане и как жалею, что из-за психической устойчивости могу подавить души моей прекрасные порывы. Хотя иногда думаю: не патология ли это – молча терпеть? Честно признаюсь: завидую я Елениной летающей девушке. Хоть она и ненормальная, а человек не подневольный, независимый и трудится не ради копейки. Пусть даже напрасно. Зато – счастливая. Вот мы с тобой, Рома, безнадежно нормальные, благоразумные до мозга костей, но почему-то не заметили, как целую жизнь профукали ни за грош. То строили светлое будущее, то рынок с человеческим лицом, то демократию с волчьей пастью. Сами теперь удивляемся, куда девалось и счастье наше, и ремесло, и честь, и ум, и совесть нашей эпохи…