– Расплакался, – процедил Роман Афанасьевич. – Разверзлись хляби небесные… Ему, видите ли, мучительно больно и стыдно за бесцельно прожитые… Демагог!
– Стыдно, – согласился Николай Иванович. – И больно, Рома, за себя и за тебя. А если тебе не стыдно, так мне тебя еще и жалко.
– Больше я с тобой, Колька, не разговариваю, – прошипел Роман Афанасьевич и, шумно вздыхая, шагнул к двери. Открыв ее, снова захлопнул и склонился над Еленой с перекошенным от злости лицом:
– А вы… вы! Летаете в эмпиреях! Спуститесь на землю, уважаемая! Где заметка о конференции в Комитете по делам семьи и детства?! Вы на ней не были, что ли? В новостной полосе голяк, ставить нечего, на последней валяются драка, пожар и суицид в десять строк!
За все время работы это был первый нагоняй от Романа Афанасьевича, но Елена не обиделась. Понимала, что подвернулась под горячую руку.
– Стой, Ромка, где стоишь, – встрепенулся вдруг Николай Иванович.
– Чего? – глянул секретарь исподлобья. – Сыт я, Коля, твоими тертыми истинами…
– Погоди, не гунди, – махнул рукой Николай Иванович. – Ты про какой суицид говоришь? Который давеча у тебя на столе лежал?
– Ну да, ты же смотрел, – буркнул Роман Афанасьевич. Краснота понемногу спадала с его лица.
– Елена! Где эта девушка живет, не в Черемушках случайно? Где дома под больничный комплекс сносят?
– В Черемушках… Номер дома не помню, тридцать какой-то с дробью, пятый этаж… Блокнот с адресом у нее забыла…
Тихо охнув, Роман Афанасьевич прижал ладонь ко рту.
– Дела-а, – вздохнул Николай Иванович. – Там одна девушка на днях с балкона улетела. Такая новость в десять строк.
– Как улет-тела? – спросила Елена, заикаясь.
– С-спрыгнула, – тоже заикаясь, сказал секретарь.
Он сам позвонил в пресс-службу ГУВД, откуда ему прислали заметку, и уточнил адрес.
Елена оставила деньги дома, что выяснилось уже на улице. Хорошо, хоть копейки на автобус в кармане завалялись. Склероз грозил вырасти в мегапроблему, но пока не это ее заботило. Сердце заходилось от гадливого ощущения предательства и страшной догадки. Чудились осуждающие взгляды, словно люди знали, чей журналистский цинизм подтолкнул душевнобольного человека к самоубийству.
Облик города становился старше, пасмурнее и монотоннее. Обветшавшее время молодости родителей наложило здесь свой архитектурно-политический отпечаток: следы дум тогдашнего правителя о вечно актуальном квартирном вопросе, в чем страна преуспела. И догнала, и перегнала. Теперь в сотнях тысяч каменных камор по всей стране доживала убогую старость пришибленная новыми временами романтика шестидесятых с убитой верой в высокое и светлое. Не небо.
С двух сторон встречными рядами шагал на обед рабочий народ и пенсионеры с кошелками. Все с озабоченными лицами – прерывистые, беспорядочные шеренги, мрачные в своей безысходности. Или так мерещилось Елене. Она допускала – мерещится. Наверное, в проекции ее вины затенялось все, что попадало в поле зрения. Обычно легкое в ходьбе, тело казалось незнакомо слабым, тонкие мысли возникали и рвались, как после суток напряженной работы. Хотелось спать. Долго, бесцветно, без снов…
Дом был тот и не тот – пятиэтажный, серый, безликий. Клон домов-близнецов в лабиринте одинаковых улиц. Елена неуверенно взошла по скособоченным ступеням крыльца. Не вспомнила, было ли оно подперто бетонной сваей, как это. И тут в сумке запел телефон. Звонила Наташа.
– Привет, ты в редакции? – заговорила она трескучим, искаженным волнами голосом и, не дожидаясь ответа, выпалила: – Экстренное сообщение: я уезжаю!
Заторможенная, Елена прислонилась к перилам крыльца:
– А твоя студия… а Настенька?
– Студия не распадется, передала деток хорошему человеку, он из моих ансамблевых. А Настенька… что – Настенька? У нее дед с бабкой – той, не по крови, зато Славиной законной. Бодрые еще.
– Значит, все-таки надумала? К китайцу?..
– К нему. Может, последнее предложение в жизни, а китайцы отказа не принимают, сразу пускают в расход, – засмеялась Наташа. – Их много, нас много, никто не заметит. Даже если Ваня окажется импотентом, останусь с ним, ничего другого не придумала. Я, Лелька, таких дел натворила, что мне больше в театре не работать и в городе этом не жить… Хочешь, вместе уедем? Квартиру продать не проблема, а там такая, как ваша, даже меньше стоит. Валерка всегда работу найдет, да и ты не промах…
– Что случилось-то, скажи толком!
Наташа захохотала:
– Ты, журналистка, чужих газет не читаешь? Про ленинский юбилей в Театре танца не слышала?
– Так это… ты… ты?!
– Я! – с веселым напором закричала Наташа. – Да, я! Прости за плагиат! Как увидела трибуну на сцене… Живее всех живых трибуна, не знаю, откуда притаранили… Вот, говорю, как увидела ее, так прямо затряслась вся! Театральные наши не знали про оргию, только начальство знало, а мне сам Вова сказал по секрету. Сам пригласил! В качестве не знаю кого. Я сначала не хотела идти, но интересно стало глянуть, как нынче слуги народа резвятся… И давай эти сливки общества подъезжать к театру на «бентлях» и «хаммерах», многие с девочками… Радуюсь, что шикарную прическу сделала в парикмахерской и ноги побрила для новых колготок. Блеск – не поленилась! Вот и все, что мне было нужно. Нам же с тобой, Лелька, фигур своих никогда не приходилось стыдиться – спасибо Калерии Альбертовне! Как Вова начал поздравительную часть – одна ты у меня в голове. Твой танец на трибуне! Пусть я его не видела, а всегда представляла. И вот я вертелась-вертелась – и не сумела себя сдержать. Ах, видела бы ты, как я танцевала!
– Румбу? – тупо спросила Елена.
– Нет, не румбу, я же латиноамериканские не очень, будто не знаешь! Я свое танцевала – просто свое… Кайф получила неописуемый! А главное – Вове за все отомстила! Фиг теперь эта скотина на выборах пройдет!
– За что отомстила?
– …ты думаешь, если Наташка такая открытая, значит, у Наташки никаких тайн нет? – в голосе Наташи слышались слезы. – Вова всю жизнь мне испоганил, Леля!.. Не физкультурник был у меня первым, а он, Вова-козел, да не один!.. По кругу пускал меня, девочку глупую, всюду с собой таскал, бил, издевался… Он же, Леля, садист, извращенец, я избавиться от него не могла! Если б ты знала, как он в шкафу сидел, подглядывал, когда я с другими… И Танечку… А! Что говорить, позади все!
– Танечку?! – похолодела Елена.
Наташа помолчала, соображая, и вздохнула:
– Дура ты, Лелька. Козлов сволочь, конечно, но не педофил. Танечку я от него родила. Разве не замечала? Вова же красавчик – для тех, кто близко с ним не знаком, а дочь на него похожа.
– Он… знает? – ахнула Елена.
– А как же! Потому и отстал. Спасибо Танечке, а то до веревки довел бы…
– Почему ты не рассказывала мне этого раньше?
– Чем бы ты помогла? Я боялась, как бы он еще тебя в свои сети… Я же люблю тебя, зануда, и Юрьева твоего люблю, – нежно сказала Наташа. – Вы самые классные мои человеки и одноклассники человеческие… В общем, пиши, Лелища, попрощаться не успеем – через три часа вылет. Пока!
Позже Аня нашла в Интернете и показала Елене Даниловне ролик со скандального вечера. Кто-то снял на телефон Наташин прощальный бенефис. «Оператор» прошелся по лицам, Елена увидела обрюзгшую, окаменевшую физиономию Вовы – рот полуоткрыт, глаза стеклянные…
Было с чего окаменеть – Наташа танцевала, как падший ангел, и в танце жила. В каждом изломанном ее движении, во всей пластике прозревшая Елена угадывала отдельный сюжет. Танцовщица шокировала, и очаровывала, и освобождалась – понял ли Вова?
Наташа всегда любила бетховенские симфонии. Особенно те, где, не находя себе места, мечется в музыке душа оглохшего тела.
Колени дрожали, словно Елена только что остановилась посреди бешеных танцевальных оборотов. Покурила на крыльце. Из подъезда вышел какой-то мужчина и галантно придержал тяжелую дверь. Елена очутилась в остро пахнущей мочой темноте.
Почему окна в старых домах непременно заколочены и лампочки разбиты? Рука нащупала торец липких перил и, брезгливо обернутая носовым платком, повела по ступеням вверх, в квартиру с незастекленным балконом и стертыми файлами крылатой страны.
Только достигнув пятого этажа, Елена догадалась, что могла использовать телефон вместо фонарика, как, наверное, и поступают жильцы здешних хрущоб. Споткнулась о пустую ячейку выложенного плиткой пола и загремела об угол какого-то ящика. В глаза ударил свет – распахнулся дверной проем с четко прорисованной крупноголовой фигурой посередине.
– Вы к кому? – голос был женским.
Локальный свет дружелюбно расширился и показал полную женщину, увенчанную роскошной «химией». Елена оглянулась в ту сторону, где предположительно находилась дверь Антонины, и, узрев белую полосу с печатью, поняла, что попала куда надо.
Пышная голова вопросительно качнулась.
– Я к девушке, которая тут живет… жила.
– А-а. Не здесь похороны. Вчера брат ее увез гроб на самолете, они не отсюда родом. Вы кто ей будете?
– Так, приятельница…
В квартире открылась межкомнатная дверь, и о широкую спину женщины взорвался ребячий гомон.
– Ремня дам! – крикнула она без энтузиазма, но дети зашумели громче. Трагичная тема продолжилась в высоких тонах:
– Раньше я вас чё-то не видала тут!
– Я приходила однажды! Ночью!
– А-а! – время посещения соседку Антонины не удивило.
– Как это случилось?!
– С балкона прыгнула! Разбилась насмерть! Самоубийство, типа того! Я сейчас, подождите!
Она гаркнула где-то в глубине и, вернувшись, предложила:
– А то давайте помянем?
Елена уже было приготовилась к спуску, но вдруг сказала:
– Давайте.
– Я хотела ее со своим неженатым племянником познакомить, – тараторила соседка, скидывая со стола в мойку грязную посуду. – А она говорит – ой, тетя Оксана, мне замуж без надобности. А я такая: как это без надобности? Что, у тебя даже в плане секса нет никого? Она смеется…