Хорхе махнул рукой.
– Зеленые…
Оба не сразу заметили, что Ральфа уже нет на табурете – исчез беззвучно, как и не было его. Отчислен? Нет.
Ну и ладно.
– Что-то наш тевтон не в себе, – молвил Василий. – Меня тоже убивали, но знаешь… мне казалось, он крепче.
– Держу пари, он сам подумывал избавиться от Ирвина, – раздумчиво сказал Хорхе. – Конечно, он нипочем не сознается, однако было бы странно, если бы эта мысль не залезла в его голову. Но он не решился, и не потому, что боялся гнева Рудры. Просто понял: так нельзя. Почему нельзя – вопрос глупый, и вообще это не теорема, а аксиома. Просто нельзя, и все. Ральф понял это, а наш бывший фаворит не понял. Для него это была теорема, и он доказал ее неправильно.
– Ты-то откуда знаешь, о чем они думали?
– Да откуда… – Хорхе развел руками. – Знаю, потому что Ирвин отчислен, а Ральф – нет… О! – Прислушиваясь к чему-то внутри себя, панамец даже голову наклонил вбок и насторожил ухо. – Еще один.
– Дядя Миша из Тамбова, – уныло констатировал Василий. – И этот, значит, не подошел…
– Ты удивлен?
– Не то чтобы… Тут другое… другое удивляет: как это Рудра до сих пор не научился сразу разбираться в людях? Двадцать пять веков он толчется среди нас, а может, и гораздо больше, пора бы уже кое-что понять, а он до сих пор приглядывается к каждому. Странно, да?
– Не очень.
– Почему?
– Нет, это ты скажи мне почему.
– Не знаю. Хотя… он ведь не друга-приятеля себе выбирает, а преемника. Это другое.
Хорхе кивнул, а Василий вдруг понял, что очень хочет побыть в одиночестве. «Пойду», – пробормотал он и вмиг оказался в своих апартаментах, безвольный и опустошенный, не желая гадать, по какой конкретно причине отчислен из кандидатов бомж-философ, и тем более не желая видеть, как в далеком Тамбове на скамейке в сквере корчится в конвульсиях дядя Миша, пугая гуляющих истошным воем: «Сотри мне память! Память сотри, гад!» – и бегут на всякий случай прочь от припадочного психа мамаши с колясками, а кто-то уже набирает на мобильнике номер неотложной психиатрической помощи…
Глава 11Поводырь для хомячка
Воронка выбросила мою невидимую сущность в просторную каюту Этель Симпсон – как раз в ту минуту, когда из нее с молчаливой решимостью выходила, пылая гневом, сама Этель. Наверное, наша начальница отправилась сочинять рапорт о самоуправстве. На Горского и лопоухого гипнотизера ее возмущение произвело не большее впечатление, чем фоновый шум.
Минутная заминка возникла лишь из-за того, кто теперь будет приглашать следующих испытуемых, коль скоро Симпсон взбрыкнула и теперь с ее подачи откажется сотрудничать весь необследованный состав экспедиции. Откажется, само собой, лишь на время. Спорить с такими, как Горский, учитывая вес его конторы, – все равно что сопротивляться гидравлическому домкрату. Но заминка все же возникла. Лопоухий пробурчал: «Санкцию ей…» – а Горский резонно указал на то, что все равно теперь придется заново работать с экипажем, поскольку стандартное ментоскопирование могло и не выявить всех аномалий… словом, послали за командиром «Неустрашимого». Тот не пришел в восторг, но прислал старпома. Как только вошел Гарсиа, я вновь ощутил острую неприязнь к этому палеоантропоиду.
Волосатый гигант. Сто десять килограммов мяса, костей и требухи, немножко подкожного жира, а сколько мозга – не знаю. Покрытый щеткой жестких черных волос череп вроде бы и крупный, да явно толстый, вдобавок с неандертальскими надбровными дугами. Какая мысль могла зародиться под таким черепом?
Я знал какая. Примитивная мысль самца об обладании Лорой. Моей Лорой!
Вот же дрянь…
Они и начали со старпома, проделав с ним то же, что со мной, и тут я обнаружил, что страдаю мстительностью. Чуть только Гарсиа уставился на уши гипнотизера и впал в транс, ему приказали снять ботинки и носки. Мало! Я незаметно вмешался и внушил ему раздеться догола, что он и выполнил под удивленными взглядами лопоухого и Горского. Глаза самого Гарсиа напоминали два пустых колодца. Двигаясь уверенно, будто и не под гипнозом, он аккуратно сложил свою космофлотскую форму и нижнее белье, повесил одежду на спинку стула и сел, положив шерстистые руки на толстые колени. Ну и горилла! Не понимаю, как Лоре не было противно спать с ним. Хотя, казалось бы, какое мне дело теперь-то?
Дудки. Это пока еще мое дело, и я уж доведу его до конца, а то получается какая-то незавершенность…
Эскулапы переглянулись и решили не корректировать. Два карандаша антропоид получил в руки, еще два были просунуты между волосатыми пальцами ног. Четыре белых листка и то же задание, на каком прокололся я. Пиши, писатель, рисуй, живописец! Одновременно! Всеми четырьмя.
Он написал и нарисовал, правда, с моими поправками. Правой нижней конечностью Гарсиа изобразил геометрическое доказательство теоремы Пифагора, но не классическое, а древнеиндусское, а левой шерстистой ногой изобразил – и весьма неплохо – гомосексуальную порнографическую картинку, причем в качестве пассивного партнера нетрудно было узнать лопоухого гипнотизера, а в качестве активного – самого Гарсиа.
Лопоухий остолбенел. То же проделал и Горский, но очнулся раньше. Прежде чем в помещение ворвались вызванные им мордовороты, Гарсиа издал яростный боевой клич, затем подпрыгнул, с тупым стуком впечатался макушкой в потолок, крякнул, взревел пещерным медведем, а затем медленно, как и полагается при лунной тяжести, обрушился на Горского. Тот неторопливо упал с табурета, а что он подумал при этом – не знаю, но могу догадываться. Наверное, он не понимал только одного: почему атаке подвергся он, а не лопоухий? Ведь рисунок ясно дал понять, кого предпочитает этот троглодит…
Я бы мог ответить, что, увидев рисунок, лопоухий уже получил свое, – однако не стал. Тут ворвались бравые коммандос, повязали рычащего троглодита, и смотреть дальше стало неинтересно. Пусть, пусть ведомственная наука поломает голову над феноменом!
Моей бестелесной сущности хотелось еще порезвиться, и я отправил ее прогуляться по Луне. Чем хороша бестелесность, так это тем, что ей не нужно дышать, незачем шагать, оставляя следы в лунной пыли, и поток заряженных частиц от Солнца ей нипочем. Призраки не хворают лучевой болезнью.
Впрочем, сейчас все равно стояла ночь. Реголит все-таки отсвечивал в лучах, отраженных земным диском, и можно было заметить, как на сером безрадостном фоне то тут, то там вспыхивают искорки. Отбрасывая резкую тень, «Неустрашимый» торчал на посадочной площадке, как вавилонский зиккурат, чуть далее на похожих площадках застыло еще несколько кораблей, а за ними и чуть в стороне виднелись купола Лунной базы над заглубленными техническими сооружениями и жилыми объемами. Чем-то это напоминало земные муравейники. Между энергостанцией и обогатительной фабрикой высился террикон пустой породы, избавленной от ценного гелия-3. Вдали ползла козявка, и бил из нее пылевой гейзер – работал реголитовый комбайн.
Что бы такого еще предпринять?
Можно продиффундировать сквозь многослойную броню административного купола, заявиться прямо к начальнику базы, принять видимый облик и напугать людей до полусмерти. Можно отправить туда же голого старпома. Нет, пожалуй, хватит с него, лучше самому… Но зачем?
Сам задал вопрос, сам же и ответил на него: от веселой злости, вот зачем. Запереть меня решили, да? Хотите исследовать, будто я букашка под микроскопом? И что будет потом, когда выяснится, что чудеса кончились (а уж я создам у вас твердое убеждение, что они кончились)? Вас ждет разочарование, а меня – пожизненное недопущение к работе в дальних экспедициях и, очень может быть, многолетнее, если опять-таки не пожизненное, пребывание под каким-нибудь самым отдаленным куполом базы. На пару с Гарсиа, кстати. Потому что вы пугаетесь странного, вам подавай обыденное, с ним вы как рыба в воде, и, конечно, вы опасаетесь, что мы занесем на Землю до жути непонятную инфекцию, но еще больше вы боитесь за свою карьеру, за перспективу взобраться чуть выше, а то и на самый верх служебной иерархии, за ваше узаконенное право стоять над людьми, за право решать, что делать другим и чего им не делать, за толику власти в человеческом муравейнике…
Как ни хотелось мне поковырять в лунном муравейнике палочкой, эту мысль я отбросил. Мелко и ненужно. А чем тогда заняться?
Погруженный в раздумье, я сам не заметил, как перестал плыть над грунтом и начал ходить по-человечески, в смысле, передвигаться плавными прыжками, оптимальными для перемещения по Луне. Без тяжелого, сковывающего движения скафандра прыгалось высоко и далеко. Я заскакал, как тушканчик, оставляя в лунной пыли следы босых ног. Вот будет шухер, когда какой-нибудь местный работяга обнаружит их и сначала не поверит своим глазам, а затем остолбенеет, как Робинзон!
Опа!
Страх навалился на меня сразу, во время очередного прыжка. Я медленно опускался вниз, и вместе со мной к лунному реголиту, освещенному диском Земли, приближалась моя тень. Господи, что со мной?! Я ведь отпустил погулять только мое сознание, не тело! Тело осталось там, в корабле, на койке, взаперти. А на самом деле оно скачет по Луне в одних трусах, будто принадлежит полному придурку, и даже, кажется, дышит… Да, точно, я дышу. Расслабился, потерял контроль над собой и сам не заметил, как инстинктивно сделал первый вдох, после чего начал размеренно опорожнять и наполнять легкие. Чем? Газом ничтожной плотности, составляющим весьма условную атмосферу Луны, то есть практически вакуумом. И я еще жив?
Да, я был жив и, кажется, здоров. Более того, не ощущал холода, хотя морозец на теневой стороне Луны такой, что по сравнению с ним и Антарктида – тропики. Ладно… То есть ничего не ладно, а пора возвращаться, и как можно скорее! Летать-то я еще могу?
Оказалось – могу.
А уничтожить следы?
Смог и это. Я поплыл к «Неустрашимому», мысленно разравнивая отпечатки босых ног, – и лунная пыль подчинялась мне! Когда следы кончились, я полетел стремглав, потея от страха. Даже в инопланетном болоте среди доисторических гадов меня не охватывал такой ужас. А вдруг иссякла моя невидимость и кто-то заметит меня с корабля или построек базы?