— Спасибо, любовь моя.
— А что за бабушка? Твоя мама, да?
— Безусловно, дорогая, как ты догадлива. Конечно, это моя мама. Особенно если учесть, что будучи в августе в Питере, мы с тобой навещали ее могилу.
— Ой, я забыла. Прости.
— Да о чем ты? Твоя милая непосредственность с каждым днем все милее и непосредственнее…
— Так кто звонил-то? Блин, трудно сказать, да?
— Полагаю, это моя тетка.
— Тетка? Что значит — тетка?
— Ну, я не знаю. Загляни в толковый словарь.
Сейчас только мимо пронеслась Барыня, прошипев сквозь зубы, что опаздывать на десять минут не позволительно никому, а особенно — мне, техническому персоналу.
Техническому персоналу, прикинь, да?!
Барыня явно задыхалась в новом костюме, разумеется, темно-зеленом, она других цветов просто не знает, ну разве что черный еще, так вот, костюмчик был ей мал размера на четыре. Крашеные волосы она закрутила какой-то фигой на затылке, а левый глаз накрасила ярче, чем правый. Постоянно одергивала тесный пиджак, удивляюсь, как он вообще не треснул и не разошелся по шву, а ноги на своих каблуках-ходулях она ставит как жирафиха-инвалид.
Иногда она меня поражает чем-то таким, не знаю, как правильно сказать. Вот говорят, что нельзя объять необъятное, а она может, думаю.
Недавно болтала с Танькой, рекламной менеджерицей, рассказывала ей прошлогоднюю историю с выносом мусора. Как-то я ходила выкидывать мусор, ненавижу выкидывать мусор, было темно. Поздняя осень, по-моему, что-то такое, ненастное и капюшон на голове. Подпрыгнула и забросила мешок в мусорный бак. Развернулась, чтобы отойти, и уткнулась головой прямо в грудь какого-то человека. Это был восточной внешности мужчина, наверное, красивый, часом позже выяснилось, что турок. Он ужасно плохо говорил по-русски, но мне даже понравилось, «маленький книг» — называл блокнот, например. Прикольно, правда, дорогой дневничок?
И вот он буквально восклицает: кофе. Сварю тебе кофе, у меня дома есть такой казан с раскаленный песок, только в ней я варю кофе, настоящий.
На самом деле — большой медный таз, на дне песок. Чуть розоватый почему-то. И он поставил таз на огонь и включил самую большую конфорку, турки оказались маленькие, очень маленькие, тоже медные, с длинными удобными ручками. Еще такая деревянная лопаточка для перемешивания песка, мне очень хотелось ею пошуровать там, в тазу, и построить куличик, не решилась.
Носился с этим кофе, все по правилам. Да, очень вкусно, сахара к нему не полагалось. Только холодная вода, но я выпросила кусочек. Выдал коричневый тростниковый. Не могу без сахара.
Вот, и мы выпили этот кофе, и холодную даже воду выпили, и он говорит: понимаешь, я человек глубоко религиозный. Я вот так просто не могу тебя любить. Я должен прочитать специальную молитву, чтобы ты сделалась моей временной женой. А уж потом все остальное.
Да пожалуйста, отвечаю удивленно, читай свою молитву. Он вышел в другую комнату, что-то там бормотал минут пять, вернулся очень довольный, все в порядке, говорит. Теперь Аллах в курсе всех моих дел и не возражает.
Да, а потом — мы уже из квартиры вышли, уже и лифт вызвали, он спохватился, схватил меня за руку, просто как в тисках сжал. Его смуглые пальцы на моем бледном запястье. Быстрее, говорит, быстрее, я должен кое-что сказать в присутствии свидетелей. И я понимаю, что это ему очень важно. Нашли какого-то бомжа в подворотне. Турок буквально расцвел, облегченно прикрыл глаза и пробормотал какое-то слово, три раза повторил. Это, объясняет, я дал тебе, как временной жене, развод.
Танька, понятное дело, интересуется: какое-такое слово? Я не помню этого слова, говорю. Довольно короткое. Тут выходит Барыня и произносит громко: «Талак. Талак. Талак».
Все знает, говорю же.
ж., 45 д
Раздается звонок в дверь.
Недавно у моей соседки напротив произошло событие, и даже — два. У нее женился старший сын, чуть позже женился младший сын, потом старший родил младенца, а младший пока держится как-то. Все живут на голове у соседки, естественно, потому как надо же хоть где-нибудь жить. Особенно хорошо жить в Кривоколенном переулке.
Соседкиных Невесток я, со свойственной мне близорукостью, изначально плохо разглядела и теперь не различаю, сформировав для удобства образ Единой Невестки. Она имеет грубо крашенные черные волосы, одета в зеленую футболку до середины бедра со словом О-ПА на животе, голые синеватые ноги и постоянно курит на лестничной площадке ароматизированные сигареты. Когда она выращивает младенца, я не знаю, скорее всего, младенца выращивает домовитая свекровь, предпочитающая традиционный «Винстон». Синий.
— Здрасссьть, — глухо говорит Единая Невестка, затягивается, глотая щеки, и повторяет для слабослышащих соседей: Здрасссьть. Мне вот Мама сказала, что можно у вас спросить. Можно у вас спросить?
— Наверное, можно, раз Мама сказала, — пожимаю плечами я и заглядываю за спину Единой Невестки, с целью высмотреть приближающуюся Эву, бывшую эстонку. Нет, не приближается нисколько.
— Клуб такой есть, Китайский Летчик, — информирует меня Единая Невестка и стряхивает пепел в жестяную баночку из-под оливок, — недалеко тут, вы не знаете, конечно. И вот там вечеринки. Проводятся. Такие типа тематические. И я это. Пойти хочу. На вечеринку то есть. В стиле пятидесятых типа годов. Как кино СТИЛЯГИ, понимаете?
— Пока да, — отвечаю я удивленно. Неужели, думаю, Единая Невестка хочет пригласить меня на тематическую вечеринку? В клуб Китайский Летчик, тут недалеко, о котором я не знаю, конечно?
Единая Невестка плавно покачивает баночкой из-под оливок, будто бы зажигалкой на рок-концерте. Смотрит на меня. Говорит тоном выше:
— А дайте, пожалуйста, одежды! Поносить на вечер. Ну, того времени. У вас ведь стопудово есть. Вашей типа молодости. В загашнике поди завалялись-то. Платья типа такие, с широкими юбками и поясами. Еще перчатки б. Кружевные. Или не кружевные, а такие. Было б срост!
Я молчу. Собираюсь с мыслями. Думаю, что будет уместнее сказать. В моей молодости, деточка, люди горделиво носили римские тоги? наряжались в шкуры неубитых медведей? затягивались в расщепленные на корсеты китовые усы? щеголяли в кожанках и с маузерами на боку?
Молчу. Становится что-то грустно. Может быть, я даже плачу. Немного.
Единая Невестка, чуя неладное, быстро-быстро проговаривает:
— Да вы не бойтесь! Я ж это! Понимаю ж! Я аккуратно! Я и не пью почти! Так, пива пару литров!
И гладит меня по руке.
Отступаю в квартиру. Прислоняюсь лбом к оконному стеклу, лоб оставляет неряшливый жирноватый отпечаток, смотрю вниз. Темно, идет дождь, ветер мягко перемещает мятые листья, потерявшие цвет. Закуриваю. Думаю.
В Москве странная осень. Я ее вижу в окно, я ее щупаю на улице, и даже думаю немного о ней перед сном.
Странная осень продолжается уже четыре месяца, обычно ее не хватает и на половину этого срока. Иногда странная осень похожа на весну, тогда она пахнет лопающимися почками, нагретыми деревьями и всякой разной водой, бывшим льдом. Иногда странная осень похожа на зиму, тогда на выглаженном ветром песке лежит тонкий слой снега, совсем прозрачный. Так выглядело бы мое русски-румяное лицо, припудри бы я его белой пудрой, нарисуй черной краской высокие дуги бровей. Иногда странная осень похожа на осень, переводят время, кашляют в метро дети, и я оскальзываюсь на мокрых листьях, обходя размытый участок пути. Только на лето странная осень не похожа никогда.
— Заезжал сегодня к твоему Смирнову, интервью мы там одно делали для Русского обозревателя. Представь, у них тучи комаров дома.
— Комары? Сейчас? Откуда?
— В подвалах откуда-то образовалось много воды, причем горячей воды, и вывелись комары. Что-то невероятное. Смирнов просто плакал.
— Упал тебе на грудь и рыдал?
— Да, именно так. Рыдал, потрясая «Фумитоксом», — не помогает нисколько, наверное, он не для таких комаров. Жена его, Анька, историю рассказала.
— Да-да?
— Смешную историю. С ног, говорит, сбилась — не могла купить этих вот мерзких зеленых таблеток для «Фумитокса», и только на Дорогомиловском рынке обнаружила. Обрадовалась, как дитя, продавца спрашивает: а в какую цену пластинки? Он отвечает с интонациями героя-любовника: десять рублей за ночь…
— И недорого…
Эва, бывшая эстонка, выпила большую часть коньяку, все-таки принесенного с собой, и спит в комнате, бывшей детской, а теперь — для гостей вроде бы. Я так же сижу за письменным столом, ничего не изменилось, и завтра тоже будет по-старому все — дождь идти, листья падать, потом гнить, мужчины — прятать в мусорных дизайнерских ведрах, оплаченных мной, упаковки от чипсов, съеденных их любовницами.
Я встаю и смеюсь в голос. Эва, бывшая эстонка, очень любит приводить мне такой аргумент:
— Зато у тебя целых три мужа было, а у меня — ни одного.
— Умею устроиться, — обычно отвечаю я ей, и мы смеемся.
Вспоминать про второго мужа с классическим именем Максим Максимович я не могу вообще, начинаю трястись, плакать и выжирать флаконами корвалол, потом сильно болит разрезанная и сшитая рука, с третьим было даже забавно.
С третьим мужем мы расстались как будто вообще не по-настоящему.
Помню, я сидела на кухне, пила чай с лимоном и трепалась по телефону опять же с Эвой. Мы живо обсуждали нашего общего знакомого, окончательно рехнувшегося: тот перестал стричься, зато начал изучать болгарский язык. Вошел муж, и я сразу обратила внимание, что у него Лицо. Не просто там какое-то лицо, а Лицо. Специальное Лицо делалось третьим мужем в частых, но от этого не менее заметных случаях. Лицо означало, что он не просто недоволен, а выведен из себя, взбешен, и лишь природная вежливость и благоприобретенное образование мешают ему орать, прыгать орангутангом, наматывать мои волосы на кулак и стучать головой об стену.