Я колебался. Но тут Ромик сам окликнул меня:
«Иди-ка сюда, дружище».
В спальне громадная кровать стояла поперек комнаты. Дверца потайного шкафа была приоткрыта (я присмотрелся и понял, что она замаскирована под вентиляционную решетку). Но шкаф был уже пуст. А на прикроватном столике, прямо под лампой, лежали разнокалиберные пачки баксов.
Ромик сидел на краешке кровати и беззвучно смеялся.
«Нравится?» — спросил он.
Я разглядывал пачки. Их было много. До этого я видел доллары только по телевизору.
«Круто», — сказал я честно.
«А то. Вот что значит хорошая работа. Я и сам охреневаю иной раз. Десять лет назад, помню, только дембельнулся, купил джинсы индийские, три года не снимал. Думал, так и сдохну в них в своем Звенигороде. А оно вон как сложилось».
Я присел рядом.
«А знаешь, что самое забавное? — спросил Ромик. — Никакой Вовчик из „Альфа-Инвеста“ мне не звонил. По ходу я сам все придумал. Тут ведь дело такое».
«Какое?» — не понял я.
«Бизнес — это бизнес. Либо ты, либо… тебя».
Я неуверенно улыбнулся. А он, не глядя, взял со столика пачку долларов. Кинул мне на колени. Я вздрогнул.
«Либо ты, либо тебя», — повторил он.
С этими словами он протянул руку и выключил настольную лампу. А сам как будто нечаянно обхватил мои плечи. И принагнул к себе.
Лязгнула пряжка, и ремень больно ударил меня по носу.
Да, мой скромный ангел-хранитель. Над этой сценой следовало бы навсегда задернуть шторы. За окном подмигивали звезды, и луна светила где-то там, невидимая, но смотреть было некогда.
Широкая ладонь опустилась мне на затылок, и я зажмурился.
То, что я стал делать затем, было очень непривычным. Было ли мне стыдно? Нисколько. Этот день и не мог закончиться иначе. Приключений — по горло, подумал я.
Все полезно, что в рот полезло.
«С-сука, зубы убери», — прошипел мой друг.
Что оставалось делать? Я использовал язык (оказалось, что это совсем нетрудно). И вот тут-то у меня у самого встал, да так, как ни разу не получалось даже вручную. Это ощущение было действительно непривычным. Или уже бывшим когда-то, но давным-давно забытым.
Я даже не успел научиться, как надо. Ромик издал звук, похожий на предсмертный стон, прижал меня к себе и тут же кончил. Пытаясь высвободиться, я судорожно сглотнул, и меня вырвало. Кислым пивом и всем остальным.
Что было потом — как-то вовремя стерлось из памяти. Мой ангел, не напоминай мне, ладно? Пусть мой первый роман останется незаконченным, черт меня подери. Пятнадцать (или сколько?) лет назад.
А сегодня я открываю глаза в чужой квартире, перед чужим телевизором, с недопитым пивом на столе и колбаской чоризо во рту. В сущности, ничего не изменилось.
И еще почему-то у меня…
Да, мой ангел, мне стыдно.
Я помню еще кое-что. Под утро, когда мы спускались по лестнице (я шел впереди, как щенок на поводке), Ромик вдруг щелкнул пальцами и велел мне подождать. А сам вернулся в квартиру. Будто что-то забыл.
Спустя несколько минут сбежал вниз — все с тем же потяжелевшим чемоданчиком.
«Ну, теперь всё», — сообщил он, улыбаясь. Только улыбка получилась несколько застывшей. И пальцы сжимались и разжимались.
Я стоял, прислонившись спиной к стене подъезда. Стоял и смотрел на него.
Он поднял руку — и вдруг потрепал меня за щеку, как фюрер — румяного гитлерюгенда.
«Да не трясись ты так, — сказал он. — Сразу не убил, теперь не трону».
Я стоял и хлопал глазами. Не слишком толстая пачка долларов лежала у меня за пазухой, под ремнем. Голым телом я ее чувствовал. Это было еще одним эротическим переживанием той ночи.
Ромик проследил за моим взглядом. Усмехнулся.
«Тебе — в другую сторону, — сказал он негромко. — На трамвай — и домой. Ты меня не видел. Меньше знаешь — крепче спишь. Ничего личного. Понял?»
Я глядел, как он идет прочь, между домов, к проспекту. Страх уходил, уступая место одиночеству.
Спустя десять лет я увидел Ромика по телевизору. В новостях. Депутат, глава незапомненного мною думского комитета был найден мертвым в собственном доме на Кипре.
А здесь широченная телепанель показывает Москву. Путешествие завершилось. Слышно, как в прихожей скрежещет ключ в замке. Мамочка вернулась с работы.
А я сижу на диване в белых джинсах, но без футболки. На джинсах — пятно от пива. Я выгляжу как герой из моего рингтона:
My friend's got a girlfriend but he hates that bitch…
— Ты сходил в магазин? — спрашивает она. — Вот умница. А еще чем занимался?
— Так, ничем, — говорю я. — Бухал и мастурбировал.
Она тонко улыбается:
— Правда? На пивные этикетки?
До меня не сразу доходит. Потом я гляжу на пустые бутылки от «Топвара». Да, сисястые телки на этикетке вполне призывны.
— Да, Мамочка, — отвечаю я медленно. — Теперь ты накажешь меня?
Странное выражение на ее лице. Печальное и отчего-то мечтательное. Как тогда. В первый раз. На пеньке.
— Красивые девочки, — говорит она вдруг. — Любишь красивых девочек?
ж., 45 л.
Как я люблю на улице рассматривать женщин. Девочек с льняными кудрями вокруг нежных щек, значительных грозных старух, неясных отроковиц с замаскированными прыщами и смешными нарядами, мрачных феминисток со щеточкой усиков и сгрызенным ногтем на мизинце, лучезарных блондинок в микроскопических шортах и прочих, и прочих. И прочих. Я таращусь на них беззастенчиво, я подсаживаюсь ближе, порывисто втягиваю носом и идентифицирую духи, подслушиваю разговоры, такие одинаковые, такие разные, такие понятные вроде бы.
На мужчин, мальчиков и юношей я не смотрю никогда. Ах, оставьте, стоит ли на них смотреть, с мужчинами, мальчиками и юношами нужно разговаривать, лучше долго, пробовать касаться пальцем ладони, задумчиво говорить: «линия судьбы пересекает линию сердца», — и все равно мне понравится кто-нибудь светловолосый, светлоглазый, смеющийся моим шуткам.
Женщины — другие.
Встречаю на Покровке старую даму, она сухопара и подвижна, вокруг смуглого небольшого лица красивым седым ежом топорщатся голубые волосы, черная короткая дубленка кожано поскрипывает, на ногах празднично желтеют массивные зимние кроссовки «Катерпиллер», носков нет. Дама стремительно проходит мимо, жадно затягиваясь сигаретой без фильтра, и великолепна, просто великолепна. Завистливо смотрю вслед. Торопливо закуриваю. Возвращаюсь домой.
— Слушай, ну и как эта девочка, заказчица из Дании?
— Все нормально. Сегодня оплатила оба счета, с учетом увеличения тиража и перерасчета стоимости кожаных папок.
— А вообще она как здесь? Адаптировалась? Ты говорила, что она впервые в России.
— Сложно сказать. Они там другие совсем. Просто иная цивилизация. Таскает с собой блокнотик, записывает все расходы, копейки и рубли. Может сказать: «Я вам должна семь рублей за пакет кофе, а вы мне двадцать пять за проезд, итого ваш долг восемнадцать рублей…»
— Ну а что, нормально.
— Наверное. Говорит: «Не позже 2015 года я должна родить как минимум одного ребенка, желательно мальчика».
— Так она замужем?
— Нет, не замужем. Но планирует.
— Не позже 2011 года?
— Самое позднее — 2013.
— Да, это же очевидно.
Пока взогревается чайник и загружается компьютер, смотрю в окно. Я таращусь в окно кухни налево и вверх, где луна должна находиться согласно календарю и прочим астрономическим закономерностям, но облака мешают разглядеть сияющий шар — темное небо, холодный ветер, ни звезды, и все.
Полнолуние нисколько не действует на меня, проходит по краю неба мимо, не задевает отраженным светом, не волнует загадочными кратерами, не склоняет к утонченной грусти, не вооружает метлой. Ничто не мешает мыслящей женщине немного притвориться, немного как бы поверить в единение себя и фазы луны, поправить пальцами волосы и нежно сказать несколько слов мужчине, представляющему интерес. Главное, сохранить немного плывущую интонацию: все это, разумеется, говорится, но не факт, что так уж и вами. Это несложно, плыть голосом.
Сказать примерно следующее: «Полнолуние нисколько не действует на меня, проходит по краю неба мимо, не задевает отраженным светом, не волнует загадочными кратерами, не склоняет к утонченной грусти, не вооружает метлой. Но я таращусь в окно кухни налево и вверх, и неожиданно сквозь все эти глупые облака прорезывается, пробивается полная луна, такая большая, такая круглая, такая тяжелая… Я думаю, что неплохо было бы стать апрельской ведьмой — человеком, способным покидать свою физическую оболочку и с легкостью вселяться в тела других. Птиц, животных, насекомых. Разных людей. Я выбрала бы твое тело. Забралась бы временно к тебе, вела себя предельно осторожно, подвигала ручками-ножками, проделала несколько тренировочных шагов вправо и влево. Подошла бы к оставленной мною ненадолго мне. Посмотрела бы твоими глазами на мое лицо, в ту точку между бровей, откуда начинается все. На сомкнутые веки с проросшей щеткой ресниц. На прикушенную губу. Произнесла бы несколько слов от твоего имени. Просто так, чтобы понять, что же я при этом почувствую. Такая вот нелепица приходит в голову. Апрельская ведьма. Ужасный вздор, на самом деле…»
— И какие бы ты произнесла? Слова?
— Оставь, такая глупость.
— Нет, ну ты же зачем-то мне это сказала. И мне интересно.
— Так. Ерунда. Давай ужинать. Сегодня Тамара Петровна телятину тушила. С овощами.
— Вечно ты так…
— Как?
— Недоговариваешь главного. Эн ге.
— Нет, это ты недоговариваешь главного. А я просто к тому, что полнолуние нисколько не действует на меня.
ж., 19 л.
Но самое ужасное еще было впереди, дорогой дневничок.
Барыня вылетела из кабинета и звонко шлепнула ладонью именно по моему столу почему-то: