Зеркал и снов у нас в распоряженъи
Не счесть, и каждый день в своей банальной
Канве таит иной и нереальный
Мир, что сплетают наши отраженья.
Бог с тайным умыслом (я понял это)
Свои неуловимые строенья
Воздвиг для нас из тьмы и сновиденья,
Недостижимого стекла и света.
Бог создал сны, дарящую во мраке
Ночь и зеркал немые отраженья,
Давая нам понять, — что мы лишь тени,
Лишь прах и тлен. Отсюда — наши страхи.
Обратите внимание, зеркала и сны таят мир, в котором сплетаются наши отраженья. Мало того, зеркала удваивают, утраивают и учетверяют схваченное, так что постепенно начинаешь теряться в недоумении, где исходный предмет, а где отраженья и отклики на него. Недаром Борхес так любил старинную китайскую притчу о Чжоу и бабочке, и непонятно, то ли Чжоу снится, что он бабочка, то ли… Но Борхес как раз и добивается, стремится к тому, чтобы потеряться в лабиринте зеркальных отражений, потому что единственно важное, чему может научить литература, полагает он, — так это важности нереального мира. И это тоже не очень точно, точнее было бы сказать, что для писателя Борхеса есть и единственно реален только тот мир, который на обыденном языке называется нереальным. Есть такое слово мистик, почему-то принято Борхеса называть писателем-фантастом, но он не фантаст, ведь обыкновенно этот термин предполагает совершенно другое содержание, Борхес убежденный мистик. Мистик — это человек, усматривающий за теми вещами, которые принято считать понятными и обыкновенными, что-то другое и, в конечном счете, тайну. Разумеется, в этом смысле позиция любого писателя неизбежно предполагает такого рода склонности.
И еще об одном следствии. Когда на агоре культуры все перекликается и важны только отсветы и преображенья, то, естественно, утрачивает смысл и вопрос об авторстве, о притязании на духовную собственность — ее просто невозможно установить и не нужно устанавливать, кто первый что-то сказал или подумал. Важно хорошо делать свое дело, а если ты играешь — хорошо играть. (Так думали и Гессе, и Ортега.) Итак, все — переклички и отражения, но тогда, как в стихотворении Мандельштама, перекликающемся с известными стихами Блока: «Все было встарь, все повторится снова. И сладостен лишь узнаванья миг».
О том, как сладостен миг узнаванья, знают только посвященные, однако вопрос в другом, в том, насколько возможен сам миг узнаванья.
Вот борхесовский текст, именуемый «Пьер Менар, автор „Дон-Кихота“». Вы мне скажете, как Пьер Менар… разве не Сервантес написал «Дон-Кихота»? И будете тысячу раз правы. Но вот о чем речь у Борхеса: некто Пьер Менар, и далее Борхес, как умеет это делать только он, перечислением менаровских трудов, упоминанием о его взглядах, характеристикой писательской манеры «укрепляет Менара на местности» через идеологическую, а не бытовую, характеристики, именно списком менаровских трудов создавая эффект достоверности. Так вот, этот Пьер Менар возымел намерение и написал своего Дон-Кихота в отличие от известного сервантесовского Дон-Кихота, и вот что написано у Сервантеса, а вот, что у Менара.
«Истина — мать, которой история, соперница времени сокровищница деяний, свидетельница прошлого, пример и поучение настоящему, предостережение будущему». Это у Сервантеса. И далее Борхес говорит, что написанный в семнадцатом веке, этот текст всего лишь общепринятое риторическое восхваление истории. А вот, что написано у Менара… и далее следует абсолютно идентичный этому отрывку текст, по поводу которого говорится, что утверждение, что история-мать истины совершенно поразительно и т. д. И следует совершенно иная оценка зеркально того же отрывка.
И здесь я позволю себе удариться в воспоминания. Есть такое великое хрестоматийное произведение под названием: «Горе от ума» Александра Сергеевича Грибоедова. Я еще помню, как школьный учитель в шестидесятые годы объяснял нам, какой плохой человек Фамусов, и говорил при этом, что он ретроград, мракобес, домостроевец и пр. Между тем в годы девяностые я прочитала статью, и не одну, про того же Фамусова, в которых говорилось, что он настоящий москвич, хозяин и хлебосол, на таких земля московская от веку держалась, да и умен зело и т. д. Но ведь текст пьесы не подвергался правке, ни одна запятая изменена не была, это абсолютно идентичный текст. Так что же изменилось? Мы — не те.
Как утверждает Борхес, (он здесь вторит многим), даже при абсолютном повторении, абсолютной формальной идентичности текст не идентичен. Интерпретация «Горя от ума» или восприятие тихоновской «Баллады о синем пакете», в которой в согласии с конструктивистско-фашистским духом времени предлагалось «гвозди делать из этих людей» зависят от времени. Повторенье смысла невозможно, мы вычитываем в Евангелии и во всякой, особенно художественной литературе, не вполне то, или вполне не то, что писал автор или хотели сказать те, кто это говорил. Повторенье смысла невозможно, чтение — всякий раз сдвиг смысла, оттого повторяться не страшно, что абсолютно повториться невозможно. Но именно поэтому истина — дитя истории, иногда, впрочем, должно пройти довольно много времени. Я на одной из лекций говорила, что все сюжеты исчерпаны, это и так, и не так. Все исчерпаны, все неисчерпаемы. Борхес вообще считал, что есть всего лишь четыре истории, которые неизменно пересказываются, четыре мифа, архетипа, инварианта, если угодно: история об укрепленном городе, который штурмуют и обороняют герои — осада Трои; история возвращения, или Улисса; третья история о поиске — это Ясон, плывущий за золотым Руном; и последняя, о самоубийстве бога — убивающий и калечащий себя Аттис во Фригии, распинающие Христа римские легионеры. Историй всего четыре, все прочие истории — их деривации и варианты, и сколько бы времени нам не осталось, мы будем пересказывать их в том или ином виде. И назначение человека культуры в том и состоит, чтобы пересказывать эти истории всякий раз со своей собственной интонацией. Вот вам в развитие этой борхесовской, и не только борхесовской, но просто очень отчетливо представленной Борхесом мысли две типичных его композиции или текста:
Один называется «Три версии предательства Иуды» и рассказывает, как это у Борхеса обычно, о том, что в таком-то году была опубликована книга в университетском городе Лунде некоего Нильса Рунеберга, которая в отличие от версии философа де Куинси, предположившего, что Иуда предал Христа, чтобы вынудить Христа объявить о своей божественности и разжечь народное восстание против гнета Рима, предлагает свое оправдание Иуды. Он утверждает, что поступок Иуды был совершенно лишним, Христа и так все знали, и нечего на него было указывать римским легионерам, он ежедневно проповедовал в синагоге и свершал чудеса при тысячном скоплении народа, чтобы его опознать, не требовалось предательства никого из апостолов. Но в Писании непозволительно предполагать ошибку, значит, оно не было случайным — оно было предопределенным и играло во всем деле свою роль. А смысл предательства состоял не в этом, а в том, что Иуда — единственный из апостолов угадал тайную божественную и ужасную цель Иисуса. Миропорядок внизу — зеркало миропорядка горнего, земные формы соответствуют формам небесным. Было необходимо, чтобы в ответ на подобную небесную жертву, некий человек, представляющий всех людей совершил равноценную жертву. Иуда неким образом отражение Иисуса, отсюда поцелуй и добровольная смерть, и тридцать сребренников, чтобы тем вернее заслужить проклятие. Именно поэтому Иуда избрал грех, не имеющий ни одного смягчающего обстоятельства. (В убийстве можно сыскать храбрость, в прелюбодеянии тепло, но что сыщешь в злоупотреблении доверием?) Коль скоро Бог снизошел, чтобы стать человеком в облике Христа, Он стал человеком полностью, человеком со всей его низостью, в облике Иуды. Ведь для того, чтобы спасти нас, Он мог избрать любую судьбу из тех, что плетут сеть истории, — Он избрал самую презренную судьбу: Он стал Иудой, чтобы сыгралась эта история.
Вот вам повторенье, эхо, или любимое слово Борхеса отголосок (у него есть рассказ под названием «Отголоски одного имени»). Всякая книга — отголосок уже бывшей, как человек отголосок отца, матери, деда, предка, его неточная смещенная копия, даже если он сознательно стремится быть антиподом. А если какая-нибудь история повторяется, то пресловутая избитость означает, что по этому месту много ходили и продолжают ходить, и это не всегда пошлость. Иногда это перекресток на пути к важному и нужному. При этом важно хорошо играть, то есть ловко управляться с всплывающими формулами, полыми схемами, инвариантами, архетипами культуры. Во времени смыслы переосмысляются, именно такое переосмысление происходит у Борхеса с евангельским сюжетом, евангельский миф или евангельская история перестает быть простодушной и незамысловатой (и в этом совпадение с переставшей быть простой историей об Иосифе), Бог, вошедший в Иуду, чтобы спасти человечество — это поистине постмодернизм. Только в наше непростодушной, дьявольски изощренно-хитроумной культуре могла родиться такая версия предательства Иуды. Потому что паруса архетипов, полых конструкций, всякий раз надувает время и история, шумящие в головах читателей.
А вот еще одно переосмысление Евангелия, еще одно, не знаю, искаженное или правдивое, отражение в зеркале времени: «Евангелие от Марка».
Некто по имени Эспиноса, студент-медик, типичный столичный студент, «золотая молодежь», человек уступчивый и неопределенный по характеру, обладающий, впрочем, ораторским дарованием, уезжает на лето в пампу к крестьянам скотоводам — гаучо в имение двоюродного брата, селится в господском доме, а брат по делам возвращается в Буэнос-Айрес. Эспиноса остается, разливается река, и наводнение отрезает господское ранчо и проживающих в нем Эспиносу, а равно семью управляющего Гутрэ, спрятавшихся в дальней комнате господского дома от дождя, от дороги в столицу. Ситуация во время потопа. Цивилизация где-то в стороне. Такое положение сближает, всем скучно, Эспиноса расспрашивает о набегах индейцев… Управляющий