но смысл ее в том, чтобы освободиться от зависимости от предмета любви, превратив любовь в достоинство, которое совершенно не делает меня рабом того, кого я продолжаю любить.
У Пруста есть еще один доминирующий мотив, особенно настойчиво звучащий в последней части — в романе «Обретенное время» — это мотив искусства. В конце концов, он, быть может, самый важный в книге. О нем можно говорить долго и много, но суть его можно выразить и одной фразой: спасение только в искусстве, искусство, творчество — это то единственное, что оправдывает нашу жизнь, единственное средство возвращения утраченного времени. «Бергота похоронили, но всю траурную ночь его книги, выставленные по три в освещенных витринах, бодрствовали, словно ангелы с простертыми крыльями, и казались символом воскресения того, кого больше не было».
Титан Фолкнер (1897–1962)
Вильям Фолкнер, чье творчество — одно из великих свидетельств того, что почва еще дает всходы, что на клочке земли, на своем огороде, можно задаваться великими вопросами и ставить их с библейским размахом, что не одним игровым борхесовским постмодернизмом жива литература двадцатого века, родился в 1897 г.
Писатель, не просто укорененный, вросший в то, о чем он писал, в созданный им не такой уж большой мир. Как, глядя на «Башмаки» Ван-Гога, отменно представляешь себе жизнь, пот и кровавые мозоли их владельца, так и у Фолкнера за каждым жестом его персонажей просматривается история их предков и их земли.
Рассказывать подробно биографию Фолкнера нет смысла, почти до тридцати лет он бросал одни работы (банк, летная школа, промысел контрабандным спиртом), и брался за другие. Был весьма самолюбив. Когда позже исследователи интересовались биографией, придумывал то, чего не было. Начал писать, случайно столкнувшись с замечательным американским писателем Шервудом Андерсоном, который ему и посоветовал писать, но первые два романа из жизни, которой он толком не знал, были неудачны.
Фолкнер родился в небольшом городишке под названием Оксфорд, здесь провел жизнь, писал, в последние годы, правда, ездил с лекциями по стране и выезжал в Европу, обожал лошадей и строил для них конюшни, пил, по вечерам сидел на участке возле дома, но после получения Нобелевской премии в этом месте пришлось поставить кирпичную стену, потому что люди приходили на него поглазеть. Вот и все.
Открывая любой из романов, сразу ощущаешь, что ты в особой стране, небольшой, но живущей предельно напряженной жизнью и частные проблемы этой страны имеют исключительное, можно сказать, мировое значение.
Каковы география и история этой страны? Первое легче определить, чем второе. Действие почти всех романов (а всего у Фолкнера девятнадцать романов), точнее — пятнадцати, разворачивается в штате Миссисипи, округе Йокнапатофа, что в переводе с языка индейцев чикесо означает «Медленно течет река по равнине». Округ занимает пространство в 2400 кв. миль. Живет там 15,5 тыс. человек, из них приблизительно шестьсот фигурируют в романах Фолкнера, это меньше, чем две тысячи у Бальзака, но тоже очень много — мир. Карта этого района, и весьма подробная, разработана самим Фолкнером и воспроизведена на форзаце собрания сочинений в шести томах. Когда вы посмотрите на карту, вы увидите, что с севера протекает река Таллахачи (такая речка действительно протекает через Оксфорд), на юге течет Йокнапатофа, с запада местность ограничивают поросшие сосной холмы, с востока — местечко под названием Французова Балка. Один из центров — городок под названием Джефферсон. События, происходящие в этих пятнадцати романах, географически локализуем: вот на этой дороге переломал себе кости, попав в катастрофу, Баярд Сарторис (роман «Сарторис»), здесь построил усадьбу Томас Сатпен (роман «Авессалом»). За пределы этих краев герои почти не выходят, здесь когда-то поселились их предки, с тех пор они здесь живут, рожают, женятся, умирают — собственной или насильственной смертью, охотятся, разводят хлопок, работают на лесопильнях, торгуют швейными машинами. Тесный мир, как у Бальзака, как у Пруста, социальная прослойка, правда, совсем иная, эти сугубо американские люди — Компсоны, Сарторисы, Сноупсы, Рэтлифы, Гэвин Стивенс, — переходят из романа в роман. Все это происходит в пределах двухсот сорока шести лет, как указано самим автором.
С историей, однако, дело обстоит несколько сложнее, потому что Фолкнер берет своих персонажей на любом отрезке времени, нимало не заботясь о последовательности. Кстати, когда редакторы указывали ему на очевидные несообразности, он что-либо править отказывался, утверждая, что в том, как это у него, есть высшая правда. В этом историческом временном мире нет устойчивых орбит, по которым бы двигались судьбы героев, они постоянно переплетаются, исчезают, возникают снова, они втянуты в бурный поток обстоятельств. В романе «Авессалом, Авессалом!..» героиня по имени Джудит Сатпен говорит неожиданно себе самой: «…родившись одновременно со множеством других людей, ты связан с ними, и поэтому пытаясь двинуть рукой или ногой, ты как бы дергаешь за веревочки, но веревочки привязаны к рукам и ногам всех остальных, и все они тоже пытаются за них дергать, и тоже не знают почему, знают только, что веревочки все перепутались и мешают друг другу, все равно как если бы пять или шесть человек пытались соткать ковер на одном ткацком станке, причем каждый хотел бы сплести свой узор».
А если поразбираться с веревочками, то, вообще-то говоря, можно выяснить, что идея веревочек или незримых нитей восходит к философу Платону. У него в сочинении «Законы» говорится так: «Рассмотрим каждого из нас… как марионетку. В нас пребывает состояние наподобие внутренней веревки или нитей — потяни за них, и мы начнем действовать, потяни в другую сторону, и нас влечет к противоположным действиям и тут-то и надо искать ту разницу, которая существует между добродетелью и пороком… и руководствоваться надо одной единственной нитью — золотой и священной нитью разума».
Можно много чего припомнить относительно веревочек, в частности философа Канта, говорившего, что моя свобода кончается там, где начинается свобода другого.
А еще следует добавить не только то, что веревочки переплелись, так сказать, в синхронном срезе, по горизонтали, в одной временной плоскости, но и то, что узелки и зацепки расположены в любом миге из указанных двухсот сорока шести лет и оттого так слабы возможности объективно разобраться с тем, что когда произошло и что чему причиной. А если еще вдобавок принять во внимание, что у самих фолкнеровских персонажей со временем отношения прескверные и что они частенько, обитая в каком-либо конкретном месте округа Иокнапатофа в таком-то году, на самом деле умом и душой находятся там же, но этак лет на сто или на тридцать раньше. От всего этого не так-то просто разобраться с сюжетом и Фолкнер снабжал некоторые романы хронологическим и биографическим послесловием, мол, такой-то персонаж родился в таком году, а умер в таком, а в этом с ним случилось то-то. От всех этих безнадежно перепутавшихся веревочек царит жестокий хаос, и поистине в ушах у многих персонажей несмолкаемый шум, а в душе кипит ярость. И вообще шум и ярость — знак многих романов Фолкнера, это может быть жуткая ледяная ярость Минка в романе «Особняк» и безумная ярость почерневшего от нее старикашки дока Хайнса из «Света в августе».
Мир, придуманный Фолкнером, подчиняется законам саги: в саге все знают обо всех все, память о событиях, происшедших в достаточно незапамятные времена, жива, словно все свершается сейчас, судьбы людей тесно переплетены, как это обычно бывает в общине, ибо у всех этих людей одна земля. Все это так с одним отличием — в романах Фолкнера нет и тени уравновешенности, свойственной саге, скорее это психопатический мир Достоевского. Вообще, отвечая на вопрос о круге его чтения, Фолкнер всегда называл Ветхий Завет. Библейские темы, отзвуки Библии можно обнаружить как в именах персонажей, так и в сюжетах, в самом торжественном фолкнеровском тоне. И как в Ветхом Завете, дела в Йокнапатофе вершатся и принимают какой-то вселенский размах, в отличие от многих писателей т. н. «южной школы» или наших бывших «деревенщиков», у которых мир, напротив, сокращался до клочка родной земли. У Маркеса в его Макондо (я имею в виду роман «Сто лет одиночества») тоже, правда, дела происходят масштабные, но этому стилизованному придуманному миру романа не хватает фолкнеровского или шекспировского кровавого дыхания.
Да, это мир шекспировских страстей на пяди земли и слова. Наиболее употребимые в нем, излюбленные Фолкнером: проклятье, судьба, яростный, безжалостный, свирепый, неукротимый, и они не звучат, как это ни удивительно, ни безвкусицей, ни преувеличением. И совершенно не случайно для названия романа «Шум и ярость» используется все та же вечная цитата из шекспировского Макбета. Свои романы Фолкнер называл «поражениями», а некоторые из них считал особенно оглушительными поражениями, но это те поражения, которые, следуя Пастернаку и Рильке, не должно отличать от победы. Нам предстоит немного разобраться с наиболее оглушительными поражениями, понесенными на рубеже тридцатых-сороковых годов, когда были написаны пять романов: «Сарторис», «Шум и ярость», «Когда я умирала», «Святилище», «Свет в августе».
Обыкновенно первые два романа открывают хронику Иокнапатофы, здесь впервые возникают Джефферсон, Французова Балка, имена персонажей, но оказываемся мы не в начале истории Иокнапатофы, а в ее конце: уходят из жизни последние представители аристократических семейств Сарторисов и Компсонов, чей мир разламывается, ибо приходят другие времена (помните, в «Будденброках» настает время не почтенных и добропорядочных Будденброков, а продувных бестий Хагенштремов), этот мир уже не разумен, он напоминает повозку, перевернутую молодым Баярдом Сарторисом, гоняющим с сумасшедшей скоростью по дорогам на автомобиле и ищущим смерти. Впрочем, буйволы по-прежнему флегматично продолжают тянуть перевернувшуюся повозку — им это безразлично. Фактически Фолкнер берет тему, апробированную Манном и Голсоуорси, состоящую в истории вырождения одного семейства, но, повторяю, у него нет и намека на эпическое, хронологически последовательное, объективное по тону авторское повествование. Ничего подобного. Это только река, у которой нет ни конца, ни начала, плавно течет по равнине. Она вся здесь, и точно так же здесь вся история, и все время, которое прошло, потому что оно не прошло, ибо по Фолкнеру (и по Прусту, хотя и по-другому) НИКАКОГО БЫЛО НЕТ, НО ВСЕ ЕСТЬ. (У Пруста это объясняется, если вы помните, перебоями в работе памяти). Запах деревьев пробуждает в сознании Бенджи образ Кэдди (персонаж «Шума и ярости»), а печенье «Мадлен» — картины детства в сознании Марселя. И тогда получается, что всякое БЫЛО-ЕСТЬ в той мере, в какой оно — реальность переживаемой душевной боли.