Одна из капитальнейших причин катастроф, происходящих в романах Фолкнера, та, что как его герои вкусили «печенья мадлен» так они никак не могут его прожевать, впав в состояние вспоминания, они из него не выходят, у них пресловутые «перебои сердца» (снимал башмаки — понял: бабушка умерла) длятся всю их жизнь, они так и не кончаются — и это конечно иной поворот проблемы, чем у Пруста. Ведь, по Фолкнеру, оказывается, что вечно пребывать ЗДЕСЬ, но не СЕЙЧАС, а значит, и не здесь, пагубно для себя и для окружающих. Персонажи Фолкнера, в отличие от чистейших касталийцев, помешаны на истории и диахронии, круто замешены на своем прошлом, на памяти об отцах и дедах. Вообразите наших ветеранов, особенно перед 9-ым мая, они навечно в своем окопчике или возле пулемета, где бы они реально в это время ни были.
Запах глициний моментально вызывает в памяти Квентина Компсона, персонажа романа «Шум и ярость», его сестру Кэдди, для идиота Бенджи, брата Квентина и Кэдди, Кэдди вечно пахнет деревьями, а деревья пахнут Кэдди, потому что в мире все повязано и друг в друге отражается. Мисс Дженни в романе «Сарторис» не желает садиться в автомобиль Баярда Сарториса, ибо для нее гораздо живее и реальнее всяких технических новинок история, случившаяся некогда, этак полвека назад, во время войны Севера с Югом, (приблизительно тогда, когда у нас отменяли крепостное право), и ее родственники, предки, двое офицеров-конфедератов, южан, двое мальчишек, обезумевших от молодости, решили под Рождество отведать индейки в чужом военном лагере, и эта дерзкая выходка, о которой сохраняются почтительные воспоминания в семействе, превращает в глазах мисс Дженни двух сумасбродов в двух ангелов, вырывающих своей гибелью род людской из прозябания и духовного ничтожества. Мисс Дженни вся там, где стоит беломраморный дом Сарторисов с лестницами, устланными красными коврами и тишиной, где поют снегири, пересмешники и дрозды, и пахнут глицинии. В самом имени этого уходящей династии — Сарторис — звучит некая блистательная обреченность. Для мисс Дженни нет никакого БЫЛО, все только ЕСТЬ. То же самое для пастора Хайтауэра из романа «Свет в августе». Это престранный пастырь живет совсем не пастырскими заботами, он живет памятью о деде и весь в том самом миге, на той Гражданской, когда дед его скачет на коне по Джефферсону… «крики торжества и ужаса, топот копыт, деревья дыбятся в красном зареве, словно застыв от ужаса, и острые фронтоны домов — как зазубренный край рвущейся земли». Это образ, застрявший в уме пастора Хайтауэра, никогда им не прожеванное «печенье мадлен». История Гэйла Хайтауэра — а в «Свете в августе» несколько более или менее самостоятельных сюжетных линий — нелепая история священника, спутавшего церковную кафедру с кавалерийским седлом, в проповедях которого гремят копыта конницы, а его становящиеся все более угрюмыми прихожане в ужасе разбегаются, но он этого не видит, он живет только своей манией. Точно так же он не замечает ни собственной женитьбы, ни жены, он домогается всеми силами после окончания семинарии прихода в Джефферсоне исключительно потому, что там скакал на коне его дед. И соответственно он за это расплачивается: жена начинает ездить на свидания в гостиницу в соседний город, а потом кончает с собой, его лишают прихода, и он доживает жизнь в домике на краю городка, в котором и пытается в конце романа спастись от преследователей главный герой Кристмас.
Очень многие фолкнеровские персонажи физически проживая в Йокнапатофе начала века, умом и душой «на той единственной (американской) Гражданской», если воспользоваться словами Окуджавы. То же самое в повести «Осквернитель праха», в которой сказано: «Для каждого южанина не однажды, а когда бы он не пожелал, наступает минута, когда еще не пробило два часа в тот июльский день 1863 г., дивизия за оградой наготове, пушки, укрытые в лесу, наведены, свернутые знамена распущены, чтобы сразу взвиться, и сам Пикетт в своем завитом парике, с длинными напомаженными локонами, в одной руке шляпа, в другой шпага, стоит, глядя на гребень холма и ждет команды Лонгстрита…»
Американский писатель Томас Вулф по этому поводу писал: «Странным образом война из дела оконченного и забытого, ушедшего в небытие, превратилась в мертвеца, которому впрыснули чудесный эликсир и которого теперь нужно лелеять пуще самой жизни. Возник миф, получивший силу чуть ли не божественной святости, возникла чуть ли не народная религия. Под влиянием ее неземного очарования Юг стал отворачиваться от уродств обступившей его жизни и искать спасения в видениях былого величия и красоты, которых никогда не существовало». Не существовало… Но что за дело пастору Хайтауэру, что деда нелепо прикончили в курятнике, когда он с голодухи намеревался стянуть курицу на обед, для него он вечно скачет на коне со шпагой, ибо «тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман», скачет и подминает под себя всю грядущую жизнь своего потомка.
И позволю себе заметить по поводу нашей «святая святых» — Дня Победы: конечно, государственные праздники цементируют общество. Это, как гимн, встать — руки по швам и все объединяются вокруг частички национальной идеи. Но припомним «Игру в бисер», хаос получился, когда отменили внешние законы, а внутренние, в душе, еще не взрастились. Но когда есть внутренние законы, в душе, не нужны внешние. И не только 9-го мая, но и всякий день тихо помню и ухаживаю за могилой, и не только по праздникам говорю, дорогая бабуля, как я тебя уважаю… и только в этом случае я не вру.
Все эти безумные фолкнеровские мужчины — тяжелые мономаны, не помнящие ни о каких веревочках и ведущие свой поединок с судьбой и при этом никого не принимающие в расчет, — опасность, о которой предупреждал еще Достоевский. Они поперхнулись каждый какой-то своей удаленной во времени историей и не могут сладить с будничной жизнью и временем, в котором они реально живут, и оттого-то у них гул в ушах и ярость в мыслях. И все же очевидно, что причина этого мужского безумия (женщины у Фолкнера все со знаком плюс, даже если им, как мисс Дженни случается витать в облаках) — разрыв в преемственности и традиции в связи с войной. Сказано в «Гамлете»: «распалась связь времен», но именно тогда, когда распадается связь времен и нарушается традиция и преемственность, начинают по городам и романам слоняться поэтические маньяки, «отогревающие в себе неисполнимые мечты и нестройные песни» (Бабель). Если припомнить нашу литературу, то события нашей Гражданской и распад связи времен и человеческой преемственности тоже породил горячечное состояние умов. Так это происходит с героями Бабеля и Платонова, чье психологическое состояние (у них кипит возмущенный разум) весьма напоминает состояние фолкнеровских героев. У них «душа горит и рвет огнем тьму тела» (Андрей Платонов) и от того эти герои проникаются немыслимой и вечной любовью (к кому бы вы думали?!) — к товарищу Розе Люксембург! Или у Исаака Бабеля: «Мечта ломала мне кости, мечта подо мной трясла истлевшее сено, сквозь горячий ее ливень я различал…» Это герои, «которые мало едят, но много пребывают во внутренних мыслях», как говорил Платонов. Персонаж Фолкнера тоже чувствует себя подобно «влажному семени, яростно заброшенному в горячую слепую землю». Тонус, как видите, и там и здесь эмоционально приподнятый.
Грубо говоря, все эти продукты распавшегося, разломившегося времени предаются вечному занятию юношей — поискам истины. Сам Фолкнер говорил, что истины существуют не для того, чтобы их находили, а для того, чтобы их искали. И вот с этой точки зрения персонажи Фолкнера подлежат еще одному делению: они делятся на тех, кто истину ищет, — Квентин Компсон, например, или Байрон Банч, даже загипнотизированный прошлым Хайтауэр, и тех, кто эту истину нашел: пастор Макихерн, док Хайнс, Перси Гримм, Джейсон, и это самые страшные у Фолкнера люди.
Док Хайнс из «Света в августе», — дед главного героя Кристмаса, отправивший в могилу собственную дочь за то, что она, по его предположениям, родила от негра или мулата и ее ребенок имеет в крови примесь негритянской крови, человек, косвенным образом повинный и в смерти внука, — это окончательный безумец, вообразивший себя пророком Иеремией, истощенный собственным черным огнем физически жалкий старикашка, выхвативший из всей совокупности религиозного чувства, именуемого религиозной верой, только один совершенно необязательный компонент — ненависть к отличающимся от него. В сущности, док Хайнс любит не Бога, а свою ненависть.
Еще один твердокаменный фанатик, обретший истину навечно, протестант, для которого Библия чудовищным образом превращается во что-то вроде военного устава, — пастор Макихерн, приемный отец Кристмаса, которого не выдержавший его тяжкой науки Кристмас убивает.
Нужно сказать, что не раз у Фолкнера появляются одержимые религиозные фанатики, и здесь есть некоторый повод для раздумий о протестантизме (вспомните родителей Гессе, я тогда на этой теме останавливалась, епископа из Бергмановского фильма «Фанни и Александр», твердокаменного блюстителя веры, сгорающего при пожаре). Я не буду вновь останавливаться на этом, подчеркнув, однако, что это благодатная почва для произрастания таких тяжких характеров.
Еще один персонаж, нашедший истину, — типичный боевик, очень узнаваемый Перси Гримм, тот, что убивает Кристмаса, он всегда будет принадлежать к той партии, которой нужны штурмовики. Это человек в принципе интеллектуально остолбенелый, таких сжигает и душит энергия. В интеллекте они не нуждаются, милосердие презирают, им просто нужен враг для выхода энергии, и они этого врага отыскивают.
Вообще у Фолкнера целая галерея, очень разнообразная и потрясающе убедительная, людей твердокаменных, душевно состоящих из одного куска гранита, распятых на «кресте собственной идеи» и похожих на выпущенный из пращи камень: таков Минк из романа «Особняк». Скажу несколько слов об одной его сюжетной линии, совершенно изумительно выписанной: истории всепоглощающей ненависти бедняка Минка к богатому соседу Хьюстону из-за тупого спора о корове, в итоге которого Минк убивает соседа и отправляется на долгие годы в страшную каторжную тюрьму Парчмен. Через тридцать восемь лет Минк покидает Парчмен, на этот раз с идеей расправиться с предавшим его родственником Флемом Сноупсом. Прочитайте хотя бы потрясающий отрывок, описывающий, как возвращающийся спустя десятилетия из Парчмена Минк заходит в придорожную лавчонку.