настоящее: «Кэдди пахнет деревьями». Речь Бенджи наиболее эмоционально достоверна, а события в подаче идиота наиболее адекватны тому, что хотел сказать автор. Речи Бенджи противостоит речь Джейсона, самая рациональная, со всеми полагающимися связками и объяснениями, у него уже ничто ничем не пахнет, он вообще не воспринимает чувственного мира, (кстати, в романе есть намек на его импотенцию), зато он разглагольствует о понижении и повышении учетных ставок и выясняет курс доллара. Как это обычно у Фолкнера, мужчины, в частности, Джейсон и Квентин одержимы каждый своей идеей. При этом мерзее Джейсона трудно кого-нибудь себе представить (Фолкнер из всех своих героев больше всего ненавидел Джейсона). Вообще-то, вы увидите, что он не безумец, как док Хайнс, и не туп, как Минк, но он близок именно этим героям, ибо одержим совершенно лютой злобой и ненавистью. Это какой-то недомерок с комплексом неполноценности и оттого исходящий злобой, чистая змея.
Монолог Джейсона написан совершенно блистательно. Конечно, что касается формы, он использовал литературные достижения Джойса, но без джойсовских крайностей в изображении потока сознания. Не обольщайтесь, что бы новое писатель ни придумал, совсем как в жизни или не совсем как в жизни, все равно это более или менее удачная модель, схема. И все же у Фолкнера введение приема, разработанного принципиально Джойсом, я имею в виду так называемый поток сознания, глубинно мотивировано и обусловлено общехудожественными задачами произведения как единого целого.
Увидев, что историю словами одного персонажа не рассказать, Фолкнер попытался передать ее через рассказ другого… Но с Квентином дело обстоит не намного проще. Роман описывает один, последний, день из жизни Квентина Компсона. Квентин бродит, погруженный в свои переживания, по окрестностям Кембриджа, за ним увязывается девочка из итальянского семейства, он что-то ей покупает, булочку, кажется, и она за ним тащится, а у него в голове отец, мать, Кэдди, негры компсоновского семейства, слова отца о времени, сказанные при дарении часов: «Дарю тебе, Квентин, сию гробницу надежд и устремлений». Квентин тоже идеологический помешанный и тоже выпавший, как пастор Хайтауэр, из своего времени человек, он весь мыслями в былом компсоновском величии и безмерном унижении, которое, как он предполагает, семейству приходится претерпевать. При этом особенная для него травма — унижение сестры Кэдди, он для того и придумывает историю с кровосмешением, чтобы превратить обыкновенную историю духовного распада и физического обнищания в сатанинскую, придать ей масштаб и избежать тем самым уж совершенного ничтожества. Квентина терзают по преимуществу муки уязвленной и растравленной гордости.
Он глух ко всякой реальности, к любому «сейчас», и справиться с наваждением он не в силах. Обратите внимание, Квентин бродит с девчушкой-итальянкой, и они друг друга (Квентин не знает итальянского языка, девчонка — английского) не понимают. На самом деле лингвистическое непонимание — только метафора более обширного непонимания: Квентин не способен принять в себя ничью постороннюю мысль, а его собственные соображения исчерпываются теми, о которых я говорила. И разбивает отцовские часы Квентин потому, что они идут вперед, а его будущее в прошлом. Это «подпольный» человек, хотя и симпатичный.
Позже оказывается, я уже об этом говорила, что этих трех рассказов недостаточно, и история излагается и дополняется автором. И тогда, из сопоставления этих четырех версий, возникает более или менее адекватное представление об истории семейства — это семейная хроника, как «Будденброки», но разительно нетрадиционно написанная — история о некогда владетельном семействе, продающем в качестве поля для гольфа местному клубу свой заливной луг, чтобы оплатить учебу одного из сыновей, Квентина, и прилично выдать замуж дочь, Кэдди. И все же это история не только материального обнищания, но скорее общей деградации людей, чье время ушло, а к новому они не приспособятся: отец спивается и умирает, мать пребывает в депрессии и вечно больна, старший сын — умственно неполноценен, Квентин нежизнеспособен и кончает с собой, с Кэдди тоже все кончено, а Джейсон такое духовное страшилище, что по сравнению с ним умственно отсталый Бенджи кажется перлом создания.
Олдос Хаксли и его роман о свинцовых снах человечества (1894–1963)
«Мы никогда не живем настоящим. Мы ожидаем будущего и торопим его, словно оно опаздывает, или вспоминаем прошедшее и стремимся удержать его, словно оно уходит слишком быстро. Мы настолько неразумны, что блуждаем во временах, которые нам не принадлежат, не думая о том, единственном, которое наше, мы настолько суетны, что мечтаем о тех временах, которых нет, и бездумно упускаем единственное, которое существует. Пусть каждый исследует свои мысли: окажется, что они целиком заняты или прошедшим или будущим. О настоящем мы или не думаем или думаем только для того, чтобы выяснить, как устроить будущее. Настоящее никогда не составляет нашей цели… Итак, мы никогда не живем, но всегда только надеемся жить» (Из «Мыслей» Паскаля)
А вот и другой, более недавний пример соображений на ту же тему: «Господа, если к правде святой мир дорогу найти не сумеет, честь безумцу, который навеет человечеству сон золотой» (Беранже).
Вопрос, который предстоит сегодня выяснять, честь или бесчестие безумцу, навевающему человечеству золотые сны, и как давно это человечество принялось грезить о молочных реках в кисельных берегах.
Оказалось, давно: с времен незапамятных были сказки о землях, в которых царит вечная весна, нет болезней, старости и зла, зато есть достаток. Вспомните землю обетованную в Библии, Золотой век у Гесиода, Государство Платона и т. д. Таковы немецкая Шлараффия, английская страна Кокейн, французская Кокань, американский рай бедняков и т. д. Древний миф о земном рае и его обитателях, живших в сказочные времена до начала истории, хилиастические учения о грядущем тысячелетнем царстве, об обетованных землях и островах счастья, которые за океанами… Доказано, кстати, что дикари, которые по представлениям западного человека, жили в раю, того не ведали, а думали вполне как западные христиане, что они пребывают в некоем «падшем» состоянии по сравнению со сказочно счастливым положением дел в прошлом. Ведь, например, в африканских мифах тоже есть свое прошлое, и это прошлое описывается так: в те дни люди ничего не знали о смерти, понимали язык зверей, жили с ними в мире, вообще не работали, а пища всегда была под рукой, а потом этот период закончился, и мир стал таким, каким стал…
Это представление есть у всех народов.
В христианстве ностальгия Золотого века усиливается, преображаясь в страстное желание Рая. Уже сам Восток, на который молятся, ассоциируется с темой Рая. Еще раньше Сократ говорил своим ученикам, что персидские сады называются «парадизами» (огороженное место). Но что такое монастырские сады, если не окружающий монаха земной рай? Вообще, по Аверинцеву, в христианской иконографии, литературе и фольклоре тема «рая» разрабатывается по трем направлениям: рай предстает как небесные ярусы, населенные ангелами; как город, новозаветный Небесный Иерусалим; рай как сад — ветхозаветный Эдем.
Кстати сказать, если говорить о садах, то, кроме Эдема, сквозь христианские образы Сада проглядывают греческие сады Гесперид с золотыми яблоками, яблоневая земля Аввалон в кельтских мифах, божественные сады в эпосе о Гильгамеше. По сути дела это то, что называется «палимпсест», сквозь один образ просвечивает другой. Тема сада как рая актуальна до нашего времени: у Маяковского — «город-сад», у Цветаевой — «За этот ад, За этот бред пошли мне сад на старость лет. Такой мне сад на старость лет. Тот сад? — А может быть, тот свет?»
Короче говоря, времен, когда человечество бы не грезило золотым веком, обретшим вид того или иного изумительного места, в частности, райских садов, не бывало. Это нормальная вещь, когда, оказавшись в невыносимых обстоятельствах, а мы регулярно в них оказываемся, мы придумываем себе какую-нибудь утешительную грезу для компенсации и восстановления утраченного душевного равновесия. Вот один раз грезы человечества взяли и спроецировались на Новый Свет. Скажу об этом несколько слов.
Итак, в 1492 году был открыт Колумбом Новый Свет. С этим открытием было связано много интересных историй, но главное было в том, что поскольку завоеватели не понимали смысла ими увиденного, они стали эту ошеломляющую реальность подгонять к тому, что им было известно, то есть по возможности шить на Новый Свет костюм по мерке Старого. Например, неведомая река была Амазонкой, потому что одному конкистадору — мы знаем его имя — втемяшилось, что на ее берегах живут греческие амазонки, и он даже написал об этом отчет Короне. Вообще, там было много замечательных вещей, в частности, в период колонизации во множестве строились католические храмы, на фронтонах которых, к примеру, ангелы играли на индейских инструментах чоронго и т. д. Но важнее всего было не то, что из Индий повезли золото, серебро, картофель и кукурузу, а то, что открытие Нового Света капитально повлияло на европейский образ мыслей: открытием Нового Света радостно воспользовались, и мечта западного человека отыскать современника, живущего в земном раю, начала свое долгое странствие. Отныне вся литература о дикарях служит — а было множество документальных описаний и дневников, — не только этнографическим целям изучения дикарей как таковых, но и утоляет влечение западного человека к благодатной природе Эдема, к тропическим островам, потрясающим пейзажам, блаженной наготе и красоте туземных девушек (разве не эту жажду засвидетельствовали живопись и судьба Гогена?), к свободе, которой на самом деле — это было доказано исследованиями антропологов, — было меньше, а не больше, чем у нас с вами, к пресловутой сексуальной свободе, которая тоже в значительной степени была плодом пылкого воображения европейцев.
Но как бы то ни было, золотой сон о прекрасной стране и счастливом ее обитателе дикаре возрождается. В 1516 г. выходит «Утопия» Томаса Мора, в которой рассказчик Рафаил Гитлодей, (по-гречески — «сведущий в чепухе») сообщает, что он участник трех путешествий Америго Веспуччи — письма Веспуччи вышли в 1500 г. — и рассказывает об острове «Утопии», на котором проживают утопы, иными словами, о «Нигде», на которой проживают люди, каких не бывает. И живут они при этом исключительно счастливо.