Вот после «Утопии» Мора это слово стало обозначать особый тип, особый жанр романа-путешествия в несуществующую идеальную страну. Утопия предполагала описание воображаемого, в конкретных времени и пространстве общества, построенного на основе социально-исторической гипотезы и устроенного совершеннее, чем общество, в котором живет автор. Причем это описание не частей или отдельных деталей, а системы, целостного устройства. Именно такова уже известная нам по Гессе Касталия.
«Утопия» Мора, «Город Солнца» Кампанеллы, фаланстеры Оуэна и Фурье, «Приключения Телемака» епископа Фенелона, «Путешествие в Икарию» Этьена Кабе, «Робинзон Крузо» Дефо, Четвертый сон Веры Павловны у Чернышевского и т. д. Но важнее всего, быть может, здесь отметить вдохновителя довольно многих идей, павших в России на особенно благодатную почву, я имею в виду идеи французского просветителя Жан-Жака Руссо, чей портрет Лев Николаевич Толстой носил некоторое время на шее в медальоне.
Кредо Руссо: простая естественная жизнь, верность природе, вот — рай. В его сочинении под названием «Эмиль» сказано: «Следуйте по пути, который прокладывает природа, итак, я запер все книги — одна только открыта очам — это книга природы. Ребенок не сделает ничего плохого, если будет выполнять ее требования». Природа делает человека простым, добрым, нравственным, от природы люди склонны только к добру. Чувства предшествуют разумению и надо полагаться на чувства. Простой человек всегда добр, как Пятница в «Робинзоне», дядя Том в «Хижине дяди Тома» и многие другие.
У епископа Фенелона на его острове Крит земля, как добрая мать, умножает свои дары в зависимости от числа детей их пожинающих. Люди довольствуются только подлинными нуждами, замечательно умея их отличать от неподлинных, и устанавливается гармония. И если не нарушать этой гармонии своеволием, все замечательно. В сущности, на этих идеях покоятся все просветительские проекты переустройства общества. Даже у вообще-то очень проницательного Андрея Платонова: «Необходимо смести все чудовищное, гадкое и злое, чтобы освободить место для прекрасного и доброго». При этом обязанности благодетеля рода человеческого возлагаются на природу.
Для того чтобы утопия была более осуществима и при этом не мешали со стороны, ее обычно строят на острове. Обратите внимание, у Мора — остров, остров Крит, остров Робинзона, остров в «Буре» Шекспира, остров у Голдинга в «Повелителе мух», остров Куба… отделенность от мира способствует более легкому воплощению идеалов.
Специфические черты такого общества — унификация всего на свете и коллективизм (то, что так ненавидел Гессе, убежденный в том, что путь к природе — это путь в грязь и по преимуществу, грязь нравственную). Но проект можно воплотить только если он единообразен, ведь анархия, разнобой не предполагают государственного устройства. В «Утопии» Мора после недолгой и нетяжелой работы все запрограммировано нюхают розы, у Этьена Кабе в его «Путешествии в Икарию» одежда шьется по образцам, установленным народным собранием, все живут в одинаковых домах, едят в коммунальных столовых, есть Госплан и цензурный комитет. В Городе Солнца Кампанеллы можно опускать доносы на инакомыслящих в специальный почтовый ящик.
И всегда такие сообщества созидаются совершенно на пустом месте не только в смысле географического пространства. Важнее, что это сообщества без истории и без традиции, словно до них прежде ничего не было. Проживающие в утопических сообществах радикально нечувствительны к истории. Как сказал отец Георгий Флоровский «утопист чувствует себя в истории как в пустыне». Еще раз вспомните Касталию, — очень особый случай интеллектуально-элитарной утопии, преследующей особые цели, — с ее нелюбовью к истории, из-за чего под влиянием историка отца Иакова Кнехт, осознав важность преемственности, из нее уходит. Но в такого рода сообществах, я об этом говорила, господствуют горизонтальные товарищественные связи, отвечающие только на вопрос, как это сейчас происходит, а не на вопрос, откуда мы, не вертикальные отношения преемственности и наследования. Главная черта Хама, если вспомнить Библию, то, что он не наследник: для него не существует преемственности в широком смысле слова, одним из обязательных моментов которой является почтение к прошлому и к тем, кто его воплощает.
У Андрея Платонова коммунизм предстает как бродяжничество вдоль земли, перемещение по горизонтали. Кстати, у раннего Гессе поиски себя связаны с горизонтальным перемещением и отказом от социальных связей. И все-таки поиски себя больше стоит связывать с историей, чем с географией.
Исторически первые возражения утопии прозвучали из уст двух великих художников, умерших в один год, 1616, Сервантеса и Шекспира. У Сервантеса осмеянию подвергается именно прекраснодушие и беспочвенные иллюзии. Благородны идеалы Дон Кихота, но он обречен сеять несчастье. Второе возражение было выдвинуто Шекспиром в последнем сочинении, в «Буре». Позволю себе напомнить вам сюжет: жертвы кораблекрушения, которым удалось спастись, попадают на неведомый остров и один из них формулирует вполне утопическую программу его освоения, прочие выражают по этому поводу сомнения, очевидно, совпадающие с авторскими:
Когда бы эту землю дали мне…
Засеял бы весь остров он крапивой.
Репейник тут везде бы насадил.
…И королем бы здесь я стал, то что бы
Устроил я?
Уж верно не попойку —
По той причине, что вина тут нет.
Устроил бы я в этом государстве
Иначе все, чем принято у нас.
Я отменил бы всякую торговлю.
Чиновников, судей я упразднил бы,
Науками никто б не занимался.
Я б уничтожил бедность и богатство,
Здесь не было бы ни рабов, ни слуг.
Ни виноградарей, ни землепашцев,
Ни прав наследственных, ни договоров,
Ни огораживания земель.
Никто бы не трудился: ни мужчины,
Ни женщины. Не ведали бы люди
Металлов, хлеба, масла и вина,
Но были бы чисты. Никто над ними
Не властвовал бы…
Вот тебе и раз, начал
Ведь он с того, что он властитель!
В конце он позабыл уже начало.
Все нужное давала бы природа —
К чему трудиться? Не было бы здесь
Измен, убийств, ножей, мечей и копий
И вообще орудий
Сама природа щедро бы кормила
Бесхитростный невинный мой народ.
А можно будет подданным жениться?
Нет, это тоже труд. Все будут праздны:
Толпа бездельников и свора шлюх.
И я своим правлением затмил бы
Век Золотой.
О, мудрый государь!
Да здравствует король Гонзало Первый!
Но самые яростные возражения против социального конструктивизма выдвинул Достоевский, знавший по опыту каторги все прелести принудительного человеческого общения и вынужденного общего сожительства. Человек, к тому же, странное существо, он вовсе не всегда стремится к благу и выгоде. Он иногда находит больше всего наслаждения в страдании…, разве есть удовольствия, за которые принц Гамлет отдаст свои мучительные раздумья? Кто и кому дал право решать, что для меня есть счастье? Много ли есть таких, кто променяет свою тяжкую долю на благополучную, но чужую, свое несчастье на чужое довольство? Наконец, не исчезнет ли счастье благополучия вместе с новизной, после того как появится привычка, ведь однообразие и неподвижность человеку противны. И тогда являются такой Великий Инквизитор из Достоевского или такой Главноуправляющий, как у Хаксли, и возлагают на свои плечи ответственность думать и решать за меня. По Достоевскому, это сатанинское высокомерие.
К несчастью, или счастью, нет земель обетованных, в которых сплошные плюсы и ни одного минуса, а что касается утопического сообщества то оно осуществимо только за счет предельной регламентации и унификации — короче говоря, тюрьму можно выстроить продуманно и планомерно, а человеческое сообщество нельзя, хотя, конечно, как говорил Мамардашвили, всем хочется, чтобы их желания осуществились у всех вместе, завтра, в звездный час, но приходится идти к нему маленькими шажками, по отдельности и с отчаянным напряжением.
Вот так обстояли в самых общих чертах дела с утопиями, которые практически всегда оценивались (об отдельных умных возражениях я говорила) положительно, когда Николай Бердяев произнес свои слова о запланированном ужасе, о геометрических идиллиях и омерзительных чудесах, добавив: «…утопии оказались более осуществимыми, чем казалось, вопрос в том, как избежать их осуществления». Вот когда начинает осознаваться опасность казарменных утопий, тогда в литературе и рождается жанр «Антиутопии». Именно к жанру антиутопий относятся грозные предостерегающие видения, которые нам предложили Хаксли, Оруэлл и Замятин. Между прочим, именно в романе Замятина «Мы» есть парадоксальная фраза, которую сейчас, после знакомства с Борхесом, вы способны оценить. Эта фраза: «Все истины ошибочны». А русский поэт сказал: «мысль изреченная есть ложь». Вспомните, Борхес убегает от Борхеса, осуществившегося и, можно сказать, выпавшего в осадок. Но именно по этой причине ошибочна истина утопии — она для всех и навсегда, а истина не может быть для всех