и навсегда. Смысл всегда здесь, сейчас для конкретного меня и в моих конкретных обстоятельствах. Конечно, культура предписывает вести себя по правилам, но поступок только по правилу и по программе — не мой.
Евангельская истина — это хорошо, но это истина вообще, пока не наступит ситуация, когда тебе придется на деле ей следовать. Жизни вообще не бывает, или она не жизнь. Жизнь это то, что в частности: одно дело заповедь «не укради», другое дело, — увижу, например, потерянный кошелек и верну хозяину. И здесь возникаю я и мои конкретные обстоятельства. Человек знает правила, но живет он в своих частных решениях. В утопиях нет своих поступков и оттого нет жизни. Но если человек живет в частных решениях своей жизни, то как можно рассчитать завтрашний день? Это ведь не случайно, что не оправдываются прогнозы не только на погоду, прогнозы делаются в расчете на некоторое статистическое усреднение, а его нет. Человек берет и поступает вопреки здравому смыслу, и оттого футурология — самая фантастическая из наук. Человек утопий скучно равен самому себе, а мир похож на сумасшедшего и человек в каждый последующий миг себе не равен, если он жив. Он есть «что-то через себя перехлестывающее», но наука не может иметь дела с чем-то перехлестывающим, она имеет дело со статистическими тенями и оттого вера в науку — суеверие. Человек призван барахтаться в своих трудноразличимых обстоятельствах, самостоятельно осмысливая свой ответ, а не вкушая кем-то заблаговременно состряпанные карамельки истин. У Георгия Иванова есть стихи:
Она прекрасна эта мгла,
она похожа на сиянье.
Добра и зла, добра и зла
в ней неразрывное слиянье…
А сейчас мы подошли к тому, чтобы поговорить о романе Хаксли «Этот дивный новый мир», вообще-то говоря, произведении немудреном, но детям полезном, хотя Набоков и многие другие считали, что от литературы ну решительно никакой пользы… но мы все-таки по возможности стараемся эту пользу извлечь.
Название романа позаимствовано у того же Шекспира. В «Буре» персонаж по имени Миранда, вступив на неведомый остров, произносит: «О, этот дивный новый мир». Естественно, у Хаксли название звучит иронически. Нам представлены сцены из жизни очередного острова, на сей раз Англии двадцать первого века, на котором осуществлена очередная попытка безоговорочного устроения всеобщего счастья и цель каждого обитателя — свое счастье, а Главноуправляющего — счастье всех его подопечных. Счастье достигается за счет строжайшей регламентации всех действий и обязательного приема «сомы» — легкого наркотика, и это почти всех обитателей устраивает. А для тех, в ком ненароком развилось самосознание, есть такая мера как ссылка на дальние острова для уединенных занятий и перевоспитания.
Главноуправляющий острова с его претензией на роль Великого Инквизитора, Отца народов и т. д. — человек, который все знает, все понимает, умный, образованный, проницательный, жертвенно возложивший на свои плечи бремя ответственности за всех.
Роман начинается со сцены в инкубатории, поскольку господин Форд или Фрейд — сознательная издевка Хаксли — открыл всю подноготную, всю грязь семейной жизни, ее устранили, и живорождение считается постыдно-грязным и неприемлемым занятием, а соответствующий сексуальный акт практикуется исключительно в целях развлечения и удовольствия.
Вообще для того, чтобы разобраться в жизни этого чудовищного общества, нужно проанализировать те ее параметры, которые предоставляет в наше распоряжение Хаксли. Это — отношение к семье, родителям, рождению, смерти, возрасту, любви, истине, искусству, природе. Предлагаю сделать это самим — не хитер труд.
Между тем обучение в этой грядущей Англии сводятся к урокам секса и кастового самосознания. В итоге землетрясение оборачивается сверхурочной работой инкубатория. Единомыслие закладывается биологически, и заблаговременно решается вопрос, быть тебе управляющим или ассенизатором. Стандартные, предсказуемые во всех отношениях люди гарантируют общественную стабильность, ибо секрет счастья и добродетели в том, чтобы любить то, что тебе предназначено, а гипнопедия (многократное внушение соответствующих прописных истин во сне) как раз и прививает любовь к своему социальному уделу и судьбе. Семь часов умеренного труда, «ощущалка» (зал для просмотра кинофильмов, обустроенный таким образом, что зрителям передаются все приятные ощущения героев фильма) и разрешенное совокупление. Все сильные переживания (любовь, Шекспир) — источник нестабильности, поэтому между, скажем, сексуальным позывом и его удовлетворением не должно быть большого временного разрыва.
Искусственному миру вроде бы противостоит естественный мир, мир резервации. На самом деле это не так. Отвратительно и там и здесь, и у Хаксли на этот счет нет ни капли руссоистских иллюзий.
Дивный новый мир оказывается миром суррогатов, голой технократии, инженерии и физиологических инстинктов. Это в чистом виде обезьянник. Поклонник Шекспира Дикарь Джон в ужасе припоминает: «Жизнь — это история, которую пересказал дурак, в ней много слов и шума — нет лишь смысла.» Обитатель дивного мира — кретин, не помышляющий ни об истине ни о свободе. Дикарь Джон кричит: «…не хочу удобств, хочу Бога, поэзию, настоящую опасность, свободу…». Главноуправляющий: «Вы требуете права быть несчастным…»
Здесь на самом деле большая проблема. Хочу, однако, сказать, что если человек — существо из царства природы, как утверждали Евгений Базаров и Зигмунд Фрейд, тогда действительно такой остров — истинное счастье и нечего больше желать. Но ведь это глупости, что человек — животное, пусть даже мыслящее… Самое главное, что человек — не животное. По сравнению с животным у человека отношение к жизни совершенно перевернутое. У животного, полностью обусловленного физиологией и влечениями, есть сознание, но у него нет самосознания, оно не владеет собой, оно себе не хозяин. Иными словами, животное видит и слышит, не зная, что оно видит и слышит, а человек, так сказать, представляет себя в третьем лице, а третье лицо — это и есть самосознание. На иронию и юмор по отношению к самому себе способен только человек, и поэтому человек есть существо, превосходящее себя и мир. Как писал немецкий философ Шелер: животное всегда говорит жизни «да» (его «нет» обусловлено физиологией — пережрал, больше не могу). Но человечность состоит в том, чтобы всякий раз прорываться из царства природы в царство свободы и, делая усилие, воссоздавать себя, ибо человек рожден для усилия как птица для полета.
А если говорить о технических новшествах, то самая сверхразвитая техника прекрасно уживается и соседствует с самыми грубыми суевериями. Коллективное самоубийство группы высококвалифицированных компьютерщиков, пожелавших переселиться на пролетавшую мимо комету, — тому свидетельство. Техника — это продление в человеке линий природы, а не развитие духовного усилия.
Иероглиф одиночества, или Об одном рассказе Франца Кафки (1883–1924)
Трудно припомнить в мировой литературе писателя, чье имя стало бы в такой степени нарицательным, в какой им стало имя Кафки. Эпитет «кафкианский» вошел во все языки и значит: мрачный, странный, причудливый, непонятный, запутанный, абсурдный… Есть анекдоты, например, перифраз строки из известной песни советских времен: «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью» — вместо «сказку» вставляли «кафку». Иногда ужас измеряются «кафками» — 2 кафки, 3 кафки…
Родился Франц Кафка в большом доме на границе гетто в Праге (вообще чехи, евреи и австрийцы — все считают его своим), в семье коммерсанта, владельца галантерейной лавки. Семейный очаг всю жизнь Кафку чрезвычайно тяготил, особенно тяжелые отношения у него сложились с отцом, человеком крутым, властным и бесцеремонным. Ему было три года, когда батюшка выставил его ночью за какую-то шалость на балкон. Чем-то пражское детство Кафки напоминало таганрогское детство Чехова. Но Чехов не сломался и преодолел все препятствия, Кафку же все препятствия ломали. Отношения с отцом, банальным семейным деспотом — предмет чрезвычайного внимания фрейдистов, пытавшихся разобраться в кафкианских загадках через личную биографию писателя и анализ знаменитого, так никогда и не отправленного, письма к отцу. При этом поразительно, что написал его не мальчик, а великовозрастный муж в период расцвета литературного творчества. Дело, однако, в том, что очень многие сыновья могли бы написать своим отцам такие письма — здесь нет объяснения творчества и его причин, исходя из биографий, иногда можно обосновать какие-то особенности таланта и стиля, но не более того. И в детстве и в зрелые годы Кафка мучим разнообразными страхами: он боялся няньки, поварихи, учителей, каждый год ждал провала в школе, хотя учится вполне прилично. Кажется, он был «стеклянным» мальчиком, как называл себя вечно ревевший в детстве Петр Ильич Чайковский. После окончания гимназии он решает выбрать такую специальность, которая меньше всего занимала бы душу и мысли, оставляя совершенно равнодушным, и выбирает юриспруденцию, полагая, что она допускает наибольшее «равнодушие».
В двадцать лет знакомится с Максом Бродом, единственным верным другом на всю жизнь, энергичным помощником, душеприказчиком, не исполнившим волю покойного и не уничтожившим его произведений и дневников, за что мы с вами ему премного обязаны. Кончает юридический факультет, имеет весьма причудливые отношения с женщинами: Фелицией Бауэр, Гретой Блох, Миленой Ясенской. И поочередно и зараз. С ними у Кафки бесконечная переписка по два письма в день, бесконечные объяснения в письмах и признания, бегство от реальных свиданий и расторжение помолвок. Со всеми одно и то же: что с не очень умной и умеренно красивой Фелицией Бауэр, то и с красавицей, умницей и талантливой журналисткой Миленой Ясенской. Они не понимали, что, в сущности, дело не в них, что они случайные жертвы, что просто Кафка, как утопающий, хватается за все, что проплывает мимо в напрасных усилиях спастись. Как-то Фелиция Бауэр использовала в качестве посредницы подружку Грету, и Кафка схватился за нее. То же было и с роковой красавицей, напоминающей Лу Андреас Саломе, Миленой Ясенской. У Кафки был отчаянный страх перед окончательным выбором, перед совместностью, вероятно, более всего перед физической совместностью, хотя он страшно боялся одиночества и боготворил семью. От всего этого, если что и оставалось, так это письма: к отцу, к Фелиции, и особенно, совершенные письма к Милене. Все они опубликованы.