это за чувство? Признаюсь, в незапамятные годы я умудрилась сносно перевести с испанского языка роман под таким названием, не будучи знакомой с концепцией понятия, которая имеется на этот счет у Ницше. Это была типичная советская катастрофа, потому что по-немецки я не читаю, а по-русски Ницше был запретен. Позже, устыдившись, разобралась и теперь на вас отыгрываюсь. Ну, это из печального личного опыта, а переходя ближе к теме: словарный перевод — обида, досада, злоба, злопамятство, раздражение. Фактически в наше время мы бы сказали, что это чувство, сходное с каким-то комплексом неполноценности. Так вот, дело в том, что Ницше в своей работе «Рождение трагедии из духа музыки», и не только в ней, пространно интерпретирует и объясняет корни этого самого замечательного переживания, практически в той или иной степени всем нам хорошо знакомого. (Недаром Ницше так нравился Стендаль, думаю, что при разработке этой темы личность Жюльена Сореля послужила ему хорошим подспорьем.) Ницше говорит, что это воля к власти, играющая дурную шутку с ее носителем. Та жажда, то побуждение к власти, которое испытывает слабый в каких-то отношениях человек, неспособный эту власть обрести, и затаивающий в итоге в сердце душистый букет из вышеперечисленных оттенков чувств. При этом Ницше припоминает лафонтеновскую басню о лисе и винограде, в которой лисе не добраться до высоко висящего винограда, так она бранит его за незрелость, кислый вкус, жесткость и пр. Так и слабые — говорит Ницше — все, чего они не могут добиться, объявляют недостойным, порочным и дурным. Слабые и неспособные делают из нужды добродетель. Раз я не могу, стало быть, — долой мощь, раз я глуп, значит — интеллект порочен, а потому долой его. Это глубинное чувство зависти, по Ницше, главный источник морали, в принципе, и оно свойственно христианству вообще. Это мстительная и раздраженная неприязнь слабого и ущербного к сильному и талантливому. С этой несколько агрессивной концепцией можно спорить. И один господин, тоже немецкий философ, писавший немного позже, чем Ницше, по имени Макс Шел ер с ним поспорил. Он написал работу, которая называется: «Чувство ressentiment в структуре морали». Шелер (кстати, в конце жизни — священник) поддерживает Ницше, одновременно споря с ним. Он, как и Ницше, утверждает, что ressentiment — это своего рода самоотравление души, которая, сознавая собственную слабость, запрещает себе мстить, испытывает ненависть, злобу, зависть и тормозит ответный импульс мести от того, что боится проиграть, испытывая при этом ощущение немощи, бессилия и приговаривая: «ну, ужо тебе! вот придет час, тогда!» Припомните, господа: «Ужо, тебе, строитель чудотворный…!» — бессильную злобу и отчаяние Евгения из «Медного всадника». Месть всегда удел человека слабого в каком-либо отношении. Повторяю, если я вас разбранила, а вы вышли из аудитории и пространно высказались в мой адрес — это не ressentiment. Ressentiment — постоянное накапливающееся самоотравление в результате торможения ответной реакции. Что касается, утверждения Ницше о том, что на этом зиждется все христианство, это проблематично. Вот Федор Михайлович Достоевский и русские «маленькие люди», «подпольный человек» на этом ощущении взошли и настояны, русская и французская революции питаются этим чувством. Ведь что такое желание мести как не попытка справиться с собственной болью? Но вот святой Юлиан Милостивый согревает своим дыханием прокаженного, обнимая его, не оттого, что, как русские революционеры, сочувствует униженным и оскорбленным, а потому что он — ГЕНИЙ ЖИЗНЕННОЙ СИЛЫ, у него глубокое и спокойное ощущение полноты жизни, позволяющее ему не испытывать отвращения. Это движение души, вовсе не желающей компенсировать несправедливость, оно просто от собственного спокойного душевного богатства. Так отвечает Шелер Ницше. Добавлю: великий Гете говорил замечательную вещь: против превосходства другого человека нет средства, кроме как полюбить его. Многие на это способны? Умолкаю. Но возвращаемся, вот это-то чувство ressentiment, самоотравления души, ощущающей допущенную и не подлежащую на веку Сореля исправлению несправедливость, постоянно испытывает умный и талантливый Жюльен Сорель. «В этих случаях — пишет Стендаль — его взгляд был жесток, а выражение лица ужасно». Да и стреляет Жюльен в госпожу де Реналь, в сущности, потому что переполнилась чаша его унижений, и сорвалась последняя возможность покончить с зависимостью от ничтожеств.
И еще одна важная, быть может, самая важная, вещь… Когда Стендаль говорит, имея в виду Сореля, что у человека две души, это не совсем то, о чем говорили Гете и Достоевский. Стендаль имеет в виду сосуществование в одном человеке фактически двух: человека действия и человека наблюдающего за собственным действием. Встает вопрос, и для Стендаля это тоже вопрос: самонаблюдение отравляет ли любовь? Да, Сорелю самонаблюдение любовь отравляет. Но вообще, этот вопрос можно поставить шире, скажем так: а возможно ли счастье в настоящем? Или счастье это всегда, — Стендаль сам это и говорит — осознание счастья, то, что доходит только потом, пройдя этап осознания, потому что непосредственно мы ничего такого испытать не можем. Повторяю, только потом это или другое состояние может оцениваться как счастье. Иными словами, в большей или меньшей степени мы «всегда включены». Для Расина, Руссо и Толстого непосредственность и осознание, самонаблюдение не совместимы, одно убивает другое. Но здесь художественная правда, и в данном случае это правда Стендаля, сильнее. Мы с вами по себе знаем, что мы просто обречены на то, чтобы переживать и сознавать одновременно, и сознание при этом вовсе не убивает чувств, а углубляет их. У героя Стендаля переживание любви к госпоже де Реналь и соображение, какая дрянь, — богаче и знатнее меня и надо мной издевается — развиваются параллельно. А еще можно задаться вопросом: что я чувствую, когда я чувствую? Да, мы видим и способны анализировать свои собственные переживания в момент их переживания, и это не отменяет переживания. Кое-кто скажет, что это лицемерие. Но это вовсе не лицемерие и не двоедушие, но нормальное состояние нормально сложного человека.
Кстати, Лев Толстой, так страстно домогавшийся душевной одномерности, пытался описать неравенство человека самому себе (этот эпизод остался в черновиках и не использовался им) на физическом уровне: «в то время как мои уста поблагодарили и попрощались, тело изогнулось и село на диван». Физическое или душевное несовпадение с самим собой — нормальное явление, не стоит нас упрощать. Одна из самых сильных страстей человека и героев Стендаля, и в этом принципиальная новизна Стендаля и состоит, — отдавать себе отчет в том, что он переживает. Припомните, как Жюльен ставит себе задачу завладеть ручкой госпожи де Реналь. Он желает добиться, чтобы эта ручка не отдергивалась, ибо ему хочется хотя бы отчасти, компенсировать то унижение, которому он, простолюдин, подвергается в доме аристократа. «Это сознание долга, который ему надлежало выполнить, и боязнь почувствовать себя смешным или, вернее, почувствовать себя униженным мгновенно отравили всю его радость» (гл. 8). В следующей главе герой решает во чтобы то ни стало добиться, чтобы рука госпожи Реналь осталась в его руке. «Как только часы пробьют десять, я сделаю то, что обещал сделать нынче вечером, — иначе иду к себе и пулю в лоб». Он свершает свой подвиг и душа его утопает в блаженстве не оттого, что он влюблен в г-жу де Реналь, а оттого, что кончилась эта чудовищная пытка. Это уже достаточно сложное душевное состояние, и, конечно, до Стендаля литература таких вещей не знала. Писатель, действительно, оказался специалистом по человеческому сердцу. Но возвратимся к г-же Реналь: она, совершенно упоенная любовью, пребывает в блаженстве и всю ночь не смыкает глаз, ибо счастье не дает ей уснуть. Меж тем Жюльен засыпает мертвым сном, изнемогший от борьбы, которую целый день вели в его сердце застенчивость и гордость. Утром, когда его разбудили, он не вспоминает г-жу де Реналь… он выполнил свой долг — вот главная восторженная мысль. Эта ситуация неоднократно обыгрывается Стендалем для того, чтобы показать как различно восприятие людей. (Мамардашвили по этому поводу шутливо замечал, что не следует целовать возлюбленного, когда он несет хворост).
Утром, забывая о всех своих победах, Жюльен думает: «…надо будет сказать, что я влюблен в нее». Здесь все — цинизм и застенчивость, расчет и импульсивность, увлеченность и гордыня. Про такой характер — а Стендаль избегает комментариев и авторских оценок, только рисуя, — никто уже не скажет, что он односложен. Да, Жюльен Сорель взрывается, его постоянно «выносит за газон», он лицемерит и врет. Но вот в этом состоянии двойственности, переживания и самоанализа, на самом деле, никакой двойственности нет, а есть удел человеческий. Не зря крупнейшие философы говорят, что человек — это единственное среди животного мира существо, задающееся вопросом о себе. И даже более, ты человек именно в той мере, в какой задаешься вопросом о себе, своих состояниях.
Ходили слухи, что для того чтобы взять нужный тон в романе, Стендаль поутру читал Гражданский кодекс и отсюда сжатость, сухость, объективность. Романы Стендаля похожи на дневники, наброски, имеющие целью сохранить, воспроизвести в целости непосредственность душевного движения, именно так, как оно развивалось. Истинная цель повествования о Сореле передать не результат его чувств и поступков, а их внутреннее движение, ритм чувств и мыслей. Но именно поэтому Стендаль близок искусству XX века. Он импровизатор, а современное искусство в значительной мере продукт импровизации. Все психологическое искусство Стендаля направлено на то, чтобы призвать читателя сотрудничать с пишущим, участвовать в наблюдении и анализе, который осуществляет автор. В эпоху до Стендаля цельность и единство характера были критерием правдоподобия. Позже задачи меняются.
Литературный персонаж жив и убедителен в той мере, в какой он сложен, и насколько оставляется читателю места и свободного пространства для додумывания образа, исходя из собственного жизненного опыта. А исходя из нашего жизненного опыта, мы все-таки знаем, что люди не выстроены по одному правилу, что живой человек неравен самому себе, а если всегда равен — он человек не живой, а мертвый, а живой есть что-то через себя «перехлестывающее». Предполагает любить — и вдруг ненавидит, предполагает делать карьеру и небезуспешно лицемерит… и вдруг оскорбляется и стреляет. Конечно, есть разные литературные жанры, например, в детективе во имя узнаваемости всегда у героя выделяются одна или две-три доминирующие черты, на которые автор сознательно давит, создавая типаж… Например, Шерлок Холмс с его вечной трубкой, игрой на скрипке и наблюдательностью… но это именно типаж, маска, даже не характер, который так не любили романтики, потому что в нем тоже чувствуется что-то незыблемое.