[1]. Фаворит короля Кастилии Санчо, после восшествия на престол Альфонса Шестого, Сид из-за наветов завистников королевскую благосклонность утрачивает и изгоняется из пределов Кастилии. В изгнании Сид служит наемником у разных христианских и мусульманских правителей. Отвоевание у мавров стратегического узла, города Валенсии возвращает ему королевское благоволение — Сид мирится с королем и некоторое время действует с ним в союзе. Таковы в самых общих чертах деяния Сида исторического. Характерно, что никто из исследователей, по-разному оценивающих роль Сида в военных действиях тех времен, не подвергает сомнению его выдающийся полководческий талант и исключительную личную храбрость.
Что же касается текста Песни, посвященной его деяниям, в ней три части.
Первая часть описывает изгнание Сида. Отправляясь в изгнание, Сид под видом фамильных драгоценностей закладывает евреям-ростовщикам сундуки с песком. Попрощавшись с женой и дочерьми и собрав отряд, он уходит из Кастилии. К нему стекается воинство, он одерживает ряд побед, после каждой победы отсылая часть добычи королю, который его изгнал.
Вторая часть изображает захват Сидом Валенсии. Получив богатые подарки от Сида после захвата им Валенсии, король мирится с Сидом и позволяет его семье переехать в Валенсию. Более того, король сватает дочерей Сида за инфантов де Каррьон. Сид неохотно соглашается, дарит зятьям по мечу и играет свадьбу.
В третьей части рассказывается о том, что новоиспеченные зятья, затаившие ненависть к Сиду и его сподвижникам, вымещают обиду на дочерях Сида, избив их и оставив на растерзание зверям в лесу Корпес. Сподвижник Сида спасает дочерей. Сид требует от короля мщения. Дело решается в суде, в котором соратники Сида побеждают противников. К дочерям Сида сватаются новые именитые женихи. Завершается Песнь прославлением Сида.
Таков сюжетный каркас, поддерживающий при помощи возвращающихся устойчивых формул, вроде «Сид, в час добрый надевший шпагу», или «Сид… рожденный в час добрый…», или «Сид, бородою славный…» и клишированных (читатель средневекового текста должен постоянно отдавать себе отчет в том, что средневековая эстетика ценит сходство и повторяемость, а не новизну и оригинальность) описании сражений — масштабное сооружение из 3735 стихов.
Как правило, сравнивая Сида с Роландом и указывая на французского собрата как на поэтический ориентир и образец для испанской Песни, исследователи подчеркивают прозаичность и «заземленность» испанского эпоса, чтобы не сказать, разбойную будничность поведения рыцаря Сида. И правда, как еще назвать современному человеку то, чем занимается Сид в изгнании, ведь, в сущности, его деятельность сводится к набегам, грабежам, дележке добычи и очень тщательному ведению бухгалтерии. Характерно, что после каждого набега сказитель указывает, в каких конкретных цифрах выразилась добыча и какая ее часть воспоследовала для отсылки изгнавшему Сида королю. Едва ли не самые частотные в тексте поэмы глаголы это глаголы: «грабить» и «считать» или их синонимы.
«Всю местность окрест разорил без пощады»
«Днем отсыпаясь, в набегах ночью
Беря города, он прожил три года»
«…Ходил на Альканьяс, разграбил местность.
Одел он в траур весь край окрестный…»
«Когда в Валенсию Сид вошел…
Разжились все золотом и серебром
Сделался там богачом любой.
Взял пятую часть мой Сид от всего —
Тридцать тысяч марок ему пришлось».
«Минайя с дружиной остался в поле
Считать и записывать взятое с бою» и т. д.[2]
Действительно, следует признать, сражения, задаваемые Сидом только постольку, поскольку имеют целью торжество христианской веры, почти всегда это сражения ради добычи и наживы. Сервантесовский Дон Кихот с его милосердием, обостренным нововременным чувством социальной справедливости и зарождающимся правосознанием никогда ничего подобного, конечно бы, не одобрил. Но равно для Сида благородные намерения рыцаря Печального Образа остались бы за семью печатями. При этом вовсе не всегда и только отчасти враг воплощен маврами, он может быть представлен содружеством мавров с христианами, а если точнее, врагами являются все не сподвижники, располагающие тем, что может быть отнято и использовано для личного обогащения, обогащения своих людей и в целях военной выгоды. Все это именно так, и в итоге простодушному взгляду, брошенному современным читателем на текст «Песни о Сиде», предстает весьма неожиданная для средних веков картина всевластья практицизма и меркантильности, которую часть исследователей называет реализмом, и находит в ней обаяние и простодушную безыскусственность, столь свойственные обитателям земель за Пиренеями. Это с одной стороны. С другой стороны, у современного читателя создается впечатление, что речь идет о заурядном разбойнике былых времен, этаком лихаче уголовного кодекса, чьи неблаговидные действия в известном количестве случаев задним числом оправдываются пресловутым патриотизмом. Но дело, однако, не в этом.
У поведения рыцаря Сида, конечно, есть подспудные идеальные основания — просто современному взгляду они не сразу видны, потому что судим мы о нем из нашего времени. Да и как иначе мы можем судить? Известное высказывание о том, что «история всегда творится сегодня», т. е. тем, кто ее пишет, — сущая правда. Но не единственная. Правда еще и в том, что, только попытавшись встать хотя бы в чем-то на позиции той, очень далекой, эпохи, можно добиться более или менее адекватного понимания эпических событий.
Прежде всего, нужно отдать себе отчет в одной принципиальной вещи: человек тех времен не был человеком государственным, он не имел у себя в голове никакой стратегии и цели, соответствующих неким общим интересам. А пока не сложилась нововременная идея государства, никого нельзя было убедить в том, что человеческая жизнь обретает смысл тогда, когда она служит какому-то делу. Человек тех времен полагал, что не он должен приспосабливаться к какой-то своей миссии и обязанности, а наоборот миссия призвана ублажать и развлекать его. Как пишет знаменитый испанский философ Ортега-и-Гассет, самым несущественным в каком-нибудь предприятии было для этих людей довести дело до конца, и самым важным — воспользоваться им как чистым предлогом и счастливым случаем для того, чтобы не сидеть на месте, поспорить, «раздухариться», заварить заварушку, и если повезет, добыть себе на остриях праздных пик какую-нибудь выгоду. (Заметим, кстати сказать, что и выгода эта тоже понималась не на нынешний лад[3]). Предположим, из Кастилии вниз, на юг, и из Севильи вверх, на север, двигались некие отряды рыцарей с ясным и коротким намерением напасть и ограбить мавританский город, именно так, как это сплошь и рядом происходит в «Песне о Сиде».
«Вверх по Энаресу движется Сид…
Взять хочет Алькосер мой Сид де Бивар»
Кстати, взяв у мавров Алькосер, Сид вслед за этим снова продает его маврам. Это наилучшим образом доказывает, что взятие Алькосера не является компонентом военного замысла и подтверждает отсутствие у Сида какой-либо высшей военной стратегии, и уж подавно отсутствие государственного мышления.
«За Теруэль направился дальше…»
«От Сарагосы потребовал дани»
«Валенсией он овладеть решил…»
Отряды встречались у какого-нибудь Заречья, какого-нибудь «Кобыльего водопоя», как говорит Ортега-и-Гассет, или любой иной деревушки. Там они ели, пили, бросали кости, стараясь не придти к соглашению относительно общей стратегии, и итогом горячих дискуссий была повисавшая над пашней оглушительная брань. Все чувствовали свою необыкновенную значимость, никто не ощущал себя исполнителем. По завершении всего этого они обращались спиной к маврам и их землям, в конце концов, к любой цели, и возвращались в свои родовые поместья, оставляя дело без точки, незавершенным, или, как говорили римляне «res inexacta». Финал не имел значения, поскольку — как замечает уже наш известный историк — для славы победа не обязательна, можно и потерпеть поражение и добыть славу, для славы надо только вести себя в соответствии с нормами рыцарственности. Несбыточность, химеричность, практическая неосуществимость иногда только способствовала славе предприятия[4]. В итоге, реконкиста, отвоевание земель у мавров, а это пространственное отвоевание не такой уж значительной территории, потому и длилась восемьсот лет, что никакого государственного в современном понимании слова умонастроения тогда в двенадцатом веке не было, или же оно было в зачаточной форме. Само собой разумеется, что сказитель всегда описывает только res exacta, деяния, увенчавшиеся финалом, а не res inexacta (дела незавершенные), более свойственные современному роману, и, тем не менее, именно при чтении Сида возникает ощущение глубокой достоверности слов философа. Брошенные военные затеи — это своего рода не описанный сказителем фон, выстилающий события, сподобившиеся завершения, очень точно схваченное мироощущение, которому важно не для чего, а как, не результат, а процесс. В эпоху Сида военную деятельность структурировали сугубо личные, а не государственные специфические ценностные ориентации, но именно поэтому в иерархии воинских достоинств первую ступеньку занимало бесстрашие. Маститый испанский филолог и историк Рамон Менендес Пидаль в своей биографии Сида рассказывает о том, как однажды на Сида с дюжиной молодцов напали сто пятьдесят арагонских рыцарей, и Сид всех обратил в бегство, взяв в плен семерых с лошадьми и амуницией. Однако же когда пленники взмолились о пощаде, отпустил их без выкупа, да еще возвратил коней