[5]. Странный с военной точки зрения поступок, словно бы и не был рыцарь Сид заинтересован в победе над арагонцами и в уменьшении численности врагов. В чем же дело? Похоже на то, что не в милосердии, как полагает историк, дело, а в утраченном интересе. Сид потому и возвратил коней и отпустил арагонских воинов, что для рыцаря одиннадцатого века не результат был важен, а процесс, не победа, а выказать себя храбрецом, доблестным рыцарем. Таковым Сид в схватке с арагонскими рыцарями себя выказал. И это-то и было самым важным. Личное бесстрашие служило фундаментальным основанием воинской рыцарской культуры, культуры жеста, личного поступка, всегда несколько театрального и обязательно символического. Что это значит? Но вспомним: средневековый мир обретал целостность, или, скажем так, выстраивался до конца за пределами зримых вещей и вещей, к которым можно прикоснуться. Он довершался там, где творился главный жест — «протожест» Божьей десницы. Это она, Божья десница, вершила суд и решала судьбу всех земных поединков, она определяла правого и виноватого, достойного быть и не достойного. Именно потому, что всякий жест на земле отсылал к жесту небесному, он был церемониален и значим только как публичный, совершенный в присутствии возможно большего числа свидетелей (письменных гарантий или не было, или они были неэффективны). Рыцарский мир этим и держался — жестом, личным поведением, поведением публичным и символическим, не государственным умонастроением с его безликой ответственностью, а личным честным словом рыцаря. Бог представал в рыцарском мире как Сюзерен, а Дьявол как вероломный вассал, нарушитель обязательств и честных слов. От этого необыкновенная важность соблюдения узаконивающего разнообразные рыцарские деяния кодекса чести. В этом мире, в котором ставка — жизнь и в отличие от нашего времени безопасность нимало не святыня, от подвига нельзя было уклоняться. Рыцарь утверждал себя, рискуя собой, бросая себя на кон. Но именно поэтому в арсенале достоинств истинного рыцаря, помогающем ему обрести, — а в данном случае, точнее сказать, заработать, честь, первое место занимала личная отвага. Иначе и быть не могло, если иметь в виду относительно не инструментальный, а почти «рукопашный» характер средневековой военной культуры, при котором особую роль играла такая категория как пространственная близость. Поединок предполагает вхождение с врагом в непосредственный контакт, столкновение лицом к лицу, и при этом всегда: «пан или пропал» — ситуация, в которой, как говорил Философ[6], сразу выявляется, кто господин, а кто — раб. При этом победа всего лишь косвенное следствие доблестного личного поведения. Сид должен был принять бой и себя показать сподвижникам и пред лицом Вседержителя, прочее не имело значения. Но именно поэтому в «Песне» так настоятельно подчеркивается необыкновенная отвага Сида.
Только к 16-ому веку в Европе возникает странная власть, именуемая государством, при которой в предпринятых этой властью сражениях дисциплинируются и однообразно направляются массы людей и им придается какое-то органическое единство. Только тогда ни с того ни с сего люди начинают и впрямь служить тому, что от них требуется. А что касается Сида, он служит по собственной воле, кому придется и заблагорассудится, в том числе время от времени мусульманским властителям, не видя в том большого зазора и не считая это изменой никаким общим фундаментальным интересам, поскольку таковые пока что никем не представлены. К тому же, в те времена было хорошо известно, что любой изгнанный испанский рыцарь просто обречен на поселение среди мавров, чтобы «заработать себе на хлеб». Мавританские эмиры не могли править иначе, как опираясь на какое-либо христианское войско. Так и вышло, что эмир Сарагосы себе на счастье выбрал для охраны изгнанного Сида, под чьим военным руководством Сарагоса стала влиятельной и опасной для прилегающих территорий. Что же касается идеи патриотизма, как особого высокого ощущения собственности на землю, то поскольку в средние века земля и время безраздельно пребывали в Божьей, а не людской власти, она медленно кристаллизовалась и вызревала параллельно идее государственности. Зато в отсутствие совместного служения единым целям необыкновенно важным, повторимся, становился жест, кодекс поведения, кодекс чести, пресловутое как надлежит себя вести истинному рыцарю для того, чтобы прославиться и оправдать свою принадлежность славной корпорации рыцарей. Ведь в средневековье вещи ценились не сами по себе, а только если на них лежал отпечаток Божества, а человек чего-то стоил, только если он был причастен социальной корпорации, ее представительствовал. Например, корпорации каменщиков, кузнецов или рыцарей. И вот здесь возникают некоторые трудности с пониманием и оценкой происходящих, в частности, в «Песне о Сиде» событий, те трудности, которыми мы обязаны, в частности, нашему привычному, сложившемуся в Новое время, представлению о собственности. Именно с ним связано неверное первое впечатление о Сиде, как о грабителе, преследующем цели личной наживы и накопления, не важно, для личного удовольствия или последующего инвестирования. Это современное отношение к собственности, меж тем мы не должны забывать о том, что самое глубинное ощущение средневекового человека — ничто никому не принадлежит. Никакой неотчуждаемой собственности ни у кого быть не может, все только во временном и кратковременном пользовании. Хозяин не здесь. В полном согласии с этой фундаментальной исходной установкой Сид обращается с награбленным имуществом: он подсчитывает захваченную поживу, золотую и серебряную утварь и коней, раздает ее дружинникам и отсылает королю в качестве подарков.
«Ко мне, Альвар Фаньес, копейщик ловкий!
Везде и во всем моя вы опора.
Пусть вашу добычу с нашею сложат.
Вы пятую часть из нее возьмете»
«Я вам премного, мой Сид, благодарен,
Но пятую часть, ту, что вы мне дали,
Альфонс Кастильский пусть получает»
Или «Сид пятую часть получил по разделу.
Ее не продашь, не раздаришь немедля…»
Или «Рука моя правая, Альвар Фаньес,
Из этих богатств, что послал нам Создатель,
Все лучшее вы отберите сами.
В Кастилью вас я хочу отправить
С вестью о битве, где верх мы взяли.
Я королю, хоть он мне и опала,
Тридцать коней посылаю в подарок.
Отменная сбруя, седло на каждом,
К луке приторочена шпага стальная…»
И т. д.
Это очень странное на наш современный взгляд богатство, представленное некой все время приходящей и уходящей в непрестанно циркулирующем обмене, непрерывно отчуждающейся собственностью, по сути, никому не принадлежащей. Ведь, король, в свою очередь, получив дар, отсылает свой дар и т. д. Конечно, как говорил Аристотель, затраты на подарки придают человеку великолепие. Это так, но дело не в этом, и даже не в том, что отсылка бутылки вина с нашего стола вашему столу есть свидетельство благосклонности адресату, а и иногда и свидетельство власти.
Дело в том, что дележом и раздачей трофеев и экспроприированного имущества Сид опять-таки добивается того, о чем уже шла речь, а именно — чести. В наше время честь считается высокой духовной категорией, не имеющей адекватного материального выражения. Проблема, однако, в том, что только в 18 веке в эпоху Просвещения честь перестает, в том числе, связываться с материальной выгодой, ей начинает приписываться идеальная, а не практическая ценность. Как это ни покажется странным, до этого времени понимание феномена чести было иным совсем не в том смысле, что честь была в большем почете, с ней церемонились и на нее не плевали, а в том, что она могла быть вещественной. Как доказал Юрий Михайлович Лотман в своем анализе средневекового текста честь могла иметь материальное выражение. Честь это то, что получал младший феодал от старшего на иерархической лестнице после захвата на поле боя добычи, честь зарабатывалась победой. Но и с добычей тоже все обстояло не так просто — для того, чтобы добыча, захваченная на поле боя, стала знаком чести, ее сначала надо было отдать сеньору, а потом вновь получить как признание своих воинских заслуг. Собрав от вассалов их добычу и «наградив» их ею же, старший феодал — в случае с Сидом король Альфонс — превращал вещи, в данном случае коней, амуницию и оружие в знаки чести. Эти отношения с сюзереном были строго выверены, регламентированы и закреплены неписанным кодексом. Вот именно для того, чтобы заполучить честь, шлет, разоряя окрест лежащие селенья, Сид подарки обидевшему его королю Альфонсу. Вообще-то говоря, по старинным установлениям (fueros) Сид в качестве несправедливо изгнанного идальго имел право враждовать с Альфонсом, но, свершая свой самый большой подвиг в «Песне», подвиг вассального долга, он склоняется перед своим сюзереном — королем. Все сказания, посвященные Сиду, акцентируют этот его поступок. И король, в свою очередь, награждая Сида подарком, одновременно ниспосылает ему честь. Точно так же поступает Сид по отношению к своим дружинникам. Доля в добыче является материальным выражением знака чести, а сама по себе она ценится постольку поскольку. Как орден, который сам по себе не очень ценен, даже если он из платины. Честь неотделима от захвата трофеев — их обязательно нужно захватить, чтобы избежать бесчестия. Но, захватив добычу, отослав ее сеньору, получив обратно в виде ответного дара, и вместе с ней «получив доблесть», саму материальную добычу можно уничтожить — раздарить, бросить, пропить и т. д. В итоге большой материальный ущерб мог обернуться незначительным ущербом для чести. И напротив малая имущественная потеря серьезным бесчестьем, если рыцарь вел себя недолжно. Меж тем воздаянием за правильное рыцарское поведение на высших ступенях феодальной иерархии была слава. Понятие действительно невещественное и оттого в средневековье, эпоху, устремленную в небеса, обладающее высшей ценностью. В тексте «Песни» это достоинство Сида отражается в устойчивой формуле: «Повсюду о Сиде известно стало».