Это все так. И все же остается главный вопрос, что же особенное было в Амадисе, что с такой силой привлекало к нему сердца читателя той эпохи, а нынче кажется загадочным? Потому что все, что выше было сказано об этом романе в том или ином виде реализовал классический рыцарский роман. Например, французский. Да, конечно, Амадис — герой, а быть героем — говорит Ортега — это просто быть собой, а не пленником необходимости, делающим все по принуждению. Герой утверждает свое волевое начало, побеждает обычай, изобретает новый рисунок поступка, в нем клокочет страсть к душевной экспансии, расширению своих границ. В то время как обыватель изо всех сил старается сохранить себя в границах привычного и, естественно, пленяется тем, чего ему не дано.
Да, конечно, сам Амадис в качестве персонажа представлял новый эротический тип, и собственно новое романное начало проявляется, в частности, именно в повышенной, по сравнению с эпосом, способности героя к душевным переживаниям и попытке их анализа. Ведь, в сущности, для этого роман и возникает, потому что любой настоящий роман описывает и поступки и пейзаж только для того, чтобы развернуть перед читателем другую картину — картину душевного движения. Именно поэтому нагромождение авантюр в Амадисе упорядочено неким нравственным заданием, пусть выраженным с изрядной долей дидактики.
Но, пожалуй, главным было другое. Припомним: в эпосе присутствовало указание на событие и фактически отсутствовало изображение события, его описание, вместо него фигурировали устойчивые формулы, вроде «Сид, в час добрый надевший шпагу». Множество вещей не изображалось по принципиальным соображениям, но также и, в частности, из-за отсутствия соответствующих кодификаций, т. е. закрепленных способов описания. В сущности, технически, несмотря на тематическое расширение, роман об Амадисе представляет собой монтаж из таких уже установившихся описаний, устойчивых клише и разработанных по соответствующим куртуазным нормативам тоже клишированных диалогов между персонажами. Техника общих мест в нем, конечно, несколько расшатывается, но определенно сохраняется. Показательно в этом смысле одно из таких описаний — путешествия по морю на Дьявольский остров: «А когда плыл Рыцарь Зеленого меча со своей дружиной при попутном ветре в Константинополь, как уже говорилось, вдруг все — так это обычно и бывает — пошло как назло не в ту сторону, море разбушевалось, и так сильно, что ни корабль, а он был большим, ни моряки, а они были куда какими опытными, не могли с бурей управиться, и подверглись их жизни смертельной опасности; дождь был таким сильным, а ветер таким порывистым, небо таким темным, что впали все в отчаяние. И не спасти бы им свою жизнь, кабы не милость Господняя, потому что денно и нощно корабль заливало водой, которой, как ее не выливали, не убавлялось, и не было у них возможности ни поесть, ни попить, как людям подобает»[9].
Перед нами не что иное, как воспроизведение имеющего устойчивое богословское толкование известного и описываемого Евангелием эпизода «буря на море», когда Христос спас учеников, взмолившихся о спасении. Это традиционное толкование таково: в море человеческой жизни часто случаются бури. Эти бури — разные несчастья, которым подвержен человек. Но более всего несчастьям подвержен человек, живущий без Бога. Если такого человека застает буря, она может оказаться для него гибельной. Вообще, если вера спит, вокруг будут бушевать бури невзгод. Но если обратиться с мольбой к Спасителю, и эта мольба будет искренней, он придет на помощь.
Это толкование сделалось средневековым клише, а сам сюжет попал на страницы романа об Амадисе. С существенным различием. Выстраивая последовательность смыслов, богословский поиск предполагает такую интерпретацию, когда за первым непосредственным смыслом открывается второй, а потом — третий и т. д. И это оказывается возможным именно потому, что, в принципе, устройство мира известно. Вспомним, однако, то, о чем говорилось выше: в это историческое время происходит умственная перестройка. Мир становится другим, принципиально неизвестным, никакой уверенности в вещах нет и во всем нужно самолично удостоверяться. И это тоже ново и необыкновенно: поскольку в предшествующую эпоху наличие общего порядка на земле и на небе гарантировало жизненную предсказуемость, постольку расшатывание мироустройства делает человека щепкой в океане обстоятельств. Привлекая к этим самым обстоятельствам повышенное внимание, обостряя к ним любопытство. Автоматизм толкований отменяется. Все символические и аллегорические значения как бы уходят на задний план, переставая осознаваться, открывается нечто такое, что предстоит наделять смыслом и делать это самому, с собственной колокольни усмотрения.
Но именно тогда отменяются клишированные устойчивые значения текста, и на первый план выходит пересотворяющее мир приключение.
Именно тогда евангельское описание бури на море со всеми сопутствующими ему смыслами, попав на страницы романа об Амадисе, утрачивает свои привычные значения и под читательским взором — а это взор человека другой эпохи — наделяется другим смыслом. И это тот смысл, каковой имеет у себя в голове читатель, с недавних пор частный человек с иной перспективой в уме[10]. Этому человеку, особенно после открытия в 1492 г. Америки, мир окончательно представляется terra incognita и приключения в неведомом пространстве делаются потрясающе интересны.
Роман обречен на бессмертие. Да, конечно, — мы уже говорили — приключения, творя мир наново, увлекают читателя. Со временем, однако, то, как описано приключение, станет интересовать читателя, набравшегося опыта о мире, — он ведь снова сделается известным — больше, чем само событие. Не кто украл шкатулку с бриллиантами, а какова она, шкатулка, и каковы в ней бриллианты, и, главное, каков душевный мир вора, укравшего шкатулку с бриллиантами. Ведь всякое начало есть начало конца.
В предчувствии плутовского романа
Когда в середине 16 века все читатели Испании и Португалии погрузились в рыцарские романы, а, погрузившись, вместе с их персонажами взмыли в сказочные облака, в городе Бургосе, местах, в которых протекала деятельность славного Сида Кампеадора, вышла маленькая книжечка, с исключительной дерзостью попытавшаяся этот заоблачный полет прервать и промыть глаза забывшемуся в грезах читателю.
Книжечка представляла собой простодушную по тону и бесхитростную по содержанию повесть анонимного автора, в которой на обозрение публики выставлялись не подвиги благородных рыцарей, свершенные во имя прекрасных дам, а жизненные университеты ничем не примечательного, но сметливого мальчишки. Простодушие и бесхитростность, впрочем, были мнимыми — автор, пожелавший остаться неузнанным, оказался на редкость умелым и профессиональным литератором. И делал он вещь редкостную: повествовал про обыкновенную жизнь от имени обыкновенного человека. Необыкновенными были только грациозность, с которой он это делал, и неизменно сопутствующее автору чувство меры.
Повестушка, вышедшая в бургосской типографии в 1554 г.[11], а чуть позже и в некоторых других городах, называлась «Жизнь Ласарильо с Тормеса, его невзгоды и злоключения». Непривычным в этом тексте было все: уже сам выбор на роль главного героя мыкающего горе побирушки и слуги разных господ, чья заурядная судьба становится объектом повествования, казалось, бросал рыцарскую перчатку в забрало всем рыцарским романам вместе взятым, избирая тему в приличном обществе едва ли не зазорную.
Сюжет повести сводится к рассказу о том, как, утратив пострадавших в борьбе с жизненными превратностями отца и отчима-мавра, мальчишка по имени Ласаро, родом с мельницы на реке Тормес, нанимается в поводыри к слепцу, наставляющему его в науке жизни, потом переходит к скупому священнику, служит у дворянина, потом — у продавца папских грамот, и, наконец, сделавшись городским глашатаем, женится на служанке, сожительнице церковного настоятеля, разделяя с ним на супружеском ложе жену, и пребывая, по мнению героя, на вершине житейского благополучия.
В сущности, анонимный автор избирает хорошо освоенную рыцарским романом композиционную схему, с тем отличием, что в содержательном смысле эта схема служит совершенно другим интересам, нежели рыцарский роман, являя вкупе с ним некую фигуру карнавального танца в том смысле, каким наделял карнавал Михаил Михайлович Бахтин. Все в этой истории про Ласарильо, композицией, сходной с рыцарским романом, так да не так. Начнем с того, что, и в рыцарском романе, например, в романе про Амадиса, и в «Жизни Ласарильо» события происходят вокруг дороги, дорога это, можно сказать, ожерелье, на нить которого нанизаны чудесные жемчужины — приключения. В случае рыцарского романа, однако, это приключения возвышающего свойства — в повести о Ласарильо они фарсового и унижающего свойства. Не станем, однако, забегать вперед и зададимся вопросом, где больше всего происходит приключений? И сами себе ответим: разумеется, на дороге, ведь дорога особенно выгодна для изображения событий, управляемых случайностью. На дороге сталкиваются самые разные люди с самыми разными судьбами, представители всех сословий, состояний, вероисповеданий, национальностей, возрастов. Здесь могут неожиданно повстречаться те, кто обычно разъединен ступенями социальной лестницы или пространственной удаленностью, на дороге могут возникнуть любые незадачи, столкнуться и переплестись любые судьбы. Дорога в литературе всех времен и народов, — в одни эпохи чаще, в другие реже, — это такое важное место, на котором осуществляется романический сюжет. М. М. Бахтин, как раз и писавший о дороге, готическом замке, провинциальном городке и светском салоне как особых пространственно-временных местах, в которых в разные эпохи происходят главные события романов, именовал их «хронотопами». При этом из перечисленных выше хронотопов дорога самый важный, потому что самый распространенный. С ним связан античный роман странствий. Это может быть дорога ду