В то же время Павел Радищев не только пишет о «душевной болезни» отца, но касается и пафоса героического тираноборчества, который присутствовал в его самоубийстве. Он приводит написанные Радищевым «незадолго до своей смерти» слова «потомство отмстит за меня (La posterité me vengera)» и вспоминает, что он «допускал самоубийство: Quand on a tout perdu, quand on n’a plus d’espoir» (Биография 1959: 99). Последняя цитата взята из трагедии Вольтера «Меропа» и представляет собой первую строку двустишия, которое в переводе В.В. Майкова звучало как:
Когда погибло все, когда надежды нет,
Тогда несносна жизнь; и долг оставить свет.
В отличие от многих позднейших исследователей Павел Радищев, опиравшийся на опыт непосредственного общения с отцом в последние месяцы его жизни, не считал, что ощущение отчаяния, безысходности и затравленности и непреклонность борца исключают друг друга. Как мемуарист и биограф, он стремился отразить душевный мир своего героя со всей возможной полнотой.
«Дневник одной недели» позволяет нам дополнить модель героического самоубийства по катоновскому образцу еще одной «эмоциональной матрицей», также имеющей театральное происхождение и не менее важной для Радищева в последний период его жизни. Пытаясь отвлечься от горестных мыслей об уехавших друзьях, автор «Дневника» посещает спектакль:
Собрание карет – позорище, карают Беверлеяа, – войдем. Пролием слезы над несчастным. Может быть, моя скорбь умалится. Зачем я здесь?.. Но представление привлекло мое внимание и прервало нить моих мыслей.
Беверлей в темнице – о! колико тяжко быть обмануту теми, в которых полагаем всю надежду! – он пьет яд – что тебе до того? Но он сам причина своему бедствию, – кто же поручится мне, что и я сам себе злодей не буду? Исчислил ли кто, сколько в мире западней? Измерил ли кто пропасти хитрости и пронырства?.. Он умирает… но он мог бы быть счастлив; – о! беги, беги (Радищев 1938–1952 I: 140)[79].
Очевидна глубина самоотождествления автора с героем трагедии, предельная степень его «личной вовлеченности» в переживание театральных впечатлений. Сам автор ставит перед собой и читателями вопрос о природе своего интереса к несчастьям, постигшим героя: «Что тебе до того?», и отвечает на него размышлением о, возможно, ожидающей его перспективе добровольного ухода из жизни[80].
Мещанская трагедия французского драматурга Ж. – Б. Сорена «Беверлей» была переделкой английской драмы Э. Мура «Игрок». Она была переведена на русский язык И. А. Дмитревским и выдержала два издания, появившиеся в 1773 и 1787 годах. Как установил В. П. Гурьянов, она исполнялась в Петербурге 16 июля 1802 года (см.: Гурьянов 1960: 159; ср.: Ельницкая 1977 II: 456).
Герой «Беверлея», богатый купец и счастливый семьянин, становится жертвой дьявольской интриги тайного врага, стремящегося его погубить. Войдя в доверие к герою, злодей приучает его к картежной игре. Поддавшись роковой страсти, Беверлей разоряет семью и всех родственников и попадает в долговую тюрьму. В отчаянии и полубезумии он принимает яд и даже хочет убить своего маленького сына, чтобы избавить его от нищеты и позора, но вовремя одумывается. Сохранившие ему верность члены семьи находят средство избавить Беверлея от гибели и разорения, но для него самого спасение приходит слишком поздно, он умирает, раскаявшись и прося у Господа прощения за содеянное.
В положении Беверлея Радищев выделяет две составляющих – его собственную вину в произошедшем: «он сам причина своему бедствию» – и, в еще большей степени, коварство окружающих, жертвой которого он стал: «Измерил ли кто пропасти хитрости и пронырства?»
В тюрьме и впоследствии в Сибири Радищев нередко бывал склонен к самообвинениям. В «Завещании моим детям» он назвал свое поведение «безумием» и не мог простить себе «горесть, скорбь и нищету», на которые обрек близких людей (Радищев 1938–1952 III: 338–340). Однако готовившийся к смерти писатель не представлял и не ощущал себя жертвой, он мог «кодировать» свое поведение как безрассудство, но оно оставалось для него актом осознанного выбора. Даже в письмах к ведшему следствие по его делу С. И. Шешковскому Радищев винил в произошедшем только себя самого. Ни малейших намеков на «пропасти хитрости и пронырства», в которых он очутился, здесь отыскать невозможно. Письма, написанные им в ожидании исполнения смертного приговора, содержали множество хозяйственных распоряжений. Прощаясь с жизнью, он пытался распорядиться своим имуществом так, чтобы хоть несколько облегчить положение своей семьи (Там же, 339, 342–343).
После возвращения из ссылки психологическое состояние Радищева оказывается совершенно иным. Если в его письмах Воронцову из Сибири не было ни одного ходатайства материального характера, то, вернувшись в свое поместье, он вновь и вновь просил своего благодетеля о мелких денежных вспомоществованиях и бесконечно жаловался ему и другим то на «стряпчего, истинного мошенника, которого цель не иная была, как бы разорить не только меня или детей моих, но если можно и братьев моих», то на плутовство и нерадивость приказчика Морозова, то на «бессовестного покупателя его дома», то на «олонецкого торговца солью», чьи хищения ему приходилось возмещать, то на сенатора Козлова, с которым его отец вел длинный и безнадежный процесс ((Радищев 1938–1952 III: 496–498, 502, 503, 505 и др.). «Хитрость и пронырство» окружали его со всех сторон.
Смерть Беверлея. Иллюстрация к изданию «Игрока» Э. Мура 1784 года
Особое отчаяние вызывала у Радищева растрата состояния Е. В. Рубановской, которое она перед отъездом в Сибирь вверила попечению отца писателя. Отметим, что герой «Беверлея», проиграв собственное имущество, потом спускает капиталы жены и ее младшей сестры. Место в Комиссии по составлению законов, которое Радищев получил по протекции Воронцова, не слишком улучшило материальное положение писателя. Его жалованье в Комиссии составляло 1500 рублей в год, а накопившиеся долги, по словам сына, «простирались до 40 000» (Биография 1959: 95–96). На его попечении было семеро детей, к тому же теперь в Петербурге у него не было своего дома и ему приходилось «переезжать с квартиры на квартиру» (Радищев 1938–1952 III: 535).
Радищев вполне мог присутствовать на представлении «Беверлея» 16 июля 1802 года, за два месяца до смерти, и пережить чувство внутреннего сродства с героем трагедии, оказавшимся в безысходной ситуации. Однако этого толчка могло и не понадобиться. Возможно, Радищев видел или читал «Беверлея» раньше, а теперь только припомнил пьесу, ставшую для него источником автобиографических проекций (см.: Галаган 1977: 67). В любом случае характер отразившегося в «Дневнике» эмоционального отклика на трагедию Сорена полностью соответствует душевному состоянию Радищева накануне рокового шага.
В последнем акте «Беверлея» попавший в тюрьму, погубивший себя и семью, преданный теми, кого он считал своими друзьями, и не видящий для себя никакой надежды герой размышляет о самоубийстве:
Видеть жену свою и сына без пристанища, без надежды, в нищете, в крайности, быть содетелем их бед и быть оного зрителем; сносить презрение, злейшее всех бедствий, наконец, умирать всечасно за то, что нет смелости умереть единый раз. Нет! Напрасно я колеблюсь… пойду против судьбы: но стыд, но раскаяние (берет стакан). Природа ты трепещешь… вообразя страх будущей жизни, пучину вечности, непостижимую темноту, всякий смертный в сердце своем ужаснется, но мне ли бояться, когда я гнушаюсь жизнию. Исполню, что рок повелевает (пьет) (Сорен 1787: 82).
Вероятно, самое знаменитое рассуждение Радищева о самоубийстве – это слова крестецкого дворянина из «Путешествия из Петербурга в Москву», где он завещает сыновьям помнить о выборе между жизнью и смертью, который остается у свободного человека даже в момент самых лютых бедствий и гонений:
Если ненавистное щастие изтощит над тобою все стрелы свои, если добродетели твоей убежища на земли не останется, если, доведенну до крайности, не будет тебе покрова от угнетения; тогда воспомни, что ты человек, воспомяни величество твое, восхити венец блаженства, его же отъяти у тебя тщатся. – Умри. – В наследие вам оставляю слово умирающего Катона. – Но если во добродетели умрети возможеш, умей умреть и в пороке и будь, так сказать, добродетелен в самом зле. – Если, забыв мои наставления, поспешать будеш на злые дела, обыкшая душа добродетели, востревожится; явлюся тебе в мечте. – Возпряни от ложа твоего, преследуй душевно моему видению. Если тогда източится слеза из очей твоих, то усни паки; пробудишься на исправление. Но если среди злых твоих начинаний, воспоминая обо мне, душа твоя не зыбнется и око пребудет сухо… Се сталь, се отрава. – Избавь меня скорби; избавь землю поносныя тяжести. – Будь мой еще сын. – Умри на добродетель (Радищев 1938–1952 I: 295).
Радищев говорит здесь о двух возможных основаниях для самоубийства: оно в равной степени может оказаться наилучшим выходом и для угнетенной добродетели, и для души, погрязшей в пороке. В последнем случае добровольное принятие смерти оказывается все же возвращением к добродетели. Тут же он указывает на два инструмента для расставания с жизнью: «сталь» и «отраву». В наставлениях крестецкого дворянина сыновьям нет прямого соотнесения между обстоятельствами, побуждающими человека добровольно уйти из жизни, и избранным способом такого ухода, но все же культурные ассоциации неизбежно подводят читателя к такому соотнесению. Катон умирает от меча, Беверлей – от яда.
Герой трагедии Сорена первоначально пытается заколоться при аресте, восклицая: «Окончим противную жизнь, пресечем все болезни единым ударом! сия шпага…» (Сорен 1787: 68). Однако у него отнимают шпагу, а его самого препровождают в тюрьму, где ему приходится прибегнуть к другому средству избавления, к которому он тоже обращается с прочувствованным монологом: