На следующий день, написав в дневнике о благотворности театра для своей души, Тургенев вспомнил, «в каком расположении духа» он вышел с репетиции «Кашинс<кого> концерта, когда пела Сандунова. Луиза моей „Cab
Едва вспомнив божественное пение Сандуновой, Тургенев сразу же переходит к этим тревожащим мыслям:
Сегодня еще слышал я подтвердительно худое о своей Луизе. – Что, – думал я возвращаясь домой, – естьли эта любезность, это добродушие, это неизъяснимо приятное – одна только маска, чтобы уловить сердце неопытное? Естьли она в самом деле предавалась в сладострастные объятья старика, не чувствуя стыда, чувствуя только торжество своих прелестей, исчисляя с радостию все выгоды такого поступка. – Горе тому, кто, одев порок под личину удовольствия, наслаждения и позволенной хитрости, заставил ее полюбить его! Естьли в самом деле все мои об ней представления один только воздушный идеал?..
Вот что мне сегодни поутру пришло в голову, как я шел в Архив. Естьли бы мог я располагать переводом «Cab
Тургенев мечтал перевести для Сандуновой шиллеровскую драму, рассчитывая, что, сыграв жертвенную героиню, погибающую от любви и верности, та уже не сможет выйти на сцену в роли коварной обольстительницы, а тем самым и в жизни станет достойной того чувства, которое внушает своему поклоннику.
Д. Ходовецкий. Иллюстрация к «Коварству и любви»
Фердинанд роковым образом заблуждался – душа Луизы, в полном соответствии с физиогномическими представлениями Шиллера, была столь же чиста, как ее внешность и голос. Андрей Иванович мечтал возродить Елизавету Сандунову и был готов оправдать ее, но не мог, даже при самом снисходительном истолковании ее поведения, представлять ее как «оклеветанную невинность». Он подобрал, и снова в знаменитой немецкой драме, эмоциональную матрицу, лучше подходившую к волнующей его ситуации.
12 ноября Тургенев написал в дневнике: «Завтра надеюсь быть и в Концерте. И сегодни думал я несколько раз о С<андуно>вой! Скоро ли разрешится эта загадка? Естьли бы моя неопытность меня не обманула! – Сходить к Померанц<еву>!» (271: 7). С Василием Петровичем Померанцевым, одним из патриархов московского театра, Андрей Иванович был лично знаком. Летом 1799 года он просил Мерзлякова и Жуковского передать актеру его письмо из Симбирской губернии (см.: Мерзляков 1871: 0134).
В 1790-х годах Померанцев играл благородных отцов. Особенным успехом он пользовался в роли Одоардо в «Эмилии Галотти». Притом что Андрей Иванович часто отождествлял актеров с персонажами, которых они исполняют, его надежда найти у Померанцева ответы на волнующие его вопросы выглядит вполне естественной.
Трагедию Лессинга, открытую на сцене гибели героини, нашли на столе Вертера после самоубийства. Невозможно сомневаться, что Тургенев внимательно прочитал произведение, сыгравшее столь значительную роль в сюжете романа, который он переводил (см.: 276: 18). Доводилось ему видеть «Эмилию Галотти» и на сцене. 12 января 1800 года Андрей Иванович писал Андрею Кайсарову:
Как мне жаль, что тебя в понедельник не будет, и что ты не увидишь Эмилии Галотти. Ведь ты ее никогда не видал; тут-то надобно и видеть Померанц<ева>, особливо в последних сценах, а особливо за несколько лет, то есть лет за десять; и прошлого году я видел, очень хорошо, а теперь может быть, еще больше постарается, да постыдятся и посрамятся врази его (840: 32 об.).
Говоря о том, как Померанцев играл Одоардо десять лет назад, когда автору письма было восемь лет, Андрей Тургенев отсылал адресата к рецензии Карамзина на премьеру русской постановки трагедии. Карамзин сам перевел пьесу для московской сцены и был восхищен и Померанцевым, и Ульяной Синявской, исполнявшей роль Эмилии (см.: Карамзин 1964 II: 82–89; Кряжимская 1958: 270–271).
В кульминационном эпизоде, особенно поразившем рецензента, героиня, оказавшаяся в руках Принца, подстроившего убийство ее жениха, просит отца убить ее, чтобы избавить от позора. Потрясенный Одоардо убеждает Эмилию, что ее невинность «не покорена никакой силе».
Но она не может победить всякого соблазна… Сила! кто не может устоять против силы? Сила ничего: соблазн есть подлинная сила… Я еще молода, родитель мой! имею такие же чувства, как и прочие женщины. Я ни за что не ручаюсь. Я знаю дом Гримальди, дом радости. В нем была я только один час и под присмотром матушки; но и один час произвел такое волнение в душе моей, которое в несколько недель едва укрощено было строгим исполнением предписаний Религии… –
отвечает героиня и пытается заколоться, после чего отец вырывает из ее рук кинжал и сам убивает свою дочь (Лессинг 1788: 138–139)[90].
Елизавета Сандунова не предпочла смерть пороку, но Тургенев находил любимую актрису «извинительной», поскольку «в молодости надобно было ей быть больше, нежели женщиною, чтобы противиться искушениям». Подобно пятнадцатилетней девице, совращенной «мерзкой старухой», Елизавета Семеновна могла оказаться жертвой и «богатых, развратных молодых людей», и мужа, «со всем дьявольским красноречием» убеждавшего ее поддаться соблазнам.
Вероятно, Померанцев не помог Тургеневу разрешить мучившие его вопросы. 17 ноября Андрей Иванович вновь обсуждал их с Андреем Кайсаровым: «Вчера говорили мы и о С<андуновой>… Я все еще ничего не объяснил. Я очень ленив, порядок для меня труд; когда посмотрю, как все в беспорядке, то приду в уныние» (271: 9). Впрочем, двумя днями раньше Андрей Иванович еще раз вернулся к «Коварству и любви», выписав оттуда цитату, которая могла бы приблизить его к разгадке:
O! es muß reizender seyn, mit diesem Mädchen zu buhlen, als mit andern noch so himmlisch zu schwärmen! – Wollte sie ausschweifen, wollte sie, sie könnte den Werth der Seele herunter bringen, und die Tugend mit der Wollust verfälschen!! [О, блудить с этой девушкой, должно быть, много приятнее, чем предаваться самым восхитительным мечтаниям с другими! Если бы она захотела распутничать, если бы она только захотела, она смогла бы уценить душу, а добродетель подделать под вожделение!! (нем.; пер. А. Койтен)] Теперь я понимаю всю силу этих слов. Может быть, прежде я пропускал их без внимания, но они вдруг пришли мне в голову, когда я думал о + .. (271: 8 об.).
Процитированная здесь третья картина четвертого действия непосредственно следует за монологом, который переводил Тургенев. Знак «+», скорее всего, обозначает половой акт. Автор дневника уже почти убежден, что его Луиза, в отличие от шиллеровской, на самом деле состоит из лжи и притворства, но, как и Фердинанд, не может одолеть страсти. Более того, текст драмы подводит Андрея Ивановича к страшной мысли, что именно порочность делает его возлюбленную особенно привлекательной.
В эмоциональном словаре Тургенева не находится формулы для обозначения владеющего им переживания. Соответственно, он вынужден использовать в этом качестве реплику в целом. Отразившийся здесь символический образ чувства включает в себя не только слова, но и отсылку к сюжету и системе персонажей. Цитата служит довольно пространным, но вполне понятным определением любви, которую можно испытывать к недостойной женщине, когда сила страсти исключает романтическую идеализацию, еще сохраняющую для влюбленного высшую ценность.
Тургеневу хотелось видеть Сандунову «не только любезной по своим прелестям и приманчивости, но и по душе своей, по стыдливости и верности своему мужу». Конечно, у подобной героини пламенный воздыхатель не мог бы иметь шансов не только в реальной жизни, где у Андрея Ивановича их не было в любом случае, но и в воображении, игравшем для него едва ли не бóльшую роль. Он готов был позволить Сандуновой «некоторые слабости», если они вызваны «сердечным влечением», а не «жадностью к богатству», и мечтал ими воспользоваться:
Но в сегодничный вечер имел я и приятные минуты! Я думал о будущей люб… и представлял ее себе в виде С<андуновой>, в ней самой! Я воображал, как бы заходил к ней поутру, идучи, напр<имер>, в свой Архив, и разделял, удвоял бы с ней сладость моего бытия, или приходил бы к ней к ввечеру, когда печаль, неизъяснимое беспокойство и забота вкрадываются в мое сердце, – одна ее улыбка, один взор на нее прогонял бы все, питал бы меня разбойническим чувством. – Она садилась бы за клавик<корды>: играла бы мне «Lied an die Freude»; восхищение, живое, блаженное слилось бы с чувством горести, с чувством нещастия (естьли б я был нещастлив) и произвело бы во мне это неизъяснимое, несравненное чувство – слезы полились бы из глаз моих, я бы пожал руку ее, увидел бы в ней Ангела утешителя, бросился бы с пламенным восторгом в ее объятия!!
Но где она?.. ее нет, и будет ли она когда-нибудь у меня! – Но и воображение, мечтание об ней доставляет мне много приятных минут! (271: 5 об. – 6).
Так выглядела гармония душ, которую Тургенев не решился описать своим друзьям в летнем письме из Изново. Картины возвышенной любви по-прежнему воображались ему под аккомпанемент «Песни к радости». И хотя он сам, пытаясь в записной книжке переложить прозой первые строфы шиллеровской оды, перевел «holdes Weib» как «милую супругу» (276: 13 об.), в своих мечтаниях Андрей Иванович вовсе не представлял себе семейного союза.