Тургенев видит себя навещающим подругу утром и вечером, до или после службы, причем колебания в эмоциональном настрое он описывает, исходя не из обстоятельств собственной жизни, но из сложившейся культурной семантики времени суток. Чувство «сладости бытия» было связано для него с образом утра как радостного пробуждения природы, а не с перспективой провести день в Архиве Коллегии иностранных дел.
«Утренний» порыв, однако, служил только прелюдией к «вечернему». Подлинный восторг влюбленному давало сочетание «живого, блаженного» восхищения с ощущением горести и несчастья, без которого переживание радости любви оказывалось для него неполным. Неуверенный оборот в скобках, «если бы я был несчастлив», свидетельствовал, что юному автору дневника не удавалось сразу придумать, в чем могли бы быть причины такого ощущения, но он загодя стремился к этому.
Отдаленное созерцание
Сочетание «живого, блаженного» восхищения с сознанием несчастья Тургенев называет «разбойническим чувством». Это определение отсылало к первой трагедии Шиллера, «Разбойники», не менее важной для Андрея Ивановича, чем «Коварство и любовь». Тургенев вновь выделяет здесь центральный для него эпизод, как бы вобравший в себя проблематику пьесы и воплотивший значимую для автора дневника эмоциональную матрицу. В первой сцене четвертого действия «Разбойников» герой трагедии Карл Моор, оклеветанный братом, изгнанный из дома и ставший предводителем шайки разбойников, под чужим именем возвращается в места, где прошло его детство и где живет оставленная, но не забытая им возлюбленная.
Монолог Карла («Какое блаженство струится в грудь несчастного изгнанника…» [Шиллер 1955–1957 I: 448–449]) составлял для Тургенева идеальное воплощение «разбойнического чувства». В январе он проанализировал в дневнике сущность этого переживания:
Вчера же за обедней размышлял я о разбойническом чувстве. Мы уже с М<е>рзл<я>к<о>в<ым> определяли, что оно состоит из чувства раскаяния, смешанного с чем-нибудь усладительным, сильно действующим на наше сердце. – Однако ж – почему раскаяние? Это он сказал только относительно к Кар<лу> Моору, но можно сказать и чувство несчастия, хотя все кажется нужно, чтобы несчастие происходило от нашей собственной вины (271: 44 об.).
Чтобы использовать значимые для него эмоциональные матрицы, Тургеневу, как, собственно говоря, и любому человеку, было необходимо прилаживать их к обстоятельствам собственной жизни, или, как исчерпывающе сформулировал Руссо, «переноситься в положения, которые заинтересовали меня в книгах, вспоминать, изменять прочитанное, приноравливать его к самому себе, превращаться в одно из действующих лиц» (Руссо 1961 III: 40).
16 декабря 1799 года Андрей Иванович описал механизм адаптации литературных и театральных образцов к собственной житейской ситуации, предложив для его понимания оригинальную эстетико-психологическую категорию. Чтобы увидеть себя со стороны, автору дневника потребовался спектакль, оставивший его равнодушным, – речь шла о постановке «Беверлея» Сорена.
В отличие от Радищева юный Андрей Иванович не ощутил «личной вовлеченности» в проблематику трагедии. Ему не понравились ни пьеса, где герой, «принявши яд», обращался к своему спящему сыну «так, как говорил бы обыкновенно несчастный человек», ни исполнявший главную роль актер П. А. Плавильщиков, который «играл очень ненатурально, карачился и кричал страшно» (271: 33). По словам Тургенева, «в отдаленном созерцании» он бы лучше справился с этим монологом.
Тургенев постарался разъяснить, что он имеет в виду под «отдаленным созерцанием»:
Часто, когда я что-нибудь перевожу, напр<имер>, «Cab
Кажется, это еще не ясно; но я всегда пойму, что такое это отдаленное созерцание (271: 33–33 об.).
Речь здесь идет о процессе интериоризации эмоциональной матрицы, ее превращения в ткань переживания. Автор дневника подставляет себя в образ литературного или театрального персонажа, подыскивая реплики или жесты, возможно более подходящие, чем те, которые были написаны автором. Андрей Иванович пишет, что неизвестный ему автор «Беверлея» вкладывает в уста героя слова, «что я бы на его месте не сказал и что бы, верно, не заставили говорить его Шиллер, Göthe, Leßing и даже Коцебу» (271: 33). Для переживания достаточно способности «свободно представлять в уме разные чувства при известных положениях», поэтому такая подстановка может оказаться очень успешной, даже если не «выливается на бумагу».
Пример «отдаленного созерцания» можно найти в записи, которую Тургенев сделал 4 декабря и продолжил на следующий день:
После обеда сидели с М<е>рзл<я>к<овым> и Ж<у>к<о>вским, а ввечеру приехали и Анд<рей> и Па<и>с<ий> Сергее<вичи>; слышал от них о девушке, сшедшей от любви с ума. Нарочно бы съездил в Ревель посмотреть ее. Она оставлена неверным, жестоким любовником, посажена в дом сумасшедших, и когда кто прийдет к ней, то она сперва с ласкою (mit dem vollen Ausdruck der Liebe [с выражением, исполненным любви (нем.)]) бросается к нему, потом приходит в бешенство, а там – опять проливает слезы. Стернова Мария!
Слышал от А<ндрея> С<ергеевича>, разговорясь о Сандунове, что у них есть унтер-офицер, который имеет распутную жену, и когда его спросят, где она, то он приходит в бешенство и говорит, что естьли бы не была она брюхата, то бы он зарезал ее, что естьли она, родивши ребенка, не исправится, то он ее зарежет. «Половину бы жизни своей отдал», – говорит он, естьли б она исправилась.
К этому характеру присоедини романическое, разгоряченное воображение, жену перемени в Луизу, и – не выйдет ли Фердинанд? – Это достойно внимания. NB.
Этот унт<ер>-офицер разжалован в солдаты, и за что? за что? К нему прийдет офицер, который живет с ним вместе, велеть жене его, лежащей с своим мужем, идти спать с ним, и муж – этот муж, которого я описал выше, – должен, должен – МОЛЧАТЬ!!! Пусть это молчание описывает один Шиллер, один автор «Разбойников» и «Cab
И естьли б он в этом терзательном, снедающем, адском молчании заколол его! – Мог ли бы кто-нибудь, мог ли бы сам Бог обвинить его?
Молчать! Запереть весь пламень клокочущей геенны в своем сердце, скрежетать зубами, как в аду; смотреть, видеть все, и – молчать!
Быть мучиму побоями, быть разжаловану по оклеветании этого же офицера! – Дух Карла Моора!!
И в этом состоянии раба, раба, удрученного под тяжестию рабства, – какое сердце! Какая нежность, какие чувства. Зарезал бы – и отдал бы половину жизни своей, естьли б – естьли б она – исправилась! – Какое сердце!
Титульный лист первого издания «Разбойников» 1781 года
Естьли бы Шиллер, тот, которого я называю моим Шиллером, описал это молчание во всех обстоятельствах! Это описывать не Волтеру и не Расину, я чувствую, и вот параллель.
Это огненное, нежное сердце – давимое, терзаемое рукою деспотизма – лишенное всех прав любезнейших и священнейших человечества – деспотизм ругается бессильной его ярости и отнимает у него, отрывает все то, с чем Бог соединил его.
О естьли б мог я здесь выразить все, что волнует мое сердце, естьли б мог я описать ЭТО МОЛЧАНИЕ!
Говорили и о Санд<унове>, как он торгует бедной женой своей! Естьли это все правда. По крайней мере, очень, очень вероятно. Он не человек. Но что она?
Декабря 5-е
А я все думаю об этом молчании! (271: 23–25)
Ю. М. Лотман, впервые опубликовавший часть этого фрагмента, видел здесь пример тираноборческих настроений Тургенева (см.: Лотман 1997: 698–699). Почитатель Шиллера не мог не испытывать настроений такого рода, однако анализ записи в более широком контексте убеждает, что на первом плане для автора стояли совсем иные проблемы.
Разговор Паисия и Андрея Кайсаровых с Андреем Тургеневым начинается с беседы о «девушке, сшедшей от любви с ума». Душевное расстройство на сердечной почве было исполнено притягательности для молодых людей этого круга, ибо свидетельствовало об особой чувствительности и даже избранности натуры. Тургенев, готовый отправиться в Ревель, чтобы увидеть несчастную жертву любви, следует устойчивой сентиментальной традиции.
Помешанная девушка Мария, оставленная неверным возлюбленным, была описана Стерном в романе «Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена». Повествователь второго романа Стерна, «Сентиментальное путешествие во Францию и Италию», пастор Йорик, оказавшись во Франции, специально отправился в Мулен, чтобы встретить Марию (cм.: Стерн 1968: 641). В культуре конца XVIII века эта история приобрела невероятную популярность (см.: Gerard 2005). «Сентиментальное путешествие» предоставило читателю «публичный образ» жалости, позволило ему эмоционально кодировать и оценивать встречи с несчастными[91].
Тургенев подключается к этой традиции, но за стерновской Марией для него неизбежно возникает другая жертва любви – Луиза Миллер. Ремарка «mit dem vollen Ausdruck der Liebe» («с выражением, исполненным любви») в пьесе предшествует реплике «Das deiner Loise, Ferdinand?» («Ты это говоришь своей Луизе, Фердинанд?» [Schiller 1943–1957 V: 101]), которую произносит в ответ на страшные оскорбления героиня, уже отравленная возлюбленным. «Луиза – это имя напоминает мне все, чем Луиза украшена в Cabale und Liebe, все, что носится в голове моей в образе Санд…» – записал Андрей Иванович в дневнике буквально неделей позже (271: 31 об.)[92]