Андрей Иванович стыдился полной оторванности своих фантазий от действительности, но не мог удержаться. Вскоре планы заграничного путешествия, казалось, приняли реальные очертания: Иван Владимирович Лопухин обещал просить Ф. В. Ростопчина, возглавившего после смерти Безбородко Коллегию иностранных дел, отправить молодого Тургенева в Лондон, а его родители решили обратиться с тем же ходатайством к адмиралу Сергею Ивановичу Плещееву, видному масону, недавно вышедшему в отставку, но сохранившему значительное влияние при дворе Павла I.
Поначалу это известие несколько разочаровало Тургенева:
Не знаю отчего, Лондон представляется мне не в таком цветущем виде, как, напр<имер>, Дрезден, или Вена, или Берлин. Я вижу что-то дикое, мрачное, странное, сам не знаю что. Нет этого театру; и этого ГЕРМАНИЗМУ, особливо касательно до литературы. Я представляю себе и женщин в каком-то странном виде и не воображаю там себе ни Луизы, ни Амалии, не знаю, отчего это. – Не к лучшему ли это? – Впрочем, германизм не во всем хорош.
Итак, не увижу я Дрездена, Лейпцига, Иффланда, Шиллера? не буду читать всех произведений Коцебу из-под самой Кумеровой доски![95] Никакая Луиза (я люблю это имя) не будет играть мне «Lied an die Freude», – но неужли все мечты моей фантазии улетят? (271: 31–31 об.)
Тургенев не разъясняет, в чем же все-таки «не хорош» столь привлекавший его «германизм». Возможно, таким образом он успокаивал себя в потере надежды обрести своих Луизу и Амалию, неотделимых в его сознании от сценических прототипов. Но уже через два дня Андрей Иванович получил новые сведения, которые заставили его изменить свое отношение к предполагаемому месту службы:
Однако ж Сер<гей> Ив<анович> говорит, что всего больше в Лондоне надобно беречься женщин, которые нигде столько не прекрасны, как там. Я в этом, кажется, на себя надеюсь, естьли можно в чем-нибудь на себя надеяться. Ах! Естьли б был еще там фр<анцузский> или нем<ецкий> театр (271: 31 об.).
Плещеев бывал в Англии и мог опираться на собственные впечатления. Тем не менее в оценке привлекательности и опасности английских женщин он явно исходил из литературного источника, хорошо известного обоим собеседникам. В «Письмах русского путешественника» Карамзин писал:
Англию можно назвать землею красоты – и путешественник, который не пленится миловидными англичанками; который, – особливо приехав из Франции, где очень мало красавиц – может смотреть равнодушно на их прелести, должен иметь каменное сердце. Часа два ходил я здесь по улицам единственно для того, чтобы любоваться дуврскими женщинами, и скажу всякому живописцу: «Если ты не был в Англии, то кисть твоя никогда совершенной красоты не изображала!» <…> – Милые, милые англичанки! – Но вы опасны для слабого сердца (Карамзин 1984: 327).
Андрей Тургенев владел английским и, в отличие от многих литераторов того времени, переводил английские книги с оригинала, но чувствовал себя в этом языке менее свободно, чем во французском или немецком. Для полного погружения в мир театра его языковые навыки казались ему недостаточными. Сколь бы прекрасны ни были английские женщины, впечатление, которое они могли произвести на душу молодого человека, не могло стать полным без сценического воплощения.
В любом случае побывать в Лондоне Тургеневу не довелось. Ждать отправки к миссии Андрею Ивановичу предстояло еще более двух лет[96]. Вопрос, насколько автор дневника мог полагаться на свою способность противостоять чарам лондонских обольстительниц, так и остался невыясненным. Искушения подстерегали его гораздо ближе.
Грехопадение
Тетрадь, где Тургенев делал свои записи, закончилась на исходе 1800 года. 28 декабря, чтобы сделать последнюю, он вынужден был искать «белого места» на предыдущих страницах (271: 35) и нашел его не без труда – тетрадь использовалась очень экономно.
Несмотря на это, две страницы Тургенев так и оставил совершенно пустыми. Оборотная сторона листа 41 и лист 42 представляют собой единственный разворот, на котором ничего не написано. Это незаполненное пространство служит разделительной линией не только между записями, сделанными вечером 17 января и утром 20 января 1800 года, но и между двумя эпохами жизни Андрея Ивановича – до и после грехопадения. Скорее всего, это событие произошло 19 января:
Сегоднишняя ночь была очень примечательна. Просыпался очень часто и почти всякой раз был близок к отчаянию. Один я имел время и покой, чтобы чувствовать и размышлять во всей полноте о плачевных для меня следствиях, и мне оставалось только молиться. – Я молился усердно, и казалось мне, будто в самую ту минуту я ощущал какое-то услаждение: наконец, поутру – теперь – я в радостной благодарности готов проливать слезы перед моим УТЕШИТЕЛЕМ.
Отец чад Твоих! Дух благости и любви! Приими от беднаго сына Твоего сии благодарныя слезы. Я познаю, чтó Ты! Ты послал мне сладость этих слез. Ты явил мне, что ты утешитель чад твоих. Прими жертву слез моих.
Нещастья умягчают сердце, они могут сделать колкаго, холоднаго насмешника чувствительным, добрым, нежным братом братьев своих. Они заставляют нас вдвое чувствовать сладость щастия и делают нас добрее.
Я принимаю твердое намерение не удаляться никогда от пути целомудрия; этот пример, думаю, долго останется в памяти моей (271: 42 об.).
Разобраться в страхах и надеждах, отразившихся в этой горестной и сладкой молитве, не составляет особого труда. Андрей Иванович наконец реализовал свои эротические устремления, прибегнув к платной любви, и теперь панически боялся «плачевных следствий» своего поступка, а именно – венерического заболевания. Его с отрочества приучили помнить о том, что ожидает тех, кто «любит ядовитые прелести» порока, и теперь, едва отведав запретного плода, Тургенев уже молил Утешителя избавить его от возмездия и заверял, что «принял твердое намерение не удаляться никогда от пути целомудрия», которое одно, как учил переведенный им некогда пастор Феддерсен, «дает жизнь и спасение».
Но даже в этот момент сама сила отчаяния заставляла его проливать «благодарные слезы», в которых он усмотрел проявление Божьей милости. Этот неожиданный прилив одушевления вновь выдает почитателя и переводчика «Оды к радости» – полнота чувства служит свидетельством того, что молитва услышана, а слезы раскаяния показывают, что его сердце не закрыто для подлинной чувствительности.
О сочетании отчаяния и утешения Тургенев размышлял еще 15 января, за пять дней до рокового шага. Обдумывая его, Андрей Иванович заранее представлял себе худшее:
Сидел за лото и думал о своем положении. У меня что-то болит нос[97], это очень меня тревожит (вероятно, попустому) и приводит в уныние, особливо ввечеру. Я думаю, что естьли бы я имел отчаянную для меня болезнь, как бы я хотел жить. – Не имея никаких сродников, никаких людей, интересующихся обо мне, особливо высших меня, желал бы я нанимать с одним каким-нибудь слугою и собакой одну горенку, быть неизвестным совершенно, не быть в службе, ни от кого не зависеть и не иметь никакого дела, получая в год доходу руб<лей> 1000.
Я был бы один, совершенно один в целом мире, услаждал бы душу свою одними благодеяниями неимущим, особливо отягченным многочисленным семейством, малолетными детьми. Утешить нещастнаго отца – накормить голодных младенцев и доставить покойной сон родителям, окруженным бедными маленькими детьми, но никогда не открываться им – ах! ето и теперь заставляет меня плакать, ето бы могло доставить мне и самому, бедному и унылому, покойной сон.
Но только никто бы не должен знать обо мне, никому бы не было для меня дела, я был бы один в шумном городе, испытал бы, может ли природа, весна дать наслаждение человеку одинокому, истинно нещастному, одним словом, мне в моем положении. – По утрам я бы скитался по улицам туда и сюда, чтобы заглушить себя, искал бы нещастных, чтобы ввечеру доставить себе покойной, приятной сон.
Ето для меня кажется одним из самых ужаснейших зол, но и тут есть утешение. Боже! (271: 36 об. – 37 об.)
«Отчаянная» болезнь исключает мечтателя из привычного круга и обрекает на одиночество. В то же время скромный доход в тысячу рублей в год позволяет ему не только содержать слугу, но и преодолевать отверженность с помощью благотворительности. Чтобы избежать стыда, помогать несчастным приходится в глубокой тайне, отказавшись не только от литературных и карьерных амбиций, но и от общения со всем кругом друзей и родственников.
В конце приведенной записи после слова «Боже» Тургенев сделал пометку, указывающую на приписку внизу страницы: «Сегодни в этом же расположении фельетировал[98] я „Cab
В своих фантазиях Тургенев опирался на образец, также почерпнутый из немецкого театрального репертуара. Драма Коцебу «Ненависть к людям и раскаяние», впервые поставленная в 1789 году, положила начало неслыханной славе писателя. В течение полустолетия он оставался самым популярным драматургом Германии, далеко опережая по количеству постановок Шиллера и Гете (см.: Sharpe 2007: 265–266). Карамзин в «Письмах русского путешественника» оставил восторженный отзыв о берлинской постановке пьесы и написал, что «плакал как ребенок» и что провел в театре «один из щастливейших вечеров своей жизни» (Карамзин 1984: 40; см.: Giesemann 1971: 48–54).
Тургенев ценил пьесы Коцебу и переводил их (см.: Giesemann 1971: 126–154). Переводы из Коцебу занимают значительное место в программе альманаха, который он собирался издавать совместно с Мерзляковым и Жуковским. Среди материалов планируемого издания значится и «Анек