<дот> о „Menschenhaß und Reue“ [„Ненависть к людям и раскаяние“ (нем.)]» (271: 2; см.: Истрин 1911: 39). Очень вероятно, что речь идет об истории, пересказанной Андрею Ивановичу И. Ф. Журавлевым в письме из Вильно от 12 декабря 1798 года:
Может не удалось тебе читать в журнале немецком, что Ейлалия Мейнау переведена на английский и французский языки. В Лондоне игралась 40 раз сряду и театр в это время собрал 50 тысяч фунтов штерлинг. В Париже все ей пленились, следующий может известный тебе анекдот, какое впечатление делает она в Парижском театре. Молодой человек оставил невесту свою и написал ее сестре: «сестры твоей я не намерен взять за себя и никогда не могу видеть ея. Женщина, которая может смотреть без слез на Ейлалию, просящую прощения у мужа и разлучающуюся с детьми, не может быть женой моей» (1243: 23 об. – 24)[99].
Благородный герой пьесы граф Мейнау изведал все разочарования, которые могли выпасть на долю человека. Его ославили на службе и вынудили отказаться от карьеры, обманом лишили половины состояния, его оставили близкие, а главное – бросила любимая жена ради человека, которого он считал своим другом. Проклявший людей граф живет анонимом и проводит все свое время в поиске несчастных, участь которых он мог бы облегчить оставшимися у него деньгами. Между тем раскаявшаяся Эйлалия, жена графа, предается тем же заботам. В финале пьесы супругов примиряют их дети.
Тургенев воображал себе одинокую жизнь со слугой и собакой на тысячу рублей в год. Тысячу талеров годового дохода Мейнау собирается передать жене для помощи бедным, когда узнает о ее исправлении. У графа есть верный слуга, но нет собаки. Зато она есть у одного из облагодетельствованных им персонажей – Старика, которому Мейнау дарит деньги, чтобы тот смог выкупить сына с военной службы. Потерявший жену и разлученный с сыном Старик все же сохранил привязанность к жизни, потому что у него есть преданный пес Фиделио[100].
Герой Коцебу не страдает от «отчаянной» болезни. Но чувство «отверженности» определяло и его переживания, Мейнау считал, что измена жены покрыла его нескрываемым позором в глазах общества, боялся быть осмеянным и скрывался от людей, ища в помощи неимущим утешения среди ужасных зол.
Когда Мерзляков усмотрел сущность «разбойнического чувства» в «раскаянии, смешанном с чем-нибудь усладительным, сильно действующим на наше сердце», Андрей Иванович остался неудовлетворен и предложил заменить раскаяние «чувством несчастия», произошедшего от «нашей собственной вины». В отличие от Карла Моора Мейнау не совершил ужасных преступлений, но и его несчастье стало следствием собственной вины – чрезмерного доверия к людям, обернувшегося безоглядной мизантропией.
В той же записи от 15 января, где Тургенев воображал себя героем Коцебу, он вспоминал, что накануне «играл в жмурки» с младшим братом Александром и его друзьями и они «были довольно веселы», а также сообщал, что надеется завтра быть в театре на «Эмилии Галотти» (271: 37 об.). При ретроспективном взгляде это сочетание мотивов обретает символическое значение. Андрей Иванович еще жил в мире детских радостей, которые уже не могли вполне увлечь его – об этом свидетельствует оборот «были довольно веселы». С другой же стороны, он собирался на спектакль, рассказывающий о привлекательности порока, о силе соблазна, столь неодолимой, что приходится отдать жизнь, чтобы с ним справиться.
17 января, на следующий день после спектакля, Тургенев переписал в дневник стихотворения Шиллера «Вольнодумство страсти» («Freygeisterey der Leidenschaft») и, частично, «Отречение» («Resignation»). Эти стихотворения, напечатанные в «Талии» вместе с одой «К радости», составляют единый тематический цикл – в нем отразилось увлечение поэта Шарлоттой фон Кальб, которая была замужем за одним из его друзей. Запретная страсть интерпретируется здесь как проявление вечной и непримиримой борьбы между добродетелью (Tugend) и сердечным пламенем (Herzens Flammentrieb), или между упованием (Hoffnung) и наслаждением (Genuß). В итоге Шиллер решительно отвергает добродетель и надежду на спасение во имя страсти:
Nein – länger, länger werd ich diesen Kampf nicht kämpfen,
den Riesenkampf der Pflicht!
Kannst du des Herzens Flammentrieb nicht dämpfen,
so fodre, Tugend, dieses Opfer nicht! <…>
Des wollustreichen Giftes voll – vergeßen,
vor wem ich zittern muß,
Wag ich es stumm, an meinen Busen sie zu preßen,
auf ihren Lippen brennt mein erster Kuß.
[«Нет – дольше, дольше я не буду продолжать эту борьбу, титаническую борьбу долга! Если ты не можешь усмирить пылающее сердце, добродетель, то не требуй этой жертвы! <…> Полный сладострастного яда – забыв перед кем мне нужно дрожать. Я безмолвно осмеливаюсь прижать ее к своей груди, на ее губах горит мой первый поцелуй» (нем.; пер. А. Койтен)].
«Wollustreichen Giftes», сладострастный яд – это те самые «ядовитые прелести» порока, против которых предостерегал подростка Тургенева пастор Феддерсен.
Ситуации, в которых находились немецкий поэт и его русский почитатель, отчаянно желавший, но не решавшийся впервые в жизни посетить проститутку, были совсем несхожи между собой, однако модель, развитая в трагедии Лессинга и в стихотворении Шиллера, позволяла Тургеневу придать своим помыслам куда более серьезное значение. Эротические фантазии, включая их физиологическую составляющую, входили в состав эмоциональных матриц, которые влекли его к поступкам, порождающим стыд и раскаяние.
Начав переписывать, Тургенев указал, что делает это «после ужина часу в одиннадц<атом>, дожидаясь братца, который у М<е>рз<ля>к<о>ва» (271: 40 об.). Во второй строфе «Отречения» говорилось, что «май жизни цветет лишь раз и никогда более» и что для автора он уже «отцвел». Тургенев остановился на первой строке третьей строфы: «Da steh ich schon auf deiner Schauerbrücke…» – «Я стою на твоем страшном мосту…» (Там же; cр.: Schiller 1943–1957 I: 166). Возможно, в этот момент вернулся домой Александр Иванович. Неизвестно, догадывался ли он, что его брат стоит «на страшном мосту». Через день, 18 или 19 января, Андрей Иванович перешел роковую черту и направился в «дом радости».
Сладкий экстаз отчаяния и раскаяния, охвативший Тургенева, продолжался недолго. Уже через три дня после грехопадения он был «в пансионатском концерте, где очень завидовал, так сказать, Александру, которой танцовал с прекрасными девушками» (271: 45). В феврале Андрей Иванович записал в дневник, что, выполнив данное отцом задание и переведя нужное количество страниц из трактата Уильяма Пенна «No Cross, No Crown» («Без креста нет короны»), он провел один из лучших в своей жизни вечеров и может теперь уснуть спокойно (см.: 271: 46 об.). Двумя месяцами раньше, переводя другой фрагмент, Тургенев в ужасе восклицал: «Сколько мучит меня и мучила эта страшная книга!» (271: 32). Теперь он почти с удовольствием тратил время на перевод обличений света, принадлежавших одному из основателей квакерской общины. Похоже, эта работа служила для Андрея Ивановича наложенной на себя епитимьей.
Ему было за что себя наказывать. Запись датирована в дневнике 12 февраля. Позже Тургенев переправил это число на 10, забыв исправить его во фразе: «Вечер 12-го февр<аля> – один из лучших в моей жизни» (271: 46 об.). По-видимому, сопоставляя даты, он припомнил, что 12-го числа испытывал совсем иные переживания. Ровно через неделю, 19 февраля, в понедельник первой недели Великого поста он сделал в своем дневнике новое признание:
Уже с неделю есть, как началась моя болезнь, и я сношу ее так равнодушно, как прежде и вообразить не мог. Каковы-то будут обеды; декокт с мин<дальным> молоком ссорится, и они часто со стремлением выгоняют друг друга. –
Неужели и это не послужит мне вперед уроком в целомудрии? Третьего дни обедали у кн<язя> Репнина; я должен был есть многое, чего бы не должно, и даже пил кофей и вино. Вчера ел очень мало; резь довольно сильный, однако ж в два эти дни, кажется, не умножался. Сегодни будет Рихтер. Что-то он скажет?
Теперь всего для меня в этой болезни прискорбнее то, что я должен скрываться и обманыв<ать> бат<юшку>. Очень, очень это меня печалит. Печалит более самой болезни и лечения.
Думал ли я, что и за самую эту болезнь некоторым образом должен я буду благодарить Бога за то, что он мне послал ее? Однако ж это случилось сегодни поутру. От каких опасностей предохранило это меня теперь и впредь! (271: 47 об.)
Слова «Неужели и это не послужит мне вперед уроком», равно как и инкубационный период его болезни, не оставляют сомнений, что исполнить «твердое намерение» вернуться к добродетельной жизни Андрею Ивановичу не удалось. Как часто за три недели после первого прегрешения ему доводилось «удаляться от пути целомудрия», сказать невозможно – записи в дневнике в это время Тургенев делает довольно редко и ни о чем подобном не упоминает. Во всяком случае, незадолго до вечера, проведенного за переводом нравоучительного сочинения, он вновь предавался запретным наслаждениям. На этот раз «плачевные следствия» не заставили себя ждать.
Андрей Иванович снова пытался воспроизвести схему переживания, которая определила его чувства в ночь после «падения»: каялся, благодарил Бога и обещал впредь хранить целомудрие. Однако без потерявшей смысл мольбы об избавлении переживание теряет в градусе «личной вовлеченности» – автор дневника сам удивляется «равнодушию», с которым встретил начало болезни.
Упоминание о худших опасностях, перечисленные симптомы и прописанные лекарства («декокт» из трав и миндальное молоко) свидетельствуют, что инфекция, которой заразился Андрей Иванович, была не самой тяжелой. К счастью для него, в 1793 году английский врач Бенджамин Белл окончательно установил, что гонорея не является ранним проявлением сифилиса, а представляет собой особое заболевание, не требующее лечения ртутью (см.: Oriel 1994: 36). Лучшие русские врачи того времени находились на уровне новейших достижений европейской медицины (см.: Фальк 1800: 189–196), а Вильгельм Михайлович Рихтер, доктор медицины и профессор кафедры повивального искусства Московского университета, принадлежал к их числу. И все же болезнь Тургенева плохо поддавалась лечению, продолжалась несколько месяцев и обнаруживала тенденцию к рецидивам.