Воображая жизнь отверженного человека, Андрей Иванович мечтал, «чтоб никто о нем не знал и никому не было для него дела». Эмоциональная матрица из пьесы Коцебу позволяла справиться со страхом перед тем, что о его прегрешениях узнают родители, и прежде всего отец. «Более самой болезни и лечения» его «печалила» необходимость «обманывать батюшку». 21 апреля Тургенев записал в дневнике:
Все еще продолжаю свои лекарства, но почти совсем уже здоров. – В теперешние минуты я довольно спокоен и доволен. Что-то будет далее! – Все эти дни очень много имел самых унылых минут. И сомнения о худых следствиях, и мысли о Рихтере (who did write or yet will say all to my father [который уже написал или еще расскажет обо всем моему отцу (англ.)]) мучили меня. Утро 18-го апреля было одно из самых безотрадных. Я ходил Рихтера просить, но от слез и от присутствия парикмахера и какого-то ученика не мог ничего почти сказать, от него пошел, проливая слезы самые горестные (утро было прекрасное, я шел валом). Пришедши домой, тотчас написал к нему преубедительное письмо, где клялся ему Богом, что ничего такого впредь от собственной моей вины мне не случится (важная, очень важная клятва!!) и получил от него в ответ, что он меня не компрометирует, что еще поговорит об етом со мною и проч., что меня не очень утешило (Обедал в тот день на Вор<обьевых> гор<ах> с Кайс<аровым>, подкрепляя душу надеждою). Третьего дни поутру послал к нему еще письмо он то же отвечал, что не компрометирует, немного решительнее и для меня утешнее, но все не так, как бы должно. Что его за дело? Я думаю то только, чтоб выслужиться перед… (271: 55 об. – 56)
Профессор Рихтер был непосредственным подчиненным директора университета Ивана Петровича Тургенева, чье имя или должность Андрей Иванович заменил в дневнике точками. Тем не менее остается неясным, что дало основания Андрею Ивановичу заподозрить Рихтера, невзирая на его настойчивые заверения, в намерении нарушить врачебную тайну и было ли это недоверие причиной попытки сменить доктора. Федор Герасимович Политковский, которого Тургенев посетил 5 апреля, в Великий четверг, был не менее знаменитым врачом, чем Рихтер, и также служил в Московском университете – профессором натуральной истории. 14 апреля Андрей Иванович записал в дневнике, что он «еще не выздоровел», хотя лекарство Политковского оказалось «действительнее» (271: 54 об.). Несмотря на успехи нового лечения, Андрей Иванович все больше погружался в отчаяние, потому что боялся огласки. Свои чувства он выразил цитатой из «Страданий юного Вертера»:
«Да погибнет тот безотрадно, кто смеется над больным, который едет нещастливым, едущим к отдаленным водам, которые умножат болезнь его, сделают жизнь для него болезненнее тягостнее, кто не снисходит к горести стесненного сердца» (271: 55).
Перевод этот не очень точен (ср.: Гете 1978: 75). Тургенев ищет у Гете формулы, чтобы говорить о собственных переживаниях, и поэтому злоупотребляет словами «больной», «болезнь», «болезненный», которые потом вычеркивает[101]. В «Страданиях юного Вертера» речь шла о благополучных обывателях, насмехающихся над безумцем. Для Тургенева человеком, «не снисходящим к горести стесненного сердца» и «умножающим болезнь» страдальца, оказывается доктор Рихтер, которого он подозревал в предательстве.
Опасаясь, что сведения о его поведении дойдут до отца, Андрей Иванович не мог себе представить, что тому тоже приходилось бороться с греховными склонностями и даже признаваться в них собратьям по масонской ложе:
От сей склонности к обжорству происходит и склонность моя к блудодеянию, и так сильна во мне, что я каждый день борюсь с нею. Не могу до такого ощущения дойти, чтобы воображение мое чисто было от сего скверного порока. Сию склонность причисляю я к скотской своей душе (Рыкова 2007: 151).
В записи, сделанной в 1788 году, Иван Петрович, будучи уже отцом растущего семейства, раскаивался в грехе блудодеяния:
Еще стыжусь вспомнить 9е число сего месяца в Тургеневе. – 3-х суточная лихорадка, произведенная действием силы воображения, была следствием моего во блуде падения. Ах! Какой плачевный опыт имел я над собою (Там же, 153).
Неизвестно, что именно рисовала Ивану Петровичу «сила воображения», ставшая причиной его трехсуточной лихорадки. Возможно, она представляла ему следствия его «во блуде падения» – от болезней, настигших впоследствии его сына, и вплоть до адского огня. Не исключено и то, что Тургенев-старший, напротив, не мог отделаться в мыслях от образа греха и опасался поддаться новым соблазнам плотской похоти. Андрей Иванович, конечно, не знал об этих «плачевных опытах» своего отца и не имел возможности использовать его ламентации в качестве образца для собственных переживаний. Но масонское воспитание подсказывало ему параметры для эмоциональной рефлексии.
Неизвестный художник. Портрет Ивана Петровича Тургенева
В 1793 году, поздравляя сына с двенадцатилетием, Иван Петрович учил его «точному хранению заповедей Божиих и строгому раскаянию и возвращению на путь добродетели в случае, ежели слабость твоя заставит тебя уклониться и сбиться с пути сего» (542: 1 об.). Согрешив, следовало каяться, обличать себя в склонности предаваться соблазнам и сокрушенно просить Господа о прощении и наставлении.
Сразу после «падения» Тургенев-младший точно воспроизвел эту модель переживания – молился о прощении и клялся хранить целомудрие. Можно сказать, что он «кодировал» свой проступок как прегрешение плоти, и тем самым его «оценкой» могли быть только стыд и раскаяние. Однако и тогда интенсивность переживания – пламенная молитва, сладкие слезы и упование на высшую милость – свидетельствовали о том, что его эмоциональный опыт не вмещался в рамки схемы, характерной для круга его отца.
Андрей Иванович и раньше чувствовал, что не может до конца разделить взгляды своих наставников на отношения между полами. 8 декабря 1799 года он высказал отцу серьезные сомнения по поводу некоторых положений из трактата немецкого мистика и автора религиозных песен Генриха Зигмунта Освальда «Аналогия между телесным и духовным рождением» (см.: Oswald 1786):
Der Mann (Адам в падении) behielt das Feuer zum Hauptagenten seines Wesens, und das Weib bekam das Waßerprincipium. Wenn wir Feuer und Waßer zusammen bringen, so überwältigt die eine Kraft die andere и проч. Стр. 2. Analogie [Мужчина <…> сохранил огонь в качестве главной движущей силы своего существа, а женщине достался принцип воды. Если объединить огонь и воду, то одна сила подчинит себе другую и проч. Стр. 2 Аналогии (нем.)] – Но теперь известно, так, как я слышал у Пет<ра> Ив<ановича>, что вода так же удерживает стремление огня, как и всякое другое тело, напр<имер>, кожа, только пресекая его сообщение с воздухом, отчего единственно он истребляется; а ежели воды немного, то она, обратясь в пар, только что придаст огню больше силы. Спр<осить> у бат<юшки>.
Стр. 3. Можно ли толковать сотворение жены уже началом падения? Этого в Библии нет. Кажется, там сказано: «Не добро есть человеку быти одному, сотворим ему помощницу», если принимать и библейскую космогонию, то я не знаю, откуда вывести такое заключение. На первое бат<юшка> ничего не сказал, а на второе отвечал он, что, понеже Сон есть восстановление ослабевших сил, что значит, что Адам уже слабел и, следовательно, не был в совершенстве. Обо всем это<м> говорил он ясно и правдоподобно (271: 28–28 об.).
Младшего Тургенева смущала настойчиво проводимая автором мысль о том, что женская природа враждебна мужской и их объединение гасит живущий в мужской природе огонь. Он противопоставлял этому взгляду лекции университетского профессора опытной физики Петра Ивановича Страхова и «библейскую космогонию».
В своей книге Освальд повторял и популяризировал идеи «Практической теософии» крупнейшего мистика второй половины XVII века Иоганна Георга Гихтеля, считавшего Адама (до падения) носителем тинктур огня и света, а Еву – тинктуры воды (cм.: Benz 1955: 69–63, 110–119; Gorceix 1975: 114–126). В свою очередь, Гихтель был последователем и издателем первого полного собрания сочинений Якоба Беме. Однако, отрицая брак, Освальд упростил и даже во многом исказил идеи Беме, писавшего, что падение Адама было предопределено разделением изначально андрогинного существа на мужчину и женщину (Mayer 1999: 23; Weeks 1991: 115–117)[102].
Иван Петрович Тургенев был знаком с работами Беме (см.: David 1962: 50–53), но в беседе с сыном предпочел не углубляться в проблему, а встать на защиту назидательных трюизмов Освальда. Он знал по себе, сколь опасен порок, и хотел убедить Андрея Ивановича избегать искуса, заключенного в дочерях прародительницы Евы. Однако, сколь бы «ясно и правдоподобно» он ни говорил, советы и вразумления отца не произвели на младшего Тургенева должного впечатления. В его эмоциональном репертуаре были другие, не менее влиятельные образцы «кодирования» и «оценки». В домашнем разговоре отца с сыном выявился монументальный исторический разлом, разделивший два поколения.
Потерянный рай
Переписывая «Вольнодумство страсти» и «Отречение», Андрей Тургенев пытался проникнуться идеей неизбежного столкновения страсти и добродетели. Победа страсти в таком поединке предрешена, и исход этот оказывается столь же гибельным, сколь и освобождающим. Автор дневника искал опоры в стремлении вырваться из границ, наложенных на него масонской школой самоанализа и самодисциплины. Культурная интуиция не подвела Тургенева. Шиллер и сам был воспитан в традициях швабского пиетизма, идеи которого были созвучны многим представлениям московских розенкрейцеров.
Труды Фридриха Кристофа Этингера, идеолога этого движения, которого один из ведущих исследователей европейского мистицизма Антуан Февр назвал «величайшим немецким теософом XVIII века» (Faivre 1996: 76), пользовались популярностью в масонских кругах и находились в библиотеке Ивана Петровича Тургенева (см.: Данилян 1997). Едва ли Андрей Иванович был с ними знаком – Эттингера подозревали в склонности к ереси (см.: Fullenwider 1975: 126–153), а московские розенкрейцеры тщательно следили за тем, чтобы нравоучительная и теософская литература, которую читают молодые люди, соответствовала их возрасту и уровню посвященности.