[112]. Однако вопрос о характере и авторстве «Автобиографии» далеко не так ясен. По-видимому, ее текст был скомпонован братом и сестрой Варвары Михайловны – Павлом и Анной Соковниными на основании ее рукописей и устных рассказов (подробнее см.: Zorin 2016). В любом случае ценность этого документа для установления фактов биографии и понимания личности Варвары Соковниной не подлежит сомнению, и ее голос звучит в нем очень отчетливо[113].
«Описание случившегося с Варварой Михайловной», которое Тургенев «слышал и читал» у Паисия Кайсарова 17–18 сентября, было сделано по горячим следам – через два дня, 20 сентября, Андрей Иванович писал Жуковскому, что Варвара Михайловна ушла из дому «несколько дней тому». Тургенев подробно и довольно точно пересказал адресату подробности побега, содержавшиеся в письме Варвары Соковниной из Никольского, которое он, по его собственному признанию, «не читал» (ЖРК: 372). Автором «описания» мог быть только кто-нибудь из членов семьи, считавший произошедшие события достойными предания огласке в узком кругу близких приятелей и увековечивания на бумаге. В то же время Тургенев просил Жуковского хранить молчание, ссылаясь на то, что «всей фамилии не хочется, чтобы это разгласилось» (Там же, 373).
Почти наверняка этот, не дошедший до нас, текст был написан Павлом Соковниным, литератором, регулярно публиковавшим в московских журналах «Приятное и полезное препровождение времени» и «Иппокрена» стихотворения и очерки чувствительного свойства (см.: Неустроев 1898: 637–638). Он был близок с братьями Кайсаровыми и позднее именно по протекции Петра Кайсарова получил место в канцелярии графа Строганова (см.: РГАДА. Ф. 1280. Ед. хр. 133. Л. 30 об.). В день побега он был в доме на Пречистенке, а сразу по получении письма от Варвары Михайловны отправился к ней в сопровождении приехавшего из подмосковной деревни старшего брата Николая Михайловича (Серафима 1891: 845).
Павлу Соковнину уже доводилось выступать в печати в качестве панегириста своей сестры. В 1797 году в части 15 «Приятного и полезного препровождения времени» появилась его статья «Краса своего возраста и пола», написанная к восемнадцатилетию Варвары Михайловны[114]. «Боясь оскорбить скромность», автор не назвал имени героини, но сохранил в тексте множество легкоузнаваемых деталей:
Уже осьмнадцать раз весна украшала утро твоей жизни, текущей подобно прозрачному по свежим травам и цветам ручью <…> Третий год тому, как судьба поразила тебя жестоким ударом, похитив дражайшего родителя у нежнейшей дочери. Я был свидетель твоей горести неутешной. Едва достало тебе сил перенести сей удар, едва ты не последовала за родителем, но благость небес сохранила дни твои. <…>
Часто ты удаляешься в уединение на несколько часов, задумываешься, плачешь, приводя на память любезного родителя; – в слезах падаешь на колени перед Распятием, конечно, проницаешь иногда мыслию в небесные селения, зришь родителя, с высоты к тебе улыбающегося; чрез несколько минут встаешь – тихонько отираешь свои слезы – и возвращаешься к нам, неизъяснимое, небесное чувствование зрится написанное на лице твоем. <…>
С каким вниманием преподаешь ты уроки двум меньшим своим сестрам! Все окружающие должны учиться у тебя благонравию, снисхождению, тонкости, благоразумию. Миловидная К** не преминет ими воспользоваться и украсит свою душу так, чтоб она лицу ея соответствовала; она от тебя уже знает, что одне только душевные прелести никогда не увянут. Нежная А** ежечасно являет новые оттенки чувствительного своего сердца. Я надеюсь, что подражая тебе, она будет очень сходна с тобою, и со временем ты будешь наслаждаться столь приятным плодом трудов своих (ПППВ XV: 380–382).
Теперь Павел Михайлович получил новый материал для подобного рода восторгов. По «Автобиографии игуменьи Серафимы» мы можем в общих чертах восстановить картину событий и содержание «описания», на основании которого Тургенев формировал свои представления о случившемся. Как обычно, он записывал в дневник не то, что «слышал и читал», но то, что представлялось ему достоверным и соответствовало его пониманию чувствительности.
Мечтая о воссоединении Варвары Соковниной с несчастной матерью, «сохнущей в своей печали», Андрей Иванович, конечно, мог не знать, что именно «хладнокровность» Анны Федоровны и ее «отчужденность» (Серафима 1891: 824) от семьи стали главной причиной побега дочери. Скорее всего, Павел Соковнин не хотел выносить на люди домашние неурядицы и изложил события в версии, наиболее благоприятной для семьи в целом. Более парадоксальным выглядит другое обстоятельство.
По словам Тургенева, в своем письме из деревни Варвара Михайловна сообщила родным, что «навсегда остается крестьянкою». Между тем мы знаем, что в этом письме ясно говорилось о ее подлинных намерениях (см.: Там же, 841). Невозможно допустить, что Павел Соковнин, еще тремя годами раньше восхищавшийся религиозными чувствами сестры, упустил это обстоятельство в своем «описании». Желание постричься в монахини было единственным возможным объяснением подобного поступка, минимально совместимым с существующими представлениями о приличии. Варвара Михайловна действительно планировала научиться у дочерей Якова Иванова «работать своими руками и после изнеженной жизни узнать, в чем состоит истинная потребность для человека» (Там же, 829), чтобы загодя приучить себя к тяготам монастырской жизни. Однако о планах «навсегда остаться крестьянкою» никакой речи идти не могло.
В письме Жуковскому Тургенев и сам рассказывает о том, что «она просилась у матери в монастырь, но нежная мать старалась удержать ее от сего намерения» (ЖРК: 372). Тем не менее в дневнике Андрей Иванович не упоминает об этом ни единым словом. Для того чтобы вообразить Варвару Соковнину в «крестьянском платье», ему даже пришлось без всяких на то оснований приписать ей «некоторое помешательство». Тургенев настойчиво пытался втиснуть поразившую его историю в знакомую эмоциональную матрицу. Варвара Михайловна представлялась ему воплощением бедной Марии, героини обоих романов Стерна – прекрасной пастушки, сошедшей с ума из-за несчастной любви.
Тургенев уже сравнивал с Марией и одновременно с Луизой Миллер, героиней «Коварства и любви», несчастную девушку из ревельского дома сумасшедших и выражал желание съездить на нее посмотреть. Теперь он пытался таким же образом «кодировать» историю, произошедшую в его ближайшем кругу. «Оценка» и тип «готовности к действию» были запрограммированы стерновской матрицей, объединявшей жалость, восхищение, легкую влюбленность и сознание невозможности что-то изменить в судьбе жертвы. Йорик в «Сентиментальном путешествии» утирал слезы Марии своим «платком, когда они падали», потом он «смочил его собственными слезами – потом слезами Марии – потом своими – потом опять утер им ее слезы», при этом чувствуя «в себе неописуемое волнение» (Стерн 1968: 642). Точно так же Тургенев мечтал «быть во сто раз чувствительней, чтобы сожалеть» о Варваре Михайловне, «чтобы проливать над ней слезы и утешать ее слезами».
Даже выпад против «остроумия Волтерова» был подсказан Тургеневу той же эмоциональной матрицей – именно встреча с Марией окончательно доказала повествователю «Сентиментального путешествия», что у него «есть душа». И «все книги, которыми материалисты наводнили мир, – пишет он, – уже никогда не могли бы убедить его в противном» (Там же, 643). Тургенев вызывал в себе это переживание, сравнивал себя со Стерном и сокрушался, что «не чувствует того, что должен чувствовать».
А. Кауфман. Безумная Мария. Иллюстрация к «Сентиментальному путешествию»
Идентификации Варвары Михайловны с «бедной Марией» помогало еще одно совпадение. В числе потерь помешанной девушки была смерть ее отца – по словам Йорика, слушая ее признания, он «убедился, что она думает больше об отце, чем о возлюбленном» (Там же, 642). Соединение обеих причин скорби в общий эмоциональный комплекс позволяло исподволь эротизировать образ Варвары Соковниной. Из всего этого мог бы выйти прекрасный роман. «Для чего я не Göthe? Не поверишь, как я интересуюсь судьбой этой нещастной, единственной в нежности дочери», – писал Тургенев Жуковскому (ЖРК: 373). Он решился посвятить Варваре Михайловне перевод «Вертера», набросал два варианта посвящения и включил один из них в свое письмо, попросив Василия Андреевича сохранить вверенный ему секрет:
Тебе, которая навсегда отказалась от радостей мира, чтобы проливать слезы о незабвенном родителе; которая, получивши от неба сердце, умела любить нежно, познала всю сладость сего драгоценнейшего дара Небес и, наконец, посвятила его вечной горести до блаженного соединения с тем, для кого оно билось, – тебе посвящаю ето изображение пламенной и злополучной страсти! Ты меня не знаешь, – но естьли чтение этой книги займет на несколько минут твое внимание, естьли она усладит скорбь твою, то знай, что я щедро награжден тобою.
С дыханием благодатной весны да прольется кроткое умиление в твое сердце, ороси сладкими слезами первый цветок весенний и принеси его в дар памяти незабвенного друга.
Да оживится в растроганной душе твоей мысль о той вечной, неувядаемой весне, которая воссияет для тебя некогда в другом, счастливейшем мире и возвратит тебе его навеки (ЖРК: 372–373; ср.: 271: 71–73 об.).
Под посвящением в дневнике Андрей Иванович поставил дату «марта …». Вероятно, как и в случае с письмом Карамзину, которое он написал, чтобы потом отослать из Петербурга, он рассчитывал отправить готовый перевод Варваре Михайловне через полгода, с началом «благодатной весны». Однако потом, скорее всего поняв, что не успеет завершить перевод к назначенному им самим сроку, Тургенев зачеркнул «марта» и надписал сверху «апреля». Как бы то ни было, эффект, на который он рассчитывал, был достигнут. Завершив второй вариант «Посвящения Вертера», он приписал: «Благодарю тебя, Боже! Никогда я не был так истинно растроган, как теперь, когда это перечитывал» (271: 73 об.).