При всей «доброте души» и способности глубоко чувствовать, Екатерина Соковнина не могла занять в душе Тургенева места, отведенного ее младшей сестре. Екатерина Михайловна говорила с Андреем Ивановичем как человек, для которого годы расцвета также остались позади и сменились эпохой горького опыта. Вероятно, она тоже возвращалась мыслями к золотому веку своей семьи, с утратой которого не смогла примириться Варвара Михайловна, – ко времени, когда был жив их отец.
Между тем вернуть к жизни энтузиаста шиллеровского плана, которым видел или хотел видеть себя Андрей Иванович, могла только девушка, хотя и наделенная силой характера, но сама еще, подобно Анне Михайловне с ее «резвостью и наивностью», принадлежащая миру детства. Исходя из этого, Андрей Иванович определил место Екатерины Михайловны в своей жизни. Если Варвара Соковнина была для него недостижимым и совершенным образцом чувствительности, а Анна – предметом безнадежных воздыханий, то Екатерина должна была понять его самые возвышенные мысли и устремления.
Такого рода коллизии были описаны в сентиментальной литературе. В романе Якоби «Вольдемар» действует семейство коммерсанта Горнаха, старшая и младшая дочери которого Каролина и Луиза счастливы замужем, а «средняя, Генриетта, отличавшаяся более умственными и душевными, чем физическими достоинствами» связана с пылким юношей Вольдемаром, братом мужа ее младшей сестры, «узами нежнейшей душевной дружбы». Они до такой степени чувствуют себя братом и сестрой, что сама мысль о возможном браке «кажется Вольдемару преступлением, подобным кровосмешению» (Форсман 1916: 3–5). В конце концов Вольдемар женится на воспитаннице Генриетты Альвине. Неизвестно, читал ли Тургенев роман Якоби, хотя это легко допустить, если иметь в виду, что Андрей Иванович, уподоблявший «тройственный авторский союз» с Жуковским и Мерзляковым дружбе Виланда, Якоби и Глейма, следил за немецкими журналами, в которых «Вольдемар» бурно обсуждался.
В записи от 10 мая Тургенев говорит о желании «пожертвовать своим счастьем» Екатерине Михайловне. Ему нравилась эта эффектная формула, и позднее он прибегал к ней в письмах к влюбленной барышне. Допуская, что Екатерина Соковнина могла бы составить его счастье, он в то же время изъявлял готовность великодушно отказаться от притязаний на сердце девушки, чтобы она свободно располагала своей судьбой.
У Андрея Ивановича были основания полагать, что его собеседница тяготится домашней жизнью. Обстановка в семье Соковниных была тяжелой. В «Автобиографии игуменьи Серафимы» приведен текст письма, которое отправили Варваре Михайловне сестры, когда узнали о ее побеге. В отличие от матери и братьев, уговаривавших ее вернуться, Екатерина и Анна давали беглянке прямо противоположный совет. Они были уверены, что в монастыре Варваре Михайловне будет лучше, чем в родном доме:
Не можем скрыть от вас, любезная сестрица, что сколь ни горестна для нас ваша с нами разлука, но мы никак не советуем вам возвратиться в родительский дом, который намерены вы были навсегда оставить. Матушка, хотя пишет вам благосклонно и хотя приглашает вас к себе, но мы должны сказать вам всю истину. Она раздражена до крайности вашим поступком; до сих пор скрывает рвение, но если вы покажетесь к ней на глаза, излияние ее гнева будет для вас невыносимо. Вы сами знаете, что один ее суровый взгляд всегда оскорбляет вашу чувствительность, а теперь вам должно будет выслушивать часто самыя колкие слова раздраженной матери. Итак, оставьте нас одних терпеть наши страдания (Серафима 1891: 844).
Для Екатерины Михайловны слова о счастье, которым покоривший ее сердце юноша готов «пожертвовать» ради нее, могли свидетельствовать только о том, что он разделяет ее чувства. В этом контексте становится ясен и смысл их второй беседы, состоявшейся через три недели, 2 июня. На этот раз Екатерина Михайловна позволила себе зайти гораздо дальше. Тургенев даже не рискнул доверить свои впечатления дневнику, воспользовавшись старой записной книжкой, где они могли легче затеряться среди записей прежних лет:
Я слушал ее со стесненным сердцем. Ненастной вечер умножил мою задумчивость. Ах! Я принимаю в них участие! Я уныл вместе с нею. Теперь почувствовал, как бы мило иметь свою комнату, свою квартиру. Сидеть одному в ненастье после всего, что слышал, размышлять об етом, задумываться.
Боже мой! Что ето! Что совершенней, что блаженней, что святее любви! И самая эта любовь больше, больше, нежели что-нибудь, делает нещастными! Но для чего бы и жить без любви в сем мире. У тебя в сердце пламя, и судьба налагает на тебя холодную руку, и люди гонят тебя, и ты ни в каком углу земли не найдешь спокойствия сердцу. Земля не хочет носить тебя. Живи с одним сердцем своим бедный Страдалец. О, какая радость для твоей унылой души, какая неожиданная радость найти сердце, которое может не только понимать тебя, но и чувствовать вместе с тобою. Ничто не разлучит их. Чем стесненнее участь их, чем больше давит их рок, тем они прижимаются теснее друг к другу!
Жертва любви и злобы, или лучше етова мрачного фатализма, которой и добрых, впрочем, людей сделал твоими гонителями, где же место твоего успокоения.
Зачем я не знал тебя! Зачем могу издали только следовать за тобою! Святая дружба! Здесь ты изливаешь свое благословение. Здесь ты возносишь сердце слабой девушки выше всех геройских подвигов! ты горишь в ее сердце.
Now warm in youth, now withering in my bloom
Lost in a convents solitary gloom! (276: 23 об. – 24, 41 об.)[119]
Неточная цитата из послания «Элоизы к Абеляру» Александра Поупа, в котором говорится о пылкой красавице, томящейся в мрачной обители, показывает, что над всем разговором незримо витала тень Варвары Михайловны, к тому времени уже ставшей послушницей. Не исключено, что Екатерина Михайловна могла говорить о готовности пойти по стопам сестры. «Где место твоего успокоения?» – риторически спрашивает Тургенев.
Екатерина Соковнина была склонна следовать голосу сердца столь же твердо и неуступчиво, сколь Варвара – вере и отвращению к миру. Тем не менее вряд ли влюбленная девушка решилась на прямое признание. Скорее, молодые люди лишь в общей форме обсуждали любовные горести, что и позволило Андрею Ивановичу радоваться возможности «разделить уныние» собеседницы.
«Добрые, впрочем, люди», ставшие «гонителями» несчастной, – это, безусловно, мать и братья Екатерины Михайловны. После катастрофы с Варварой Михайловной родные торопились выдать замуж старшую из двух оставшихся дома дочерей.
Конечно, я завишу от других, но я всякой день чувствую в себе более силы противустоять им, естьли они захотят меня определить на что-нибудь другое. К тому же они сами теперь испытали, что те, которые им кажутся по свету заслуживать их выбор, они-то его менее всего и достойны, –
писала Екатерина Соковнина Андрею Ивановичу в конце декабря, уже после решающего перелома в их отношениях (ВЗ: 112). Она хорошо знала сюжет, по которому родственники или опекуны пытаются навязать влюбленной девушке нелюбимого жениха, и была полна решимости «противустоять» насилию.
Отзвук этой коллизии можно увидеть в двух фрагментах из записной книжки Тургенева, где он описывает свой визит к Соковниным 26 сентября[120]:
Мечта!
25 сент<ября> ввечеру
Завтра встаю бодр, свеж и весел, иду гулять. Прихожу с добрым аппетитом и пью шоколад, курю трубку. – Потом оканчиваю просматривать «Клеветников»[121] и, если успею, иду к Горну. – Обедаю дома. – После обеда – с сердечным, сильным движением пишу это. – Еду к Соковниным, и на целый день. – Возвращаюсь домой с довольным, радостным сердцем. – Мечта! и завтра – завтра, возвратясь, скажу то же! Возвратясь?..
Мечта! Мечта!
Я возвратился: <…> Все шло прекрасно, приехал Муратов, и все кончилось! Лучше не ездить бы! Сказать это не шутка, однако лучше бы не ездить. Спокойно смотреть на это! (см.: 276: 42, 47 об. – 48)
Соблазнительно предположить, что чиновник Министерства иностранных дел Василий Гаврилович Муратов, появление которого испортило вечер, и был тем самым, навязываемым Екатерине Михайловне, женихом. Впрочем, никаких подтверждений этой догадке у нас нет – на что именно Тургенев не мог «спокойно смотреть», остается неизвестным.
Слова Андрея Ивановича о «святой дружбе», «возносящей сердце девушки выше геройских подвигов», допускают двоякое истолкование. Возможно, Тургенев говорил о своей внезапно возникшей душевной близости с Екатериной Михайловной, связавшей «унылые души», которые под гнетом рока «прижимаются теснее друг к другу». Вероятнее, однако, что он восхищался ее самоотверженной готовностью отказаться от надежд на счастье ради младшей сестры. В записи от 2 июня слова эти следуют прямо за ламентацией на то, что он «не знал» свою собеседницу прежде до того, как начался роман его брата с Анной Михайловной. Теперь ему оставалось «издали только следовать» за страдалицей. Нетрудно представить, какое впечатление эти жалобы должны были произвести на Екатерину Михайловну, если дошли до ее ушей.
Через четыре дня, 6 июня, Тургенев записал в дневнике разговор со своим бывшим соучеником по Благородному пансиону Михаилом Дмитриевичем Костогоровым, который, как позднее вспоминал Александр Иванович, часто бывал в доме Соковниных вместе с Тургеневыми и Жуковским:
Для чего я не умею останавливаться в своих мечтаниях. Сегодни целое утро сидел у меня Костогоров. Много говорили о них. Я люблю сердечно Катерину Михайловну. Можно ли смотреть на них без некоторой сердечной горести. За пять лет Кат<ерина> Мих<айловна> была весела, резва и беспечна, как А<нна> М<ихайловна>. Теперь она задумчивее, важнее, через несколько лет все увянет померкнет в удалении от мира. А