Такой исход дела не мог удовлетворить Екатерину Михайловну. «В тот же день ввечеру» (ВЗ: 102), как указывает Тургенев в дневнике, она передала ему через свою младшую сестру еще одно письмо, где она уже прямо просила у Андрея Ивановича прощения за то, что не смогла прийти к нему, сетовала, что не до конца еще освободилась от «предрассудков», пыталась объяснить ему причины своего отказа и заверяла, что ее сердце принадлежит ему безраздельно и навеки:
Я не для того к вам пишу, чтобы возродить в вас больше романических идей. Нет! Я им не верю. Я не способна оные внушить. Некоторая часть вашего письма была наполнена их духом. Но остальное меня чувствительно тронуло. Вы хотите жертвовать своим счастием для моего! Я этого недостойна. Ваше воображение представляет меня вам в гораздо лучшем виде, нежели я есть. Конечно, я имею доброе сердце, но не совсем справедливое. Я не совсем без предрассудков… тем для меня хуже.
Наслаждение было взаимно. Я не менее имела удовольствия быть с Вами. Следовательно, и я вам обязана благодарностию. Мечтать о прошедшем всегда усладительно, и вы не ошибаетесь, что я иногда буду вас вспоминать. Естьли кто-нибудь и захочет вас вывести из сего мнения, то не верьте. Но поверьте тому, что и я никому еще того не говорила, что вам сказала. Пусть разорвутся мои связи с человечеством, естьли я в вас ошибаюсь. Мне не надобно будет их хорошее мнение обо мне, естьли я перестану когда-нибудь иметь его о вас.
Adieux. Que le ciel vous comble de ses bienfaits. Tous loin que je serai de vous, mon cœur ne vous sera moins attaché. Encore une fois pardonnez que je ne viendrai pas chez vous. C’est n’est pas un caprice, ni manque de bonne volonté d’être avec vous: Je pourrois bien vous parler encore d’avantage, et vous entendre me dire beaucoup plus avec plaisir. Mais le premier je ne fais pas crainte de manquer à quelque-chose; et pour l’autre je ne veux pas vous obliger à le faire. Mais venir chez vous, il m’est de toute impossibilité [Прощайте. Да будет на вас благодать небесная. Как бы далеко я ни была от вас, привязанность моего сердца от этого не ослабеет. Еще раз простите, что я не приду к вам. Это не каприз и не желание избежать встречи с вами. Я могла бы еще многое вам сказать и с удовольствием выслушала бы то, что бы вы мне еще сказали. Но первого я избегаю, потому что боюсь кое что нарушить, второго же потому, что не хочу вынуждать вас сделать то же. А прийти к вам – это для меня совершенно невозможно (фр.)] (Там же, 101–102).
Все эти события происходили 11 ноября 1801 года. На следующий день Тургенев, простившись с родными и друзьями, выехал из Москвы в Петербург.
Андрей Иванович впервые покидал отцовский дом. Годом позже, уже в Вене, он вспоминал чувства, которые испытывал, когда началась его самостоятельная жизнь:
Едва было не забыл, что сегодни ровно год, как я выехал из Москвы. Теперь об ету пору я, кажется, спал на станции. Какие чувства имел я в завтрашний день прошлого года! Раскладывал свою книжку, перечитывал свои записочки, не привык, но радовался своей свободой, думал со слезами о батюшке, радовался слезам, которые пролил со своими друзьями. <…> И когда я после остался один и сел в кибитку, исполненный сладких чувств и все, все… (1239: 33)
Как всегда, тонкое сочетание радости и грусти задавало параметры переживания только для отъезжающего. На долю оставшихся выпадали лишь слезы. Уже на следующий день после отъезда Тургенева из Москвы Кайсаров писал ему вдогонку:
Вчера мы немного растрогали твоего Батюшку. Проводив тебя, зашли мы с Жуков<ским> к Александру, он лишь только взошел и заплакал, я хотел утешать Александра, обнял его как брата моего любезного Андрея и сам плакал. Не знаю, отчего представилось мне, что я простился с тобой навсегда. В эту минуту входит твой батюшка. Подошел к нам: что вы делаете братцы и сам заплакал (50: 38).
Плакали не только друзья и родные. 18 ноября Кайсаров сообщал, что «в пятницу (15 ноября. – А.З.) – Алекс<андр> получил от обеих сестер-прелестниц по записке. Содержание их – печаль и слезы по тебе» (50: 40). Отъезд Андрея Ивановича окончательно оформил небольшой круг тоскующих по нему, которому теперь предстояло подтверждать свои ценности и душевную близость в многосторонней переписке, где связующее место отводилось отсутствующему. Основным содержанием этой переписки стал роман Тургенева с Екатериной Соковниной. Образец был у него перед глазами. С собой в Петербург Андрей Иванович взял «Новую Элоизу». Наверняка это был экземпляр книги, который сестры Соковнины вернули ему за день до отъезда.
В романе Руссо чувство Сен-Пре и Юлии становится центром общего внимания и поддерживает существование целого сообщества их друзей и конфидентов (см.: Bellenot 1953). Секретная переписка частично ведется здесь через подругу Юлии Клару. Она не только выполняла функции посредника и передатчика корреспонденции, но и знакомилась с ней в полном объеме, и сама переписывалась с обоими влюбленными, принимая самое непосредственное участие в развитии их отношений. Столь же активную роль играл в этом процессе друг Сен-Пре Эдуард Бомстон. С замужеством Клары в этот эпистолярный четырехугольник включается на правах пятого участника ее муж г-н д’Орб, а с замужеством Юлии – ее муж Вольмар. Таким образом участники переписки составляют своего рода эмоциональное сообщество, полностью прозрачное для его членов, делящихся друг с другом тончайшими движениями души и стремящихся чувствовать в унисон.
Как показано в книге Ж. Старобинского «Ж. – Ж. Руссо: Прозрачность и препятствие», главным законом описанного Руссо кружка «belle âmes» является их абсолютная открытость друг для друга. По словам исследователя, «две очаровательные подруги (Юлия и Клара. – А.З.) <…> образуют, так сказать, сферу абсолютной прозрачности, вокруг которой кристаллизуется „общество интимных друзей“. <…> Каждый новый персонаж не без сложностей и заблуждений включается в эту сферу прозрачности, расширяя маленькую вселенную открытых душ» (Starobinski 1971: 105).
Современному читателю бросается в глаза стилистическое однообразие всех писем «Новой Элоизы» – в нем отражается внутренняя гармония их авторов, неизменно искренних и равных себе. «Автоценность» каждого из них могла быть реализована только как общее достояние, родство их личностей предполагало и близость «автоконцепций». Участникам такой переписки, собственно говоря, не нужны дневники: принадлежность к кругу посвященных подразумевает неограниченный режим доступа к тайнам сердца других. Моделью предельной открытости служит прозрачность душ для Всевидящего ока. Среди наиболее поразивших Тургенева высказываний Руссо были слова Юлии о «Вседержителе», которому видны «скрытые преступления» грешников и «забытые всеми» «добродетели праведников» (ВЗ: 108).
Тургенев стремился выстроить свои отношения с молодыми друзьями и с сестрами-прелестницами по тем же канонам. Из Петербурга он писал нежные письма Анне Михайловне и Екатерине Михайловне, а те показывали их, как и свои ответные послания, друг другу. Поверенным в этой переписке Андрей Иванович выбрал Жуковского. Василий Андреевич не только обеспечивал канал связи между влюбленными, передавая и пересылая письма, ему было доверено вести с Екатериной Михайловной сердечные беседы и давать о них письменный отчет Тургеневу. Также он должен был показывать девушке письма Андрея Ивановича к нему самому. Втянут во всю эту коллизию был и Александр Тургенев, знакомившийся с большей частью переписки. Некоторые письма показывали и Андрею Кайсарову, тоже принимавшему участие в сердечных делах друга.
Екатерина Михайловна хорошо знала модель, на которую ориентировался ее возлюбленный, но заданный им градус прозрачности давался ей нелегко. Приняв предложенные условия, она поначалу была склонна слегка ограничивать меру своей откровенности перед Жуковским. 9 декабря она писала Тургеневу в Петербург:
Вы очень осторожны в Вашем последнем ко мне письме. Я Вас за то и хвалю. Но письмо Ваше Жуков<скому> мне открывает Ваши настоящие ко мне чувства, ваше сердце. И это хорошо. Agissés toujours de la sorte. Nous risquerons moins. Avec quel plaisir j’ai lu vos deux derniers à lui [Поступайте так всегда. Мы будем подвергаться меньшему риску. С каким удовольствием прочла я два ваших последних <письма> к нему (фр.)] <…> Я об вас буду более знать через Жук<овского>, а вы обо мне узнавайте через его к вам письма. То есть чувства. Пусть он вам будет говорить настоящее. <…> Но письма, есть ли и эти по несчастию кто-нибудь откроет, je serai perdue. Au nom de Dieu, que personne ne lise les miennes. Je ne les permets pas même ni à Mr. Жук<овский>, ni à votre frère. Je ne les donne censurer qu’à Annete [Я погибла. Ради Бога, не давайте никому читать моих. Я этого не позволяю даже г. Жуков<скому> и вашему брату. Я отдаю их на критику только Анетте (фр.)]. Вот вы боялись, что я к вам писать не буду, а я вот что пишу. <…> Анюта и брат Ник<олай> Мих<айлович> в их беседе только нахожу услажденье. Этот очень строг, а та очень снисходительна, и оба очень полезны. Эта все знает и все прощает. Тот ничего незнавши, все винит. Все остерегает для будущего. Et je suis déjà imprudent [А я уже неблагоразумна (фр.)] (ВЗ: 103–104).
Для Екатерины Михайловны чрезмерная откровенность служила оправданием в том, что она не показывает свои письма Жуковскому и Александру Тургеневу, но Андрею Ивановичу подобная скрытность казалась недопустимой. Когда Жуковский переслал ему одно из писем девушки, предварительно не познакомившись с ним, Андрей Тургенев вернул ему сделанную им копию с припиской: «Вперед, брат распечатывай» (ЖРК: 379). Потом он проверял исполнение этого поручения: «Читаешь ли ты ее записки? Читай всякую. Это нужно, чтобы и ты знал» (Там же, 387).
Екатерина Михайловна была осведомлена об этой обязательной перлюстрации – в одном из более поздних писем Тургеневу она позволила себе осторожно пожаловаться ему на такой режим: