Во французском видел, что ты хочешь постараться через два года приехать в Москву, а в русском видел, что мысль о ней сделалась способностью души твоей. Я говорил Жуков<скому>, что я бы желал, чтобы ты чаще больше думал о ней, ты был бы веселее. Он с этим согласен (50: 50 об.).
Чтение писем не только не приблизило его к пониманию переживаний корреспондента, но и имело прямо противоположный эффект.
Тургенев рассказывал Жуковскому о некоторых своих сомнениях и беспокойствах, хотя для этого ему приходилось в нарушение собственных правил посылать ему письма, не предназначавшиеся для глаз Екатерины Михайловны. Тем не менее он не мог позволить себе признаться собрату по поэзии, в наибольшей степени отвечавшему его идеалу прекрасной души, в том, что бездумно подал надежды девушке, сам при этом оставаясь холодным. Еще менее он мог допустить, чтобы Александр Иванович, тоже читавший письма, узнал, что старший брат расстроил его сердечное увлечение, в сущности, по недоразумению.
Тургенев мог написать Жуковскому и брату только, что «совсем лишился спокойствия» из-за мысли, «что будет, наконец, с ней, в случае неудачи, которая так возможна» (ЖРК: 387, 389), то есть если препятствия к их браку окажутся неодолимыми, но уверял их в искренности своих чувств. «Я люблю ее», – писал он, подчеркнув слово «люблю» и выдавая тем самым собственную неуверенность и усилие убедить собеседников в том, во что он сам не верил. Вопреки тому, чему учил Лафатер, Андрей Иванович также не мог быть вполне откровенен даже перед собой.
Перечитываю письмы К<атерины> М<ихайловны>. Зачем не написать здесь того, в чем признаюсь сам себе au fond de coeur [в глубине сердца (фр.)]. А<нна> М<ихайловна>! – Нет! Может быть, в сердце это пройдет, а здесь это навсегда останется (ВЗ: 108).
Автор дневника запрещает себе писать о тайной любви и одновременно делает это. Страдать от собственной холодности на фоне искреннего и благородного чувства было дурно само по себе, но соблазнять одну девушку, будучи безнадежно влюбленным в другую, казалось Андрею Ивановичу столь чудовищным, что он пытался изъять эту составляющую из собственной автоконцепции.
Эта запись сделана 25 декабря. На следующий день Екатерина Михайловна отправила в Петербург еще два письма, из которых Андрей Иванович узнал, что она почитает его права над собой священными и полагает, что для их, уже заключенного, союза недостает лишь «обрядного утверждения», которого она ожидает по его возвращении из чужих краев (ВЗ: 114–115).
В первый день 1802 года Тургенев вспоминал мечту двухлетней давности «жить в глубоком инкогнито», «скитаться по улицам и все деньги свои употреблять для несчастливых» (ВЗ: 108). Теперь он «мучился теми же мыслями», что и тогда, но таиться ему надо было уже не от родных, которые могли узнать о его позорной болезни, а от возлюбленной:
Другая мечта <…> была – уехать с Жук<овским> путешествовать на море по вселенной, чтоб быть забытым от К<атерины> М<ихайловны>. Мы бы принялись читать полезное и все, что относится к этому предмету; объездили Европу, и из Лондона, написав, что я утонул в море, пустились бы в Пенсильванию, а оттуда по островам Атлантического океана <…> и возвратились бы в Москву инкогнито.
Иногда представляю себя в семейственной жизни; но эта картина бледна перед теми – что делать? Может быть, в сущности все было бы напротив, и, может быть, и будет. <…> Но она страстно любит меня! А!? Вот, опыт, которого я забывать не должен! (ВЗ: 109)
Через несколько дней Тургенев писал Жуковскому. В его письме речь идет о воображаемой поездке в дальние страны:
Жуковской, знаешь ли, где я был в эти дни? На Атлантических островах, в Пенсильвании, но с кем – это, верно ты угадал уже. Не с другим, как с тобой. Вдруг объехав Европу <…> мы отправляемся из Лондона в Бостон, Филадельфию, а оттуда вокруг всего Шара Великого. <…> и через 4 года возвращаемся смуглые и загорелые в Лондон, оттуда прямо в Россию и прямо в Москву. <…> Но вообрази, что нас почитают уже мертвыми, да и плакать об нас перестали, и вдруг мы являемся на сцену (ЖРК: 389–390).
В четырехлетнее кругосветное путешествие отправился переживший любовное крушение Сен-Пре после того, как Юлия вышла замуж. С описания его нежданного возвращения начинается четвертая часть «Новой Элоизы».
Роман Тургенева находился на совсем другой стадии развития, но и Андрей Иванович чувствовал потребность бежать за океан. Однако планы кругосветного путешествия, которое должно было, как и плавание по морям Сен-Пре, продолжаться четыре года, упоминаются в письме вне всякой связи с драматическими перипетиями любовной коллизии, из которых Андрей Иванович не видел возможности выбраться. Идея вернуться в Москву инкогнито сменяется мечтой об эффектном появлении исчезнувших друзей, а слухи об их смерти оказываются порождены вовсе не намерением сознательно ввести близких в заблуждение, но слишком долгим отсутствием. Отчаянное дезертирство превращается в авантюрную эскападу.
В том же письме Тургенев пишет Жуковскому и брату о своих отношениях с Екатериной Соковниной. Он уверяет их, что непрестанно думает о том, что с ней будет:
Когда воображу, что другой владеет ею, то и это меня волнует; когда воображу, что она так пламенно меня любит (вы бы это видели, когда бы читали ее записки) и вздумаю, как мало судьба клонит к нашему соединению и что, может быть, я сделаю ее навек несчастной, когда все это воображу, то вообразите, каково мне бывает в такие минуты, а других минут, кроме этих, мало. Не поверите, как душа моя мертва и уныла и как я при этом страдаю. Вы должны друзья мои прохлаждать ее сердце. Старайтесь удалить ее от мыслей; все мои письмы к этому клонятся; нельзя всего писать, с нетерпением жду брата; послушай Алек<сандр> не заводи, ради бога, ничего серьезного с А<нной> М<ихайловной>, не учреждай переписки; это говорит горестная опытность брата и друга. Ты видишь во что я увлечен (Там же, 389).
Андрей Иванович еще надеется, что ему удастся каким-то образом выпутаться, он просит Жуковского и Александра Ивановича «прохлаждать» сердце Екатерины Михайловны, ссылаясь при этом не на собственную неготовность к браку, а на на судьбу, которая не располагает к соединению влюбленных.
Он видел, что все его письма, которые к «этому клонились», имели прямо противоположный эффект, но все же продолжал рассчитывать, что находящиеся поблизости от его возлюбленной друзья лучше справятся с этой задачей. Одновременно он давал понять брату, что не считает его отношения с Анной Михайловной достаточно серьезными, тем самым уменьшая степень своей вины перед ним. Андрей Иванович ждал Александра Ивановича и Андрея Кайсарова в Петербурге и, вероятно, рассчитывал обсудить с ними свой странный роман. Он еще не знал, что решающий поворот сюжета уже произошел.
Почти окончательное решение
В конце декабря Василий Андреевич передал Екатерине Михайловне письма Андрея Ивановича, которые не были предназначены для ее чтения, – шаг, вполне органично вытекавший из всего стиля переписки. Никаких следов того, что Тургенев санкционировал эти действия, в дошедших до нас письмах не обнаруживается. Скорее всего, Жуковский принял это решение самостоятельно, чтобы придать больше прозрачности роману, поверенным в котором он оказался по долгу дружбы. С другой стороны, явных изменений в характере отношений друзей после этого события не произошло.
Андрей Иванович не писал всего, что думал и чувствовал, никому, в том числе Жуковскому, поэтому удар, который испытала Екатерина Михайловна, оказался отчасти смягчен. Но она узнала множество совершенно поразивших ее подробностей, в частности, что Андрей Иванович полагал, что в «Ан<не> Мих<айловне> гораздо более простоты души» и что сама она хочет «выйти замуж, чтобы получить свободу», а главное, что «связь» с ней «гораздо более смущает и беспокоит, чем услаждает» ее избранника (ВЗ: 115–116).
Потрясенная Екатерина Михайловна отозвалась на эти признания чрезвычайно пространным письмом, в котором в очередной раз пыталась убедить своего адресата в том, что она на самом деле, несмотря на проявленную ею сдержанность, достойна сравнения с героиней Руссо. Она вновь оправдывалась в том, что не прошла до конца путь Юлии:
Ах, друг мой! Mon air étoit toujours composé avec vous [При вас я всегда казалась чопорной (фр.)]. Я сама себя боялась, когда бывала с тобою. Я очень тверда, когда воздерживаюсь, но естьли хоть мало сделаю себе послабления, то уже я над собой власти никакой не имею. Я боялась и тебя очень разгорячить. Что бы с нами было тогда. Но что с нами и теперь. Ты мучаешься, я страдаю (Там же, 115).
Екатерина Михайловна напоминала Андрею Ивановичу об их совместном посещении «Абуфара». По всем правилам морали и этикета ее поведение было вызывающе смелым, но оказалось, что этого было недостаточно. Теперь новый масштаб нарушения приличий вынуждал ее таиться даже от сестры:
Я все боялась тебе открыть мою надежду, пока ты был здесь так близок от меня. Nous sommes jeunes, mon ami. Il ne faut pas hasarder trop. Jusqu’à ce que nous serons innocents, nous ne pourrons pas être tout à fait malheureux. C’est une vérité, dont je suis persuadée [Мы молоды, мой друг. Не нужно слишком рисковать. До тех пор, пока мы невинны, мы не можем быть совершенно несчастны. В этой истине я уверена (фр.)]. Помнишь, как ты на меня серживался, когда я уверяла тебя, что ты холодного расположения. C’étoit toujours des précautions [Это всегда была осторожность (фр.)]. Когда ты прощался со мною, чтобы я дала pour vous embrasser [за то, чтоб обнять вас (фр.)]. Когда ты ушел уже на крыльцо, я было чуть-чуть не закричала: воротись и узнай все. Но я опомнилась, что тут была сестра и матушка. Ах, друг мой! Я первой уже этого письма не показываю. Il est scandaleuse pour elle. J’aurois du lui servir d’exemple, et moi, qu’est-ce que je fais? [Оно неприлично для нее. Я должна бы служить ей примером, а я – что делаю? (фр.)] (Там же, 116).