Впрочем, я брат не скрываю от себя, как я виновен, но я чувствую, что я слаб. Не думай, брат, чтобы я оправдывал себя. Но я так разделяю эти две связи, как от земли небо; et il n’y a rien, rien du tout de commun [нет ничего, совсем ничего общего (фр.)]. Ето одно так от другого различно, что мне кажется, что я от етого менее виновен (840: 12 об. – 13).
В другом письме он уверял друга, «что будет в этом отношении строг к себе, тогда, когда начнет другую половину жизни», но пока нуждается в том, чтобы «несколько раз даже быть обманутым <…> хотя бы для того только, чтобы тем дороже ценить ту, которая будет навсегда принадлежать мне» (Там же, 16).
Эти софизмы не убеждали, прежде всего, его самого. Он ощущал, что роман с черноглазой и черноволосой баронессой все сильнее захватывает его, но не мог подобрать адекватных кодировок и оценок для собственных переживаний. Ему хотелось сказать другу что-нибудь хорошее о возлюбленной, но подходящих для этого слов и формул у него не было. «Бедная баронесса моя лежит в горячке, – пишет он Кайсарову в ноябре, – мне особливо нравится в ней ее имя: ее зовут Фанни» (Там же, 35). Зная обычные источники пристрастий Тургенева, можно предположить, что за именем дамы сердца стояли литературные образцы. Когда-то он мечтал об Амалии, Шарлотте или Юлии. Такой удачи судьба ему не подарила, но у имени Фанни тоже была достойная генеалогия.
В начале 1802 года, еще до того, как он познакомился с Тирольшей, Тургенев отчитывался из Петербурга Жуковскому о своих визитах к Марье Николаевне Свечиной, в которую Василий Андреевич был тогда платонически влюблен. Тургенев написал, что Мария Николаевна чувствует свое печальное «состояние и не ослеплена нимало в рассуждении мужа». Процитировав строки из Вертера об «обманутых надеждах» и «уничтоженных планах», Андрей Иванович развил свою мысль:
Каково ей должно быть видеть такую будущность навсегда может быть! Она, право, похоже на Франциску фон Штернах в «Донамаре» <…> Помнишь, как та описывает в письме своем лета детства, с ним проведенные. Кротость в ней та же, и это чувство невинности, и вместе с тем прощения тем, кто ее гонит и кто причиной ее несчастий. Я не могу изъяснить, как это чувство для меня мило, как я люблю себе воображать его, и как я вместе печален и как мне, однако ж приятно видеть его в К<атерине> М<ихайловне> (ЖРК: 392).
Франциска (Фанни) фон Штернах – героиня раннего эпистолярного романа философа и филолога Фридриха Бутервека «Граф Донамар» (1792–1793)[143]. Герой этого романа и его ближайший друг Джулиано, став побратимами, внезапно узнали, что посвятили жизнь поискам одной и той же исчезнувшей девушки. Для первого Франциска была подругой детства, для второго – невестой. После сложнейших перипетий все погибают: Донамар, отравленный из ревности злодейкой Лауреттой фон Валленштадт, которая после этого кончает с собой[144], Джулиано – от собственной руки, а их общая возлюбленная – от пережитых страданий (см.: O’Beebee 1999: 139–140). «Прекрасный роман, он возвышает душу», – написал Андрей Иванович о «Донамаре» в дневнике еще в 1800 году (271: 60 об.). Печаль М. Н. Свечиной вызвала в памяти Тургенева первое письмо из третьего тома романа, где Франциска рассказывает Донамару горестную историю преследований, которым она подвергалась, и в последний раз признается ему в любви перед тем, как угаснуть в монастыре из-за верности слову, данному Джулиано, которого она считает мертвым (Bouterwek 1792–1793 III: 3–24). Источником страданий и одновременно величия всех героев, и в первую очередь прекрасной Франциски, является абсолютная верность себе и собственной «автоценности», раз и навсегда выбранному идеальному образу собственной личности (см.: Senne 1972: 91–100).
Кайсаров и Александр Иванович должны были читать письма Тургенева Жуковскому из Петербурга и могли уловить параллель между именами новой подруги Андрея Ивановича и героини «Донамара». Бутервек читал им в Геттингене лекции по эстетике и истории словесности. В письмах Кайсарову Андрей Тургенев называл его «твоим и моим Боутервеком» и просил «поклониться пониже автору Донамара», который доставил ему «много щастливых часов» (840: 29). В январе 1803 года после лекции Бутервека о Петрарке Александр Иванович написал в дневнике, что любовь итальянского поэта к Лауре напомнила ему чувство Жуковского к Свечиной (АБТ: 184). Возможно, он помнил при этом, что та же Мария Николаевна навела его брата на параллели с героиней романа, некогда написанного тем же профессором.
Андрей Иванович размышлял о Франциске фон Штернах, когда хотел примириться с мыслью о неизбежности женитьбы на Екатерине Соковниной. Он вспоминал беседы с Екатериной Михайловной о радостях детства, ее доброту к матери и братьям, принуждавшим ее к нежеланному замужеству, ее готовность окончить жизнь в монастыре по примеру старшей сестры и поэтизировал ее образ сравнением с ангелоподобной Франциской. Ту же готовность примириться с несчастливой судьбой Тургенев усматривал и в отношении Свечиной к недостойному мужу и мог приписывать своей Фанни аналогичные переживания, притом что его подруга была, конечно, ничем не похожа на литературную тезку.
Сама по себе любовь к замужней женщине не противоречила «автоценности» почитателя Руссо и Гете. Замужество Юлии и Шарлотты отнюдь не охладило их поклонников. Андрей Иванович был готов простить себе неверность, поскольку знал, что его отношения с Екатериной Соковниной не были основаны на подлинной страсти. Сильнее его удручало то, что подобной страсти он не испытывал и к новой возлюбленной.
Его переживания определялись внутренне конфликтными матрицами. Идеал целостной личности сталкивался с необходимостью создавать совершенно разные автоконцепции для московского и венского круга друзей. В глазах Булгакова и Гагарина он хотел предстать светским повесой, достойным войти в круг опытных соблазнителей. В дневнике он с ужасом отмечал последствия такого раздвоения:
Когда ты возьмешь себе в закон одни обычаи, одни приличности, одно людское мнение, то беспрестанно будешь спрашивать: что он сказал обо мне? Каково ето ему показалось? Что она заключила из етова? Решать будут различно, и ты не будешь спокоен. Следуй чести и добродетели и тогда спрашивай только у своего сердца! (1239: 39)
Через несколько дней, получив письма из Геттингена от брата и от Кайсарова, Андрей Иванович вновь горько упрекал себя в том, что исполняет роль присяжного ловеласа и даже вживается в эту роль:
Вот как светские мнения входят и распространяются по душе моей. Как я удален от братц<евой> простоты, честности сердца! Я рассказывал с некоторым торжеством Булг<акову> о записке, в которой нащитал 3000 (вероятно, поцелуев. – А.З.), сказал, что довольно 2700, хотя внутри етого и не чувствую, а он что пишет мне в сегодняшнем письме об етом. Те ли ето чувства? Отвечая на сегодняшнее письмо Кайсарова, мне некоторым образом казалось смешно, что о такой безделице пишется так много!!! Как я отстаю от них в чувствах и правилах, в тех, которые от чувств происходят и которые одни непременны и тверды (Там же, 41).
Ему казалось, что старый друг и младший брат слишком серьезно относятся к его прегрешениям, в то время как его новые друзья воспринимают их недостаточно серьезно. Так оно, конечно, и было. Получив из Вены известия о новом увлечении Тургенева, Александр Булгаков писал брату из Неаполя:
То, что ты мне говоришь о Тургеневе, довольно меня удивляет, мне кажется, что он не для того создан, чтобы куры строить, и комплименты его должны быть слишком учены и высокопарящи. Но кого не развяжет проклятая любовь? (Булгаков 1899: 10–12)
Образ Тургенева в этом письме восходит к комедийному амплуа влюбленного педанта (см., например: Calder 1993: 113–122). Во второй половине XVIII века этот персонаж был с особым успехом выведен на сцене в комедии Фавара «Девушка, за которой плохо приглядывали, или Влюбленный педант» (cм.: Favart 1760). Пламенный шиллеризм выглядел в глазах Булгакова книжным занудством, и он не отказал себе в удовольствии поупражняться в остроумии насчет старого приятеля:
Неизвестный художник. Портрет Андрея Ивановича Тургенева. Вена. 1802
Подлинно не могу не смеяться, воображая себе Тургенева влюбленным, которого я не инако видал как с длинною косою, с полно-открытым лбом, с двенадцатью пуговицами у колен на штанах и престрашными пряжками разного фасона и проч.; но чего не делает любовь. Косу он, вероятно, отрезал и дал своей любезной, ежели не залогом нежности своей, то, по крайней мере, на парик. Что касается до пуговиц, то он видел, верно, сам неудобство их (Булгаков 1899: 13).
В этом кругу Андрей Иванович чувствовал себя очень неуверенно. «Сейчас пошла отсюда Фанни, – записал он в дневнике 16 ноября. – Мы смеялись над ее упреками Булг<акову> и пр. Но естьли она в самом деле влюблена в него, что очень быть может, то не смеется ли она мне? – И тогда!» (1239: 28) Через несколько дней он узнал от своей возлюбленной «тайну», которая его «очень беспокоила», но признался, что «она сама сделалась интереснее от того» (Там же, 32) в его глазах.
Документ, сохранившийся в семейном архиве Булгаковых, позволяет нам с высокой степенью вероятности идентифицировать венскую подругу Тургенева:
А Monsieur Constan…tin Bulgakoff, le sien, le mien et le notre par Excellence.
Je crois que nous sommes sur un pied assez tendre pour que je puisse aussi vous témoigner ma joie sur l’arrive de ce frѐre dont vous nous parliez tant. Si la P