овна была убеждена, что «молодой человек погибнет душою», если разлучить его с возлюбленной.
На этот раз Александр Иванович ответил категорическим отказом и посоветовал влюбленным «не питать надежд в етой недозволенной привязанности» (ОПИ ГИМ. Ф. 247. Ед. хр. 2. Л. 5). Анна Михайловна все же предприняла попытку его переубедить, ссылаясь на прецеденты. По ее словам, «в прошлом годе открыто было совершено несколько браков с позволения родителей и духовного начальства двоюродных дядей на племянницах», в Москве «двум двоюродным братьям разрешили жениться на двух двоюродных сестрах», а «петербургская дама и очень известная», у которой «сестра за двоюродным братом», просила разрешения на брак у митрополита Михаила, который хотя и не мог разрешить, но сказал священнику, «чтобы венчал без всякого опасения». Сама Анна Михайловна тоже вышла замуж за родственника[170], и они с мужем «имели нужду справляться» с Кормчей книгой, основным источником брачного законодательства (Там же. Л. 5 об. – 6; о брачном праве в России см.: Цатурова 1991).
Но главный аргумент Анны Михайловны состоял в неявной отсылке к событиям двадцатилетней давности:
Есть ли я и написала, что боялась Вас обеспокоить, так говорила ето потому что разстояние между нами сделалось слишком велико и мне кажется, что я должна так поступать и так чувствовать, но если спросить истинну, то имею твердое уверение в глубине моего сердца, что вы нас не можете забыть и связь наша останется вечною. <…> Может быть настанет скорее то время, что к вечной привязанности, которую всегда питаю к вам в душе моей, еще обяжете меня и вечной благодарностью <…>. Будьте же снисходительны и подумайте, что есть привязанности истинные, которые ничем отвратить невозможно. Помощь ваша на сей счет будет благодеяние и есть ли б вы не испугали меня вашим строгим суждением, я бы написала к вам, в чем может оное состоять. Естьли вы будете не етот счет судить снисходительнее и добрее, тогда буду искреннее (ОПИ ГИМ. Ф. 247. Ед. хр. 2. Л. 5, 6 об.).
Неизвестно, подействовали ли на Александра Ивановича эти доводы. В 1831 году Анна Михайловна вновь просила его «если он имеет что-нибудь лишнее для помощи неимущим», помочь ее сыну, находившемуся «в крайности» в походе, скорее всего в польской кампании (Истрин 1911: 122). Анна Павлова прожила 90 лет, до 1874 года, но вся ее жизнь была исполнена тягот. Уже в старости она просила Зонтаг помочь ей продать в Петербурге «кружева и блонды» (см.: Там же) и планировала отправить к ней жить внучку, на воспитание которой у нее не было средств (ОР РНБ. Ф. 1000. Оп. 1. Ед. хр. 1026. Л. 31 об.). Рассказывая о семейных неурядицах своей старшей дочери Анны, Анна Михайловна пожаловалась корреспондентке на ее «соковнинскую гордость» (Там же, 21 об.). Трудно сказать, кого именно она имела в виду, родных сестер или боярынь XVII века. Ни те ни другие так и не смогли примириться с тем, что мир не соответствовал их идеалам.
Сама Анна Соковнина сумела освоить эту науку. О поздних годах ее жизни рассказала в своих воспоминаниях дальняя родственница Елена Юрьевна Хвощинская:
Анна Михайловна Павлова, рожденная Соковнина (Бабуша, как мы все ее звали), была большим другом нашего поэта Жуковского, который в молодости был ее поклонником; она любила поэзию, много знала наизусть стихотворений, и сама часто, обращаясь к своим друзьям, говорила и писала стихами. Вот одно из ее стихотворений, сказанное экспромтом, в котором она рисует так откровенно свой милый портрет:
Все тот же капор обветшалый,
Все тот же чепчик на боку!
Все то же платье – «цвет увялый!»
Но в том уверить вас могу:
Все то же сердце неизменно.
Кто знает, была ли еще жива в «неизменном» сердце «бабуши» память о «милом и добрейшем Андрее Ивановиче», безнадежно влюбившемся в нее в самом начале века и, возможно, испортившем всю ее жизнь. Из всех многочисленных поклонников Анны Михайловны времен ее молодости Хвощинская знала или сочла нужным упомянуть только о Жуковском. Скорее всего, Анна Павлова, на три года пережившая третьего из братьев Тургеневых, Николая Ивановича, была последним человеком, который мог помнить «незабвенного поэта». Баронесса Мари-Жозефин-Франсуаз Фонсет де Монтайор, она же графиня Суардо ди Бергамо, умерла еще в феврале 1810 года, не дожив до 37 лет (Forras 1992: 404).
Тройственный авторский союз, о котором мечтал Андрей Тургенев, не пережил своего создателя. Осенью 1803 года еще под впечатлением от свежей потери Мерзляков писал Жуковскому:
Разве мы его недостойны, разве не любили его? Разве забудем когда-нибудь? нет он для нас не умер, он жив в нашем соединении, которое разорвется только тогда, когда небо захочет соединить всех нас троих (Мерзляков 1871: 0146).
Осиротевшие друзья даже строили планы поселиться вместе, но жизнь развела их быстро и бесповоротно. Алексей Федорович приобрел перед войной 1812 года репутацию самого авторитетного русского литературного критика, но потом постепенно вышел из моды, отстал от времени и искал утешения то в пьянстве, то в яростном сведении счетов с авторами, чье творчество не соответствовало его вкусам и представлениям.
В 1818 году, выступая с речью на заседании Общества любителей российской словесности, Мерзляков обрушился на Жуковского, с которым давно не ладил, и на балладную поэзию в целом. Особенно обидными для присутствовавшего на заседании Василия Андреевича были понятные только ему намеки на то, что, сочиняя баллады, он отступил от заветов Андрея Тургенева, который когда-то объединял их в единый круг (см.: Дзядко 2004). Позднее, впрочем, Жуковский простил Мерзлякова и даже занимался устройством его денежных и издательских дел (Мерзляков 1871: 0150–0157).
В том же 1818 году Александр Тургенев написал Жуковскому, что читает «журнал» Кайсарова, погибшего за пять лет до того в битве при Гейнау. Журнал, найденный им «в чужих руках», был «наполнен огненною дружбою к брату». В душе Александра Ивановича «воскресло минувшее», «оживотворился» образ Анны Михайловны Соковниной, и, как некогда учил его старший брат, он «плакал от грусти самой тихой и радовался слезами своими, которые уже казалось изсякли». При чтении Александр Иванович «невольно вспомнил, что брат и отец наш без памятника и без эпитафии, а мы оба живы» (Siegel 2012: 401).
В отсутствии памятника Тургенев винил себя, а эпитафии ждал от Жуковского. Василий Андреевич выполнил эту просьбу: в 1819 году он написал «Надгробие И. П. и А. И. Тургеневым» (cм.: Жуковский 1999–2000 II: 316–317), но на памятнике эпитафия не появилась, поскольку он так и не был поставлен. Журнал Андрея Кайсарова, напомнивший Александру Ивановичу о неисполненном долге, снова пропал, а через какое-то время затерялась и надгробная плита с именами Тургеневых. Биограф Ивана Петровича Евгений Тарасов не сумел в 1914 году отыскать ее в Александро-Невской лавре (cм.: Тарасов 1914: 175). Только в конце XX века плита была неожиданно обнаружена «под слоем земли» (Кобак, Пирютко 2009: 716). Рядом с могилой, на месте вертеровских деревьев, посаженных по просьбе Екатерины Соковниной, растут два клена, появившиеся, по всей вероятности, во время реконструкции кладбища в 1930-х годах.
Могила Андрея Тургенева. Фотография 2015 года
Заключение
В главе VII «Евгения Онегина» описана заброшенная могила юноши-поэта под двумя сросшимися корнями соснами:
…памятник унылый
Забыт. К нему привычный след
Заглох. Венка на ветви нет;
Один, под ним, седой и хилый
Пастух по-прежнему поет.
А. Н. Веселовский назвал Андрея Тургенева «Ленским avant la lettre» и завершил рассказ о нем тремя строфами из второй главы пушкинского романа с подробным описанием героя («Он верил, что душа родная…» [Веселовский 1999: 77–78]). В отличие от Грея и Жуковского, чьи кладбищенские элегии и эпитафии заканчивались вознесением души усопшего к единому Отцу, Пушкин задумывался о загадке оборванной жизни. Для Ленского он видел два возможных варианта судьбы: поприще великого поэта и обыкновенный удел сельского помещика.
Литературная слава составляла главную мечту Тургенева. Он страшился забот семейной жизни, потому что считал, что они могут помешать его поэтическому поприщу. Одной из причин его гибели стало то, что он не смог перейти черту, отделявшую пламенного Ленского от разочарованного Онегина с его «резким, охлажденным умом». Андрей Иванович не сумел ни прочитать влюбленной барышне отповедь, как Онегин Татьяне, ни «открыться ей в своей indignité», как Печорин княжне Мэри. Даже отправиться в путешествие, как это сделал герой Пушкина, ему так и не удалось. Можно сказать, что таившийся в Андрее Тургеневе Онегин убил своего Ленского.
Дополнительный «онегинский колорит» придают романической коллизии Тургеневых и Соковниных характеры двух сестер: младшей – простодушной, кокетливой и ребячливой, и старшей – серьезной, страстной, склонной к глубоким чувствам и решительным поступкам. Как полагалось Ленскому, Андрей Иванович был «влюблен в меньшую», но, подобно Онегину, сам стал предметом пламенного чувства старшей, писавшей ему письма в высшей степени рискованного содержания. Анна Соковнина в конце концов вышла замуж – если не за улана, то за орловского помещика. Ее сестра напророчила свое будущее, написав возлюбленному, что ей остается «ждать, стенать и после умереть». Жизнь Татьяны Лариной сложилась удачнее, хотя решение выдать ее замуж оказалось неожиданным для автора (см.: Вольперт 2010: 108–120) – кто знает, какие варианты судьбы он мог примерять к героине.
Но главное сходство между любовной историей Андрея Тургенева и миром пушкинского романа состоит в литературности переживаний действующих лиц. «Любви нас не природа учит, / А Сталь или Шатобриан», – сказано в вычеркнутой из окончательного текста девятой строфе первой главы. Черновой вариант последней строки «А первый пакостный роман…» только еще резче высвечивает связь любовных переживаний молодого человека с кругом его чтения. История отношений Онегина и Татьяны представляет собой, по сути дела, поединок на книгах.