– Он ошибается! Его суждения предвзяты. Все его усилия направлены на борьбу с коммунизмом. Германия для него – самый надежный враг коммунизма, единственная препона продвижению коммунизма на запад, и он хочет, чтобы Гитлер прочно держался у власти в Германии, так же как его вполне устраивает Муссолини в роли правителя Италии.
– Поверьте, Ральф, вам известно не все. А он – папа, и он непогрешим. Если вы отрицаете это, вы отрицаете самую веру свою.
Дверь скромно, но поспешно отворили.
– Ваше высокопреосвященство, к вам генерал Кессельринг.
Оба прелата встали, следов горячего спора на лицах как не бывало, оба улыбались.
– Очень приятно вас видеть, ваше превосходительство. Садитесь, пожалуйста. Не выпьете ли чаю?
Беседа продолжалась по-немецки – в ватиканских верхах многие свободно изъяснялись на этом языке. Сам папа очень любил и говорить по-немецки, и слышать немецкую речь.
– Спасибо, монсеньор, с удовольствием выпью. Во всем Риме только у вас и можно отведать такого превосходного, настоящего английского чаю.
Кардинал Витторио простодушно улыбнулся:
– Я приобрел эту привычку в бытность мою папским легатом в Австралии – и так и не смог от нее отучиться, несмотря на то что я истинный итальянец.
– А вы, святой отец?
– Я родом ирландец, господин генерал. Ирландцы тоже с детства привычны к чаю.
Генерал Альберт Кессельринг всегда смотрел на архиепископа де Брикассара с симпатией – среди мелкотравчатых елейных прелатов-итальянцев так приятно встретить человека прямого, безо всякой изворотливости и хитрости.
– Всегда поражаюсь, как чисто вы говорите по-немецки, святой отец, – сказал он.
– Просто у меня есть способности к языкам, господин генерал, а это, как и всякие другие способности, не стоит похвалы.
– Чем можем мы служить вашему превосходительству? – любезно осведомился кардинал.
– Вероятно, вы уже слышали о судьбе дуче?
– Да, ваше превосходительство, слышали.
– Тогда вам отчасти понятно, почему я пришел. Пришел заверить вас, что все в порядке, и узнать – может быть, вы передадите от меня сообщение в летнюю резиденцию папы, в Кастель-Гандольфо? Я сейчас слишком занят и не имею возможности отправиться туда сам.
– Сообщение мы передадим. Так вы очень заняты?
– Естественно. Должно быть, вам понятно, что теперь мы, немцы, оказались здесь во враждебной стране?
– Здесь, господин генерал? Здесь вы не на итальянской земле, и ни один человек здесь не враг, если он не носитель зла.
– Прошу меня извинить, монсеньор. Естественно, я имел в виду не Ватикан, но Италию. А в отношении Италии я должен действовать так, как приказывает мой фюрер. Италия будет оккупирована, и мои солдаты, которые до сих пор были союзниками, возьмут на себя обязанности полицейских.
Архиепископ Ральф сидел в непринужденной позе, по лицу его никак нельзя было предположить, что ему ведомы какие-либо столкновения идеологий; он внимательно присматривался к посетителю. Неужели тот не знает, что творит его фюрер в Польше? Как он может не знать?
Кардинал Витторио изобразил на своем лице тревогу.
– Дорогой генерал, но вы же не введете войска в Рим? Нет-нет, только не в Рим – подумайте о его истории, о бесценных памятниках старины! Войска на наших семи холмах– ведь это будет означать борьбу, разрушения. Заклинаю вас, не делайте этого!
Генерал Кессельринг, казалось, смутился.
– Надеюсь, до этого не дойдет, монсеньор. Но я ведь тоже принес присягу и должен повиноваться приказу. Я должен исполнять то, чего пожелает мой фюрер.
– Но вы попробуете вступиться за нас, генерал? Прошу вас, вы должны попытаться! – быстро заговорил архиепископ Ральф, он подался вперед в кресле, взгляд широко раскрытых глаз завораживал, прядь чуть посеребренных сединой волос упала на лоб; он отлично понимал, как действует на генерала его обаяние, и без зазрения совести этим пользовался. – Знаете, несколько лет назад я ездил в Афины. Вы бывали в Афинах, сэр?
– Да, был, – сухо ответил генерал.
– Тогда вы, конечно, знаете эту историю. Как случилось, что в не столь уж давние времена люди решились разрушить здания на вершине Акрополя? Господин генерал, Рим был и остается памятником двух тысячелетий бережного внимания, заботы, любви. Прошу вас, заклинаю: не подвергайте Рим опасности!
Генерал не сводил глаз с говорящего, и во взгляде этом сквозило почти испуганное восхищение; ему самому была очень к лицу генеральская форма, но еще больше украшала архиепископа де Брикассара сутана с примесью царственного пурпура. Он тоже казался солдатом, воином с худощавым стройным телом и с ликом ангела. Должно быть, таков архангел Михаил – не милый юноша с полотен эпохи Возрождения, но великолепный зрелый муж, тот, кто любил Люцифера и поборол его, тот, кто изгнал из рая Адама и Еву, сразил змия, кто стоял по правую руку Господа Бога. Знает ли Ральф, каков его облик? Что и говорить, такого человека не забудешь.
– Я сделаю все, что только в моих силах, монсеньор, обещаю вам. Признаться, до некоторой степени тут решает и мой голос. Как вам известно, я человек культурный. Но вы многого хотите. Если я объявлю Рим открытым городом, значит, мне уже нельзя будет взорвать мосты или обратить здания в крепости, а это в конечном счете может оказаться невыгодно для Германии. Какие у меня гарантии, что Рим не отплатит мне за мою доброту предательством?
Кардинал Витторио, причмокивая губами, что звучало как поцелуй, гладил свою очередную любимицу– теперь это была изящная сиамская кошка; после слов Кессельринга он кротко улыбнулся и посмотрел на архиепископа:
– Рим никогда не платит предательством за доброту, господин генерал. Я уверен, когда у вас найдется время навестить летнюю резиденцию папы в Кастель-Гандольфо, вам дадут те же гарантии. Ну-ну, Хенси, прелесть моя! Ах ты, красавица!
Он погладил привставшую было кошку, прижал ее к коленям, обтянутым алой сутаной.
– Необыкновенная у вас кошка, монсеньор.
– Аристократка, господин генерал. Мы оба, архиепископ де Брикассар и я, принадлежим к старинным и почитаемым фамилиям, но перед родословной этой красавицы наша – ничто. А как вам нравится ее имя? По-китайски оно означает «шелковый цветок». Очень ей подходит, не правда ли?
Принесли чай; пока послушница не подала все, что нужно, и не вышла из комнаты, мужчины молчали.
– Вам не придется сожалеть о решении объявить Рим открытым городом, ваше превосходительство, – с чарующей улыбкой сказал архиепископ Ральф новому повелителю Италии. Потом повернулся к кардиналу, отбросил улыбку, словно плащ: к человеку так глубоко любимому обращать ее незачем. – Ваше высокопреосвященство, будете «хозяюшкой» сами или доверите эту честь мне?
– Хозяюшкой? – На лице генерала Кессельринга выразилось недоумение.
Кардинал ди Контини-Верчезе рассмеялся:
– Такая у нас, холостяков, шутка. Тот, кто разливает чай, зовется «хозяюшкой». Чисто английское словечко, господин генерал.
В этот вечер архиепископ Ральф, усталый, раздосадованный, не находил себе места. Видно, ничего ему не удается сделать, чтобы скорее кончилась эта война, разве только торговаться по мелочам, помогая сохранить памятники старины, и он уже всеми силами души возненавидел бездействие тяжелого на подъем Ватикана. Он и сам человек осторожный, но черепашья опасливая медлительность высших правителей Римской церкви подчас просто невыносима! Если не считать смиренных монахинь и священников, которые здесь прислуживают, он уже многие недели, даже месяцы, не разговаривал с простыми, обыкновенными людьми, которые не заняты изо дня в день политикой, делами – духовными или военными. Даже молиться ему теперь нелегко, сам Бог, казалось, отошел в даль многих световых лет, будто отстранился от людей – пусть, раз им так вздумалось, разрушают мир, который он для них сотворил. И Ральф как о самом целительном снадобье тосковал о встрече с Мэгги – побыть бы вдоволь с ней, с Фионой или хоть с кем-то, кого не занимают судьбы Ватикана и Рима.
Он бродил беспокойно, бесцельно и наконец внутренней лестницей прошел в величественную базилику – собор Святого Петра. Вход ныне запирали с наступлением сумерек, и это еще красноречивее, чем марширующие по римским улицам роты солдат в серой немецкой форме, говорило о том, сколь ненадежно, тревожно спокойствие Рима. Зияющую пустоту громадной апсиды едва освещал слабый призрачный отблеск; архиепископ шел по каменным плитам, и шаги его гулко отдавались в тишине, замерли, когда он преклонил колена пред алтарем, потом зазвучали вновь. И вдруг, в миг затишья меж двумя отзвуками шагов, он услышал короткий вздох. Тотчас в руке его вспыхнул электрический фонарик, луч устремился в сторону звука – архиепископ ощутил не столько испуг, скорее, любопытство. Здесь он у себя и этот свой мир может защищать без страха.
В луче фонаря перед ним предстало прекраснейшее, что создал за многие века резец ваятеля, – «Пиета» Микеланджело. А ниже этих двух недвижных, ошеломленных светом лиц – еще одно лицо, не мрамор, но живая плоть, изможденная, прочерченная резкими тенями, словно лик мертвеца.
– Ciao[9], – с улыбкой сказал архиепископ.
Ответа не было, но по одежде он понял, что перед ним немецкий солдат, рядовой пехотинец – вот он, простой, обыкновенный человек, которого ему не хватало! Не важно, что это немец.
– Wie geht’s?[10] – спросил он, все еще улыбаясь.
Тот шевельнулся – в полумраке выступил высокий, прекрасной лепки, лоб, и на нем блеснули капли пота.
– Du bist krank?[11] – спросил архиепископ, ему показалось, что паренек (это был почти мальчик) болен.
– Nein[12], – послышался наконец тихий голос.
Архиепископ Ральф положил фонарик на пол, подошел, взял солдата за подбородок, приподнял ему голову, заглянул в темные глаза, в темноте они казались черными.