У хозяина была юная красавица–дочь по имени Оснат. Отец не позволял девице на выданье появляться в общей зале на виду у лихих гостей, и сидела Оснат, затворница поневоле, в своей девической комнате одна–одинешенька. Мать возражать не смела, а про себя думала: «В одиночестве и святой дьяволом станет».
Найдя достойное сравнение для чудной красоты дочери, отец полагал, что от множества взглядов сияющие грани алмаза мутнеют, а если хранить драгоценный камень в бархатном футляре и подальше от глаз людских, а потом в нужный момент извлечь его на свет — он заблестит с нерастраченной силой. А что обо всем этом думала Оснат? Вот этого–то мы и не знаем!
Раз нездоровилось хозяйке, а гостей в трактире, как на грех, хоть отбавляй. И пришлось отцу призвать на помощь невидимку Оснат. Оживление в публике было столь велико, что в голове трактирщика мелькнула предательская догадка о нераскрытом потенциале его заведения. Однако, добронравный отец в гневе на самого себя изгнал из головы алчную мысль.
— Заходи, Гриша, не мешкай, — раздался голос у порога.
Двери широко распахнулись, и через минуту в зале шумела веселая братия богатых молодых людей, все купеческие да барские сынки. Гуляют в свое удовольствие. А вот и Гриша появился — сын помещика. Все навеселе. Уселись за столы. Хозяин тут как тут: «Чего изволите, господа?»
И вышло так, что Грише подавала кушанье Оснат.
— Ой, быть недоброму! — прервала рассказчика Голда.
— Не пророчествуй понапрасну, Голда, судьба смеется над предсказателями, — остановил жену раби Яков, — продолжай, реб Арон.
Уставился Григорий на Оснат, глаз оторвать не может. Видит перед собой чистой воды бриллиант, и в лучах его взгляда сверкают драгоценные грани и не тускнеют от горячего взора. Гриша ослеплен красотой Оснат. Полюбил ее с первого взгляда, и все смотрел на нее, а сердце его страшно колотилось в груди. А что чувствовала Оснат, нам, конечно, неведомо, но для предположений основания есть, ибо не заметить его восхищенного взгляда она не могла.
Отпировали молодые баре, покинули трактир и уехали восвояси. Григорий сам не свой, вся душа всколыхнулась, мысли в голове путаются. Явился домой и с порога выложил все отцу.
— Отец, я нашел свою суженую. Я полюбил и хочу жениться!
— Кто она, избранница твоего сердца, сын мой?
— Дочь трактирщика, отец.
— Но ведь трактирщик еврей! Ложись, Гриша, спать. Не иначе, переусердствовал ты сегодня с друзьями. И впрямь, пора мне тебя женить, оболтуса. Довольно уж погулял.
На утро, однако, когда мысли Григория, казалось, должны были бы проясниться, отец услышал от сына все тот же бред. Крутой отцовский отказ был ответом неразумному бездельнику.
Лишенный надежды, юный влюбленный слег и таял день ото дня. Вердикт доктора был жесток для страдающего отца: если не уступить сыну — умрет от любви.
Стал помещик думать, как горю помочь. «Дам сыну благословение. Но устрою так, чтобы решение мое заблаговременно и невзначай дошло до трактирщика. Тот, небось, еще меньше меня хочет такого брака. Евреи — народ хитрый и изворотливый. Узнает в чем дело, непременно изобретет трюк и расстроит свадьбу. Пусть воюют другие! Зато мой простак останется с отцовским благословением и не солоно хлебавши. А мне того и надо».
Гриша пирует с друзьями на радостях. Скоро, скоро явится он к отцу Оснат просить руки дочери. Да, что там просить — требовать, коли в руках у него письменное благословение всевластного родителя его, самого помещика. А тем временем, тайно подосланный барином человек доложил трактирщику о намерениях Григория.
— Господи, милосердный, за что такое горе мне!? — возопил хозяин трактира, узнав о беде, — жена, скорей сюда, послушай–ка, что нас ждет!
— Думай, думай, как выпутаться из беды, — сохраняя хладнокровие, отвечает супруга.
— Ведь как берегли, глаз не спускали с нее, и вот поди ж ты…
— Будет причитать, давай думать вместе.
Думали, думали и придумали.
Вот приехал жених свататься. Во дворе трактира полно народу. Одни евреи кругом. Нарядные, веселые. Музыка играет.
— Заходи, молодой барин, уважь наш праздник, выпей с нами чарку, — кричит трактирщик Григорию, а лукавую улыбку в усах прячет.
— Какой праздник сегодня у евреев? — спрашивает жених
— Свадьба у нас, дочку замуж выдал. Раздели нашу радость.
Побледнел Гриша. Отшатнулся. «Опоздал», — подумал. И ушел прочь.
А трактирщик дождался, когда гости разойдутся, и призвал к себе в комнату новоиспеченного мужа.
— Спасибо тебе, дружище, — сказал трактирщик и, озираясь, сунул в карман зятя перевязанный крест–накрест маленький сверток.
Новым родственником хозяина трактира стал его давнишний друг — пожилой, вдовый и бедный меламед из соседнего города, за гроши учивший ребятишек Святому писанию.
— Мы с тобой берем грех на душу, приятель, — сказал меламед другу и тестю.
— А отдать дочь в жены христианину — не грех? Мы грешим оттого, что несчастны. Из двух грехов я выбираю меньший, — возразил трактирщик и значительно поднял вверх указательный палец.
— Поживешь у меня несколько дней. Отдельная комната для тебя приготовлена. А там, с Божьей помощью, раввин рассмотрит ваше с Оснат дело, и получите развод, — добавил хозяин трактира.
— Да, да, с Божьей помощью, — криво усмехаясь, заметил меламед, имеющий репутацию человека праведного.
План трактирщика удался на славу. Живя в доме тестя, новобрачный ни разу не уединился со своей молодой красавицей женой. И не искал уединения, ибо уговор и деньги — дороже пустяков. А потом, как и было задумано, к делу притянули раввина. И тот, под давлением законных и диктующих недвусмысленное решение причин, развел молодоженов.
— Ай да трактирщик, ай да хитрец, еврейская голова! — радостно воскликнула Голда.
— Не торопись, Голда, послушаем лучше, что нам скажет реб Арон, — урезонил жену раби Яков.
И рассказчик продолжал.
Не долго торжествовали два отца, два хитреца. Неведомо как, но дошли до Григория все детали краткого супружества Оснат. И по справедливости и без предрассудков пришел он к счастливому выводу, что, в сущности, ничто не препятствует ему взять в жены возлюбленную им девицу. «Прочь сомнения! Осторожность в любви губит счастье», — сказал Гриша своей избраннице.
И сговорились промеж собой Оснат и Григорий, и сбежали вместе, и поженились.
— Ой, Боже! — не удержалась от восклицания Голда и в ужасе закусила нижнюю губу, — наверное, мучил негодяй бедняжку, беспутную эту, а потом обманул и бросил!
— Нет, Голда, — сказал реб Арон, — от многих людей доходили вести, что поселились молодые в большом столичном городе, подальше от знакомых глаз, и жили в любви и счастье.
— Трудно поверить. Что их роднит, реб Арон? — возразила Голда и вытерла слезы, — да и живут они одни, а счастье в одиночестве — неполное счастье.
— Кто рассудит, Голда, что доставляет счастье в любви: то, что нам известно, или то, чего мы не знаем? — загадочно возразил реб Арон, рискуя нейтралитетом рассказчика. Затем продолжил.
Итак, Оснат сбежала. Пришла беда. Трактирщик разодрал на себе одежды, и объявил дочь свою умершей, и сидел дома положенные дни траура. Да и помещик горевал не меньше.
Со временем притупилось отцовское горе. Частенько заходит помещик в трактир. Усядется за стол. Трактирщик сядет напротив. Жена его, как прежде сказано, щедро наполнит тарелки отменной едой и доверху нальет водку в стопки. Мужчины пьют. Едят. Молчат. «Родственные души. Осел об осла трется», — думает хозяйка.
— Есть новости? — спросит помещик.
— Никаких, — ответит трактирщик.
— Скажи жене, пусть снова нальет.
— Сам налью.
На этом реб Арон закончил рассказ. Хасиды сидят, задумавшись. Верить или не верить? Хорошо или плохо кончилась сказка? Вопрошающе смотрят на раби Якова. А тот благодарит рассказчика и просит его передать привет своему другу раби Меиру — Ицхаку, цадику из города Добров.
На Бога надейся — не оплошаешь
В одном местечке евреи были поделены на две партии. Одна половина — хасиды, а вторая половина к хасидам пока не примкнула. Хасидов возглавлял, как положено, горячо любимый и почитаемый ими цадик, ответная любовь которого распространялась не на одних лишь его обожателей, но на всех евреев местечка (и не только местечка). Раби полагал, что хасидами неизбежно станут все его местные единоверцы, ибо притягательность правоты неодолима. Ну, а те евреи, что еще не открыли свои души чистому потоку новых идей, продолжали, как их отцы, деды и прадеды молиться в старой синагоге и весьма ценили и уважали своего мудрого раввина. Любопытно, что цадик и раввин были большими друзьями. Возможно, не принципы, а лишь различие темпераментов удерживало жизнелюбивого цадика и основательного раввина на их неодинаковых позициях.
В пользу оптимистического прогноза цадика касательно прибавления полку хасидов говорил тот факт, что год от года раввин все больше завидовал другу и его питомцам, наблюдая всегда веселую и никогда не сомневающуюся в благополучном исходе любого дела братию. В жизни, однако, результат бывает противоположным прогнозу мудреца. Поживем — увидим.
— Больше простой веры, больше надежды на Бога, — говаривал другу цадик.
— И это, милейший, ты говоришь мне, раввину, денно и нощно изучающему Святые книги! — с притворной обидой возражает раввин.
— Не кипятись, дружище! Есть у меня один хасид, что живет в селе на окраине нашей волости. Он — арендатор у помещика, и никогда не торопится отдавать долги хозяину, хоть и знает какие кары грозят должнику. Ибо уверен он, что Бог не оставит его и поможет в самую последнюю минуту. Вот уж много лет надежда на Господа выручает его. Не хочешь ли познакомиться с ним?
— Много лет, говоришь? Это убеждает. Чем дольше мы смотрим назад, тем яснее видим, что ждет нас впереди. Непременно поеду и погляжу своими глазами на небывалое чудо — храброго арендатора, что не боится своего злодея–хозяина, — сказал на прощание раввин.